Корольков А. А.
Каждому народу дан свой способ открыть себя в мире и сказать о себе миру. Россия издревле выразила себя молитвой, иконой и поэзией. У нас и молитвы, и жития, и проповеди вдохновенны, образны, музыкальны, они сотворены сердцем и обращены к сердечному отклику: поэзия русская, при всем ее литературном универсализме, знает один точный адрес — душу русского человека, отзывчивую на слово, на его не внешний, а самый сокровенный, потаенный смысл. Может быть, эта нерастворимость душевности и сердечной духовности позволяет до сих пор удержаться России перед натиском машинного мышления и машинообразного бытия.
Бояны, сказители, певцы были на Руси всегда, без них нет сколько-нибудь внятной родовой нашей памяти. Когда же письменное слово вошло в жизнь — ритмический и исповедальный строй русской души сказался и в "Слове о полку Игореве", и в "Повести временных лет", а затем нарастающей волной поднимались перед миром русские поэты.
Не случалось такого десятилетия в новейшей истории русской литературы, когда бы на поэтическом небе не разгорелись пять-шесть звезд, приметных всем, и десятка два-три звездочек помельче. Пушкинский Дом задумал недавно издать для школьников справочник "Русские писатели XX века", и получился двухтомник кратких биографий: там ведь и Блок, и Есенин, и Цветаева, и Ахматова, и Клюев, и Волошин, и Гумилев, и погремевшие на эстрадах шестидесятники.
Только последнее десятилетие повергло в недоумение литературных критиков, прежде без перебоев открывавших новые поэтические имена. Музыка стихов умолкла в пору закулисной революции, названной поначалу перестройкой, а затем реформами. Трудно с уверенностью назвать поэтов 90-х годов, мелькают имена, появляются неплохие стихи, но Россия притаилась в этом, своем глубинном самовыражении.
И все-таки Россия не осталась без поэта в такой глухой период своего бытия, не осталась без духовного голоса. "Откуда это?! Кто это поет?!" — восклицают многие, впервые услышавшие по радио стихи-молитвы, стихи-исповеди, стихи-покаяния иеромонаха Романа. Конечно, кому повезет услышать: нынешнее радио, а тем более телевидение предпочитают часами "радовать" слушателей и зрителей "забойной музыкой", "крутыми" боевиками и различными "приколами". Еще раз встретиться с песнопениями иеромонаха Романа можно не через обычные ларьки с обоймами магнитофонных кассет, а через лавочки при церквях.
Казалось, минули времена, когда Русь, Россия спасалась духовными подвижниками; когда молитвенное уединение Иосифа Волоцкого, Серафима Саровского, Амвросия Оптинского становилось средоточием русского Возрождения. И вдруг из Псково-Печорской обители, а затем из скита Ветрово зазвучали стихи-песнопения-молитвы иеромонаха Романа, рожденные подле огарочка свечи или лампады, стали отогревать и просветлять всякую душу, сосредоточившуюся на этих словах и на этом голосе.
Часто слышится вопрос — уцелела ли Россия? Почитайте стихи иеромонаха Романа, побеседуйте с ним, коль доведется, и не останется сомнений: "Русь еще жива, Русь еще поет". Он сам — живое явление России, ее облик и голос, молитва всей истерзанной нашей Родины.
Дорогие мои, это всё!
Отовсюду хула и глумленье!
Нас теперь только чудо спасет,
Да хотим ли мы сами спасенья?
Хотим ли мы слышать и услышать моленье за всех нас отшельника, который сложил множество стихов и песен "для попеченья о запущенной русской душе", как сказал об иеромонахе Романе Валентин Распутин в рассказе "Больница".
Горько отмечать, что недоброжелательно и осуждающе к песнопениям иеромонаха Романа относятся подчас не только антихристиане, но и искренние православные. Чаще всего слышу: не монашеское это дело, писать стихи. А монашеское ли дело было благословлять князя на сражение с завоевателями Руси, отправляться с оружием в руках на битву?! Выходит, монашеское дело — отгородиться от России, от общей службы православия и искать лишь собственного спасения? Нет, монахи, коим поклоняемся, кои стали святыми, совершали и собственный молитвенный подвиг, и были подвижниками всего православного мира, поддерживали неукрепившихся в вере, оступившихся, заблудших. Нынче заблудилась, оступилась и отпала от веры почти вся Россия, она по какому-то эху из прошлого, по смутному припоминанию изредка оглядывается на храм, мало-помалу избавляется от агрессивности в отношении церкви, стыдится за свое неумение похоронить близкого человека по обычаю предков, прислушивается к пробуждающемуся звону колоколов, к гармонии духовной музыки и пения. И вот в такие-то годы нашего духовного смятения дарованы нам песнопения, звучащие слегка похоже на слышанные песни под гитару, но только похоже, ибо они совсем иные, совсем об ином. Если поначалу иеромонах Роман находил неповторимую мелодию для каждого стиха, вторил себе в исполнении, рождая красоту сочетания голосов, то со временем он лишь обозначает едва слышными аккордами грани стихов, напевно читая их, как и дoлжно читаться молитве. Он развил в себе безошибочный тон чтения, переходящего в нужный момент на пронзительный взлет мелодии, когда воззвать иначе нельзя, равно как в литургии есть органика перелива псалмов, проповедей, молитв и духовного пения, всему свое место, свой черед.
