Аграрные отношения в казачьих областях Урала (1917—1921): историография
А. В. Иванов
Казачество было особой социальной группой сельского населения дореволюционной России. На Урале эта часть населения была представлена достаточно широко: здесь располагались земли Оренбургского и, отчасти, Уральского казачьих войск; в 1917 г. казаки составляли 46, 4 % общей численности населения Оренбургской губернии и 23, 7 % населения Уральской области [см.: Мамонов, 3 ]. Общая численность Оренбургского войска (включая членов семей) составляла 533 тыс., а Уральского — 167 тыс. чел. [см.: Гражданская война и военная интервенция …, 415, 617 ]. Казаки владели обширными землями на Южном Урале и в Степном Зауралье (8 454 тыс. и 6 464, 6 тыс. десятин земли в Оренбургском и Уральском войсках соответственно [см.: История казачества …, 15 ]) и представляли весьма серьезную политическую, а также военную силу ввиду специфики уклада жизни и выполняемых государственных функций в дореволюционное время. Казачество в тогдашней России было привилегированным сословием земледельцев-воинов. На эту особенность еще в начале XX в. обратил внимание В. И. Ленин, на труды которого неизменно ссылались советские историки независимо от проблематики их исследований. Что касается нашей тематики, то в работе «Аграрная программа социал-демократии в Первой русской революции 1905—1907 гг.» В. И. Ленин отмечал, что «казачество является привилегированным крестьянством», которое находится в особых условиях, характеризующихся сословной и областной замкнутостью, типичной для чисто феодальных отношений [Ленин, 410 ]. Он особо указывал на обилие земли, находившейся в руках казаков, подчеркивая, что это — слой самых зажиточных землевладельцев: «казаки в среднем имеют по 52 десятины на двор, крестьяне — по 11 десятин, причем свыше 30 десятин имеют подавляющее большинство всего числа казаков Европейской России» [Там же, 315—316 ]. Тем самым советской исторической науке был задан вектор исследования сферы аграрных отношений в казачьих областях России в целом и Урала в том числе.
Правда, в 1920-е гг. вопрос о казачьем землевладении в нашем регионе оставался вне поля зрения советских историков. Высокая зажиточность казачества воспринималась ими как некая аксиома, не требующая каких-либо доказательств. Практически каждый автор, изучавший проблему участия казачества Урала в Гражданской войне, считал своим долгом подчеркнуть гораздо лучшую обеспеченность казаков землей по сравнению с окружающим крестьянским населением, на основании чего делался вывод о наличии значительной прослойки кулацкого элемента в казачьей среде. Однако никаких конкретных фактов или статистических данных в подтверждение своих деклараций авторы не приводили. Такой подход к проблеме характерен для А. Баранова, Н. Е. Какурина, И. Подшивалова и др. [см.: Баранов, 59 ; Какурин, 51 ; Подшивалов, 119—120 ]. На этом фоне исключением из общего правила выглядит небольшая по объему работа К. Петрова, в которой автор привел конкретные данные о землепользовании казаков Златоустовского уезда: 7400 казачьих дворов имели здесь 496, 7 тыс. десятин земли, т. е. в среднем по 67, 1 десятины на двор, при этом две трети угодий находились в руках хозяев, имевших от 50 до 100 десятин [см.: Петров, 17 ]. Тем самым автору удалось аргументировать утверждения, сформулированные другими историками.
Следует отметить, что все эти научные изыскания имели политическую подоплеку: основываясь на относительно высоком уровне зажиточности казачества, большинство историков 20-х гг. безоговорочно делали вывод о его изначальной контрреволюционности.
Первым научным трудом, в котором была глубоко проанализирована проблема аграрных отношений в казачьих областях Урала, стала вышедшая в 1934 г. книга Ф. Г. Попова «Дутовщина. Борьба с казачьей контрреволюцией в Оренбургском крае». Ф. Г. Попов первым из советских историков обобщил и проанализировал статистические материалы, касающиеся казачьего землепользования в регионе. Он рассчитал средние наделы казачьих хозяйств в различных отделах и станицах, вывел размер среднего душевого надела в целом по войску (на 1914 г. — 27, 1 десятины), произвел группировку казачьих дворов по величине используемых ими земель [см.: Попов, 9—16 ]. При этом автор сопоставил все эти параметры с соответствующими показателями крестьянских хозяйств, неизменно подчеркивая лучшую земельную обеспеченность как свидетельство привилегированного положения казачества. Например, основную долю крестьянских дворов Оренбуржья (54, 4 %) составляли хозяйства, имевшие в пользовании от 20 до 30 десятин земли; в то же время подавляющее большинство казачьих дворов (68, 1 %) имели от 50 до 100 десятин [см.: Там же, 14—15 ].
В отличие от большинства своих коллег-историков, Ф. Г. Попов подчеркивал, что казачество вовсе не было социально однородным сословием. Аргументируя это, он ссылался на данные сельскохозяйственной переписи 1902 г., согласно которым 23 % казаков-домохозяев не имели достаточного количества рабочего скота для обработки своих наделов, в том числе 8 % не имели его вообще, вследствие чего 11 % хозяйств были беспосевными [см.: Там же, 18—19 ]. Следует отдать должное автору за то, что он не отнес все эти хозяйства к бедняцким, так как определенную их часть составляли станичная интеллигенция, низшие служащие, ремесленники. Однако наличие бедняцкой прослойки в среде казачества он признавал бесспорным, как и наличие на противоположном полюсе кулацкой верхушки в виде значительного (около 15 тыс.) числа хозяйств, использовавших наемный труд [см.: Попов, 21 ].
Как и его предшественники, социально-экономические корни казачьей контр-революции Ф. Г. Попов видел в сфере аграрных отношений. Но подход к проблеме у него совершенно иной. Контрреволюционность казачества, по мнению автора, была обусловлена не его социальной природой или сословной ограниченностью, а аграрной политикой, проводившейся большевиками в казачьих областях. Дело в том, что уравнительный передел земли, осуществлявшийся советской властью, предусматривал изъятие ее у эксплуататорской многоземельной части населения края (у казачества) и наделение безземельной и малоземельной части (коренных и иногородних крестьян). По этой причине казачество в массе своей было настроено враждебно по отношению к советской власти, проводившей политику, не соответствовавшую его интересам. Таков главный вывод Ф. Г. Попова.
В последующие два десятилетия аграрная проблематика практически выпадает из поля зрения историков, занимавшихся изучением новейшей истории казачества Урала. Лишь в конце 1950-х гг. появляется работа Л. А. Селивановской — первое после книги Ф. Г. Попова специальное исследование по социально-экономической истории казачества региона [см.: Селивановская, 41—89 ]. Автором был привлечен широкий круг источников, на основании изучения которых она сделала вывод о наличии весьма глубокой дифференциации внутри казачьего сословия. По мнению Л. А. Селивановской, в начале XX в. имела место поляризация казачьей общины: с одной стороны, происходила концентрация земли (посредством использования арендных отношений) и усовершенствованных сельскохозяйственных орудий, а также рабочего и продуктивного скота в руках отдельных крупных хозяев; с другой — шел процесс выделения казачьей бедноты, которая не могла своими силами обрабатывать наделы и была вынуждена сдавать их в аренду более состоятельным станичникам. В подтверждение автор приводит цифры постоянного роста в начале XX в. числа казаков, снаряжаемых на военную службу за счет общества. Складывающаяся ситуация не могла не вызывать недовольства казачьих низов, тем более что размер казачьего пая имел устойчивую тенденцию к сокращению из-за роста численности населения, в то время как размеры офицерских участков оставались неизменными с 1875 г. К тому же, в отличие от наделов нижних чинов, генералам, офицерам и чиновникам участки передавались в полную потомственную собственность, что приводило к необходимости выделения все новых земель при каждом производстве в казачьи офицеры.
Отмечая внутренние противоречия в казачестве, автор отнюдь не считает их фактором, определившим социально-политическую обстановку в казачьих районах, ведь гораздо более острыми были взаимоотношения между