Ново-Иерусалимский монастырь был заложен Патриархом Никоном как центр более обширного творения — раскинувшейся на берегах реки Истры, переименованной по этому поводу в Иордан, Русской Палестины. В XVIII—XIX веках он был одной из самых почитаемых обителей Центральной России.
Место для устроительства Русской Палестины выбрано было не случайно: как центр будущей «Русской Святой Земли» в 1656 году было приобретено Никоном село Воскресенское-Сафатово на реке Песочне, бывшее вотчиной Романа Боборкина. К тому времени в селе уже двадцать лет как стоял храм Воскресения Христова. Примерно на одинаковом расстоянии от Сафатова с юга находилось (и было тоже куплено Патриархом) село Петровское-Рождествено с церковью Рождества Христова, отмеченной в документах с начала XVII века, с севера — село Бужарово с храмом Преображения Господня (владения Иосифо-Волоколамского монастыря аж с 1512 года), а с востока — принадлежавшее Вознесенскому девичьему монастырю село Алексино с Вознесенской церковью, известной с конца XVI века. Таким образом, определенное для Русской Палестины место крестообразно ограждалось престолами, посвященными четырем Господским праздникам.
Надо сказать, что приобретение Никоном владений в этих пределах сопровождалось перемещением престолов. Воскресенская церковь с берега Песочни переместилась на полтора километра к западу, на Сионский холм. Здесь и начала возводиться Ново-Иерусалимская обитель. Остальные престолы были несколько передвинуты и, согласно фундаментальному плану Никона, заняли в обустраиваемом им комплексе места, соответствующие своим прообразам на Святой Земле. Церковь
Вознесения Христова, например, оказалась в деревне Котельниково, переименованной по такому случаю в село Вознесенское, а Преображенская церковь из Бужарова переместилась в село
Вопреки подчас звучащему ныне мнению, идея создания подмосковной Палестины возникла не на пустом месте. Никон — дитя своего века. Русская земля, едва приняв христианство, начала сознательно устраиваться по образу исторической Святой Земли и одновременно во образ грядущего Небесного Царства. Жизнь Никона пришлась на пору укрепления этой тенденции; более того, именно Никон явился сознательным ее воплотителем. Любой «состоявшийся» русский город содержал в себе архитектурный образ Града Небесного. В древней Москве Покровский собор (он же собор Василия Блаженного), освященный в 1557 году митрополитом Макарием в присутствии Ивана Грозного, часто величали «Новым Иерусалимом». И не случайно. Замысел храма, явившегося квинтэссенцией национальной идеи Третьего Рима, был основан на апокалиптической символике, почерпнутой из Откровения Иоанна Богослова — в той его части, что посвящена описанию Нового Иерусалима.
Конечно, известные нам каменные постройки Москвы, если сравнивать ее с другими княжескими центрами, появились позже. Но ведь уже и Киев устраивался во образ Константинополя, в свою очередь наследовавшегоИерусалиму. Золотые ворота, усвоенные через Константинополь Киевом (а потом и второй столицей Руси — Владимиром), повлекли за собой неожиданные сложности для желающих захватить город, поскольку даже половцы и поляки, не говоря уже о русских князьях времен усобиц, считали для себя зазорным войти в город иначе, чем через них, ибо именно через Золотые ворота Иерусалима палестинского Спаситель совершил торжественный вход в Иерусалим. Однако защищены наследовавшие древним иерусалимским Золотые ворота были настолько хорошо, что даже Батыю не удалось их осилить. Неизменно получалось, что, положив уйму народу на этом бесполезном штурме, осаждавшим, чтобы все-таки взять Киев, приходилось врываться в него «яко татям».
Древнерусский христианский город вообще воспринимался не просто как жилой центр и торжище, но как святыня и объект молитвенного поклонения. Еще одна деталь, уподоблявшая его палестинскому Иерусалиму, — Поклонные горы, аналогичные Поклонной горе близ Иерусалима. С них открывалась подъезжающим панорама города, и путники, как это было заведено и в Палестине, слезали с коней и повозок, чтобы поклониться городу и помолиться.
Однако город есть город, и, кроме образа Небесного Града, в нем всегда присутствует образ «мира сего» — тюрьмы, лавки, кабаки... Это тоже повелось с Константинополя — помимо «второго Иерусалима», он стремился быть и «вторым Римом». А вот в монастырях, особенно упрятанных от городов подальше, все подчинено духовному началу равноангельского жития. Поэтому закономерно, что образ Нового Иерусалима в конце концов был воплощен именно в устроительстве обители. Удивительно только, что какое-то время этому не противился и «Третий Рим» — Москва, в лице царя Алексея Михайловича. Возможно, просто свеж еще был пример свергнутого царя Бориса Годунова, которому современники ставили в вину и дерзновение строительства в Москве как раз храма
Гроба Господня (дерзновение так и не воплотившееся), заподозрив в этом гордыню монарха.
Свою роль сыграло и то, что примером для самодержца был союз преподобного Саввы Сторожевского и князя Юрия Звенигородского. Давнюю эту историю царь хорошо знал — во-первых, являясь почитателем Саввы, а во-вторых, взяв замуж девицу из рода Мидославских. А основатель рода Милославских когда-то прибыл на Русь из Литвы в свите княжны Софьи Витовтовны, ставшей женой великого князя Московского Василия Дмитриевича, брата Юрия Звенигородского. Похоже, при Алексее Михайловиче в роли преп. Саввы оказался будущий Патриарх Никон, бывший в ту пору игуменом Кожеезерской обители. Кроме прочего, сыграло роль то, что постриг он принял в Анзерском скиту и первое время своего иночества подвизался под началом преподобного Елеазара Анзерского, особо почитавшегося в семействе Романовых, поскольку с его молитвами связывали появление на свет долгожданного наследника — как раз Алексея Михайловича.
Никон был хорошо знаком с христианской символикой, как никто сознавал связь храма, богослужения и духовной жизни. Своим пониманием он охотно делился с молодым правителем, став вскоре его «собинным другом». Царь Алексей Михайлович отнюдь не чужд был подобных идей, вокруг его духовника Стефана Вонифатьева сложился «кружок ревнителей древнего благочестия» (в который вполне органично вписался будущий Патриарх), и оценить предлагаемое Никоном он был вполне способен. Одним из этих предложений оказалось устроение загородного монастыря во образ евангельского Иерусалима, а шире — и вовсе обустройство своего рода «пространственной иконы» Святой Земли.
По поводу того, кто первый, царь или Патриарх, назвал затеваемый монастырь Новым Иерусалимом, расходятся даже свидетельства современников. Да это и не важно, достаточно того, что сама идея к тому моменту уже владела обоими. А название царь подтвердил в письме, отправленном с обратной дороги после освящения деревянного храма Воскресения Христова (17 июня 1657 года). Но на Соборе 1666 года, том самом, который и осудил Никона, и анафематствовал сторонников «старого обряда», в вину Никону было поставлено, кроме прочего, самовольное присвоение обители имени Святого Града.
Принято считать, что причиной оставления в июле 1658 года Никоном патриаршей кафедры был конфликт с Алексеем Михайловичем. Однако следует учитывать и свидетельство князя Алексея Трубецкого, дважды посылаемого царем к Патриарху за разъяснениями. Первый раз Никон сослался на то, что и прежде извещал государя, что больше трех лет на патриаршестве не пробудет (а к тому моменту патриаршество его приблизилось к шести годам). Во второй же раз, приехав к «самовольщику» уже в Новый Иерусалим, Трубецкой услышал слова о страхе перед некоей болезнью и чуть ли не угрозе анафемы в случае продолжения патриаршего служения.
А может быть, патриаршество просто начало Никона тяготить? В конце концов, оставлял Никон кафедру в минуту, когда угроза раскола была уже явной, а «на воле» ожидали его три любимых детища: кроме Нового Иерусалима, еще Иверский Валдайский монастырь (получивший принесенный с Афона список с чудотворной Ивер-ской иконы Божией Матери) и Крестовоздвиженская обитель на Кий-острове, выстроенная как киот креста, изготовленного в Палестине в меру Креста Господня. В самой же Ново-Иерусалимской обители ровно за год до того была освящена деревянная Воскресенская церковь. Работы хватало, и Никона явно больше патриаршества влекло теперь устроение монастырей.
1 сентября 1658 года в Новом Иерусалиме был заложен каменный храм Воскресения Христова, задуманный в подобие храма Гроба Господня в Иерусалиме. Образцом для него послужила подаренная в 1649 году Никону, в ту пору архимандриту Ново-Спасского монастыря, Патриархом Иерусалимским Паисием кипарисовая модель храма Гроба Господня. Использовались также описание, сделанное иеромонахом Троице-Сергиевой обители Арсением (Сухановым), и чертежи католического монаха Бернардино Амико, изданные во Флоренции в 1620 году. К моменту осуждения Никона на позорном Соборе 1666 года Воскресенская церковь была возведена до сводов, ротонда Гроба Господня оставалась непокрытой, окрестности ничем, кроме библейских названий, не отмечены. Судьба русского Иерусалима была под вопросом.
Как мы уже сказали выше, на Соборе в вину Никону поставили самовольное присвоение монастырю имени Святого Града. Это обвинение было вполне ожидаемо, Никон заранее готовил аргументы против подобных нападок, причем аргументы эти органично вплетены в «рисунок» Нового Иерусалима. Например, уже Воскресенский колокол, отлитый в самом начале строительства, в 1658 году, кроме изображений царя Алексея Михайловича, царицы Марии Ильиничны, царевича Алексея и самого Патриарха, венчается надписью, являющейся попыткой развития теории образа. Надпись гласит, что образы (имеются в виду не конкретно иконы, а и символическое значение колокола, и вообще образы и знамения) узаконены Божественными законами. Позже, при отлитии в 1664 году Всехсвятского колокола «со святцами», надписи, помещенные на нем, были по большей части цитатами из Откровения Иоанна Богослова и декларировали возможность преемственности образа Града Небесного. Тому же доказательству служили и многие надписи в Воскресенском соборе. Так, изразцовая надпись по кругу ротонды давала понять, что святые места, связанные с земной жизнью и Небесным Царством Спасителя, давно отражены в общепризнанной символике церковной утвари и священнодействий, и потому подмосковная Палестина является закономерным развитием подобной символики.