Своим негромким пением иеромонах Роман привел в церковь таких, которые о небесном, быть может, никогда и не помышляли, которым прагматизм и соблазны жизни мнились самодостаточными. Как же можно болеть за веру православную, за лучшую долю России и говорить, будто не монашеским делом занят отец Роман?!
Порой поводом для упреков, как ни странно, оказываются слова покаяний самого иеромонаха Романа. Чему де у него можно поучиться грешному мирянину, если сам он признается:
...Когда и часу я не жил
В любви и покаянии.
Вот ведь как можно обернуть сказанное о себе с предельной жесткостью, беспощадностью, но разве значит это, что такие исповедальные слова равны содеянному? Это лишь верное осознание несовершенства всякой человеческой жизни, где помысел, расслабленность, уныние монах числит в своих грехах. Нет среди людей совершенных, но одни живут с самоуверенностью безгрешия, а другие каждодневно отдают себе и Богу отчет в содеянном, в помысленном, сверяют свою совесть с высшей правдой, со светлым Ликом. Невозможно достичь Идеала, совершенства, но, исходя из этого, можно или, махнув рукой в отчаянии, пуститься во все тяжкие, или сверять жизнь с недостижимостью и стремиться к Свету, Правде, Добру, к Богоподобию, к Образу Христа как проверке совести (Вл. Соловьев). При земной жизни, вероятно, никому не дано встретиться с Богом, но перед каждым из нас выбор — идти к духовному свету или довольствоваться потемками. Стало быть, есть путь и мы — путники. Куда идем?..
"Благословен идущий к Богу" — так назвал иеромонах Роман один из своих сборников стихов, изданный в 1991 г. в Свято-Успенской Киево-Печерской Лавре. Благословен отец Роман, нашедший свой путь к Всевышнему и помогающий нам отыскать верное слово покаяния и молитвы.
Вряд ли сегодня следует попрекать даже того, кто только-только начал подступаться к православию, кто урывками вслушивается в проповедь священника, неловко кланяется Образам, начинает узнавать в них святых Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Александра Невского, не пробегает беспечно мимо храма, а приостанавливается и, пока еще украдкой, крестится на купола, на надвратную икону. Возможно, он еще не ведает о тайне исповеди, но попрекает себя за недоброе слово, сказанное сгоряча, и тем самым уже совершает шаг к покаянию. Благословен идущий к Богу...
Нет человека, который в своем пути к Богу не желал бы встретить сродника по стремлению, а еще лучше — поводыря, духовника, старца. Нынче почти иссякла старческая традиция, редкий это дар и подвиг — старчество, не возрастом оно созидается и держится. Идет молва о старце Николае, идут к нему на остров Псковского озера паломники, просветляются, утешаются, укрепляются в вере. Приходит к нему как к духовнику и отец Роман: никому не обойтись без поддержки.
Иеромонаха Романа тоже порой воспринимают по его уединенному подвигу, по силе духовного воздействия как старца, хотя сам он сторонится такого отношения. Возраст его еще не старческий — едва перевалило за сорок, но тропа натаптывается к нему паломниками всё тверже, хоть и замывается она каждым весенним половодьем, затягивается болотной топью. Паломники для него бывают и в радость, и в помеху: не всякий и не во всякую минуту радостен нам гость, а отцу Роману, как никому, отрадно и целительно уединение, и для молитвенного созерцания, и для рождения звука песнопений. Он живет один на один со звездами, с небом, с ветрами, только он и увидел, что "там один лишь только крест — созвездие Креста", такие стихи не могли бы появиться под трескотню автомобилей в затерянности городского муравейника. Отец Роман улыбался, когда услышал от меня о существовании домов творчества писателей, но что делать, например, московскому писателю, даже и в Переделкине терроризируемому телефоном, если для поиска тишины и сосредоточенности ему приходится на две-три недели спрятаться в так называемый "Дом творчества".
Богу угодно было (что-то изменилось во мне за последние годы, если так написалось само собой, без вымученного придумывания подходящей фразы, хотя раньше сказал бы: "посчастливилось", "судьба подарила", "случилось"), Богу угодно было дать мне возможность получить благословение отца Романа в его ските в день Вознесения Господня, 23 мая 1996 года, а затем еще раз переступить порог скита осенью того же года. И теперь уже не обойтись без этой радости — услышать его скорый говор, его шутки, его тихие советы, его незаученные, рожденные собственным сердцем, молитвы.
В скит кампанией не ходят, паломничество — пожалуй, занятие самое потаенное, но попробуй обойтись нынче без соглядатаев и невольных свидетелей паломничества! Писатель Владимир Крупин попробовал по старинке отправиться спозаранку из центра столицы в Троице-Сергиеву Лавру, вся его сосредоточенность и тайный замысел лопнули, как только рассвело и на каждом перекрестке стали попадаться знакомые... Впрочем, он это описал с присущей ему веселостью, хотя рассказ-то печальный, как печальна наша втянутость в омут повседневности.