Вот и получается, что Возрождение — это дух, витающий над русской историей; дух, в XIV—XV вв. еще не возникший, но предощущаемый, «тайно явленный», в XVI в. воплотившийся в неуловимых чертах и элементах; в XVII в. производящий действие в своем трудноузнаваемом барочном инобытии; в XVIII в. мощно поддержанный западными дуновениями, несущими фрагменты классических и ренессансных образов, вид эха, реальных отзвуков; и, наконец, в первой половине XIX в. окончательно трансформирующийся в гармоническую стройность пушкинских стихов и живописную сочность прозы раннего Гоголя. Получив конкретную форму, этот дух заканчивает существование.
За всем этим стоит очень серьезная интеллектуальная и историографическая потребность дать истории русской культуры «свое лицо», которое было бы сопоставимо с европейским лицом, но при этом и не чуждо смотрелось бы в европейском семействе, не теряя национальной индивидуальности и специфичности. И Ренессанс, это осевое время европейской истории, вокруг которого сплелось и переплелось прошлое, будущее и настоящее культуры, Ренессанс, который в России как бы был и как бы не был, теперь призван для того, чтобы придать этому в общем очень своеобразному лицу выражение сопоставимой неповторимости по отношению к Европе.
Если, по мнению Д. А. Лихачева, на Руси действительно оказалось возможным Предвозрождение без последующего Возрождения, то это значит, что культурно-политическое развитие России было начиная со второй половины XV в. и далее в XVI в. решительно искажено при этом через мощное воздействие каких-то особых факторов. Но в качестве причин несостоявшегося Возрождения, пресечения ренессансных тенденций ученый указывает, за исключением падения Византии, по преимуществу внутренние причины: подавление гуманистически настроенных ересей, ликвидацию независимости городов-республик Пскова и Новгорода, гипертрофированное и обуздывающее влияние на культуру институтов государственной власти – сверхцентрализация, в том числе и в идеологической сфере. Но все это совершенно недостаточное объяснение для концепции утверждающей Предвозрождение без Возрождения. А в чем, собственно, Россия сбилась с своего так блестяще начатого ренессансного пути; в чем культурно-государственные тенденции конца XV–XVI в. не были закономерным продолжением таких же тенденций эпохи Предвозрождения; почему все указанные причины пресечения Возрождения не являются по-своему органичными и законными следствиями предыдущего периода: такой жесткий стиль собирания Московского государства разве не ведет к такому же устроению Великого княжества Московского; разве культурные, институциональные, идейные традиции эпохи борьбы за независимость не получили вполне естественного претворения, развития и видоизменения в стадии установившейся государственности? Без объяснения этих вопросов парадокс Предвозрождения без Возрождения в его конкретно-исторической и логической сути так и останется парадоксом.
Представляется, что мало способна помочь обоснованию концепции Предвозрождения без Возрождения и разработанная Лихачевым мысль о том, что «Проторенессанс» и «Предвозрождение» не одно и то же, а достаточно разные явления. Первый якобы – типологически близкое преддверие Ренессанса, несущее в себе его ранние, зарождающиеся черты, которые впоследствии получат развитие (Италия); второе – просто хронологическое предшествие Возрождения, типологически средневековое и аналогичное рецидиву готики в Италии. Последний феномен, по мнению Лихачева, как раз и имел место в России.
Дело в том, что, не будучи ни Ренессансом, ни Проторенессансом, так называемое русское Предвозрождение ни по культурному содержанию, ни по функции, ни по дальнему историческому воздействию ничем ренессансным или реально предвозрожденческим не обладает. И поскольку за ним Возрождения не последовало, то этот термин и стоящая за ним ренессансность понятий (на самом деле кажущаяся) представляются лишенными смысла. Ведь крыльцо тогда крыльцо, когда оно ведет в сени, а затем в комнаты. Следует искать другой термин и, как думается, создавать типологически иную концепцию этого периода.
Если Дмитриев использует эту идею несколько формально, то у Прохорова вопрос о Предвозрождении получает достаточно определенное переосмысление в сравнении с Лихачевым. Исследователь склонен считать его прежде всего православным возрождением: «Церковное православное возрождение XIV— XV вв. можно считать Предвозрождением на Руси, потому что русская культура Нового времени, прежде всего литература, своими лучшими качествами, своей человечностью обязана ему в не меньшей мере, чем западноевропейскому Предвозрождению и Возрождению. В XVIII—XIX вв. Россия стала наследницей двух взаимодополняюще-взаимоисключающих традиций». Стремление Прохорова сохранить сам термин по-своему понятно, но не менее очевидно и то, что «церковное православное возрождение» вряд ли «можно считать Предвозрождением» в том смысле, который вкладывал в это понятие Лихачев. Прохоров, конечно же прав, считая. что исихастское влияние было одним из решающих стимулов формирования национальных духовных и культурных традиций наряду с более поздней и в конечном счете переработанной европейской. Но в какой мере, основываясь на этом правильном тезисе, можно счесть, что Предвозрождение – это прежде всего церковно-православное возрождение, и не выбрать что-либо одно, представляется непонятным. Тем более что за Предвозрождением последовало средневековье. Иными словами, за одним периодом средневековья последовал другой период средневековья, и термин «Предвозрождение» здесь, скорее всего, дань сложившейся традиции. Интерпретация этой эпохи Пpoхоровым каквозрождение православия с учетом того, что возрождение берется им не как термин, а как слово более принципиально, последовательно и с указанными оговорками более, чем любые терминологические рефлексы Ренессанса, да еще носящие характер исторической неизбежности, соответствует характеру и направленности духовного всплеска, пережитого Россией.
Общность Предвозраждения и Ренессанса – это общность христианских источников, образов, символов и идей, находящихся в исходном пункте духовного развития византийско-русской и западноевропейской культурных общностей. Но это исходное единство (и единство вовсе не только для России, получившей христианство в православном варианте из византийских рук), было по-разному преобразовано на разошедшихся историко-культурных путях развития этих общностей. Западный путь дал в своем развитии Ренессанс как культурную эпоху с яркими типологическими характеристиками. Этот Ренессанс оказался новым, своеобразным и во многом духовно раскованным прочтением, повторным синтезом античной и христианско-католической традиций в главном — во всей совокупности наследия. О чем-либо аналогичном в России говорить не приходится. И если бы не отсутствие на Руси конца XIV– первой половины XV в. «русской идеи», то взлет ее культуры, усилия по духовной и политической консолидации общества, стремление освободиться от зависимости, возрастание интереса к домонгольской старине – все это можно было бы счесть первым в Восточной Европе и очень ранним по времени проявлением тенденций национального возрождения. Национальное возрождение в России XIV–XV вв. вставало бы и один типологический ряд с соответствующими более поздними эпохами и движениями в культуре славянского и восточнохристианского мира (XVIII—XIX вв.), которые были связаны с борьбой против инонационального угнетения и получили наименование «национальных возрождений». Однако несмотря на соблазн именно так интерпретировать в России период так называемого Предвозрождения, нельзя быть полностью уверенным в справедливости предложенной характеристики. Но еще в большей степени можно усомниться в истолковании культуры XIV–XV вв. как русского Возрождения на том основании, что за отсутствием возможности прямо обратиться к собственной античности Россия начинает возрождать национальные традиции своей домонгольской культуры. Но, как справедливо подчеркивает Лихачев, период домонгольского расцвета русской культуры в деле созидания истинного Возрождения не может заменить настоящей греко-римской античности. Да и интервал между XIII и началом XV в. на Руси не столь выражен, чтобы обращение к столь недавним традициям могло решительно переустроить культуру. Конечно же, решающими оказались византийские и южнославянские влияния.
В одних случаях эллинская классика как бы интуитивно прозревается и добывается в концентрированном виде в произведениях такого гения, как Андрей Рублев. В других работах, чтобы указать на общий источник с культурой Запада, пишется о том, что при всей ограниченности знакомства русского общества с памятниками античной мысли «кое-что было известно», что позволяло русским людям сознательно находить отложения античной мысли.
Не менее характерны и обратные стремления – снизить культуроформирующую европейское Возрождение роль античного наследия, с тем чтобы параллели с Россией, где значимость греко-римской классики не шла ни в какое сравнение с влиянием средневековой культуры, стали более убедительными. Я. С. Лурье противопоставляет роль восстановления древности в европейской культуре XV–XVI вв. значимости таких факторов, как развитие городов, светские тенденции и прежде всего роль народного творчества, массовой литературы на национальных языках». Именно параллели с северными странами, с северным Возрождением, позволили ему сделать вывод: «В России не было эпохи Возрождения, как на Западе, но обнаруживались возрожденческие явления, растянувшиеся на весь XVII и XVIII век – своего рода «заторможенный Ренессанс». Но эти явления менее всего связаны с воздействием античной классики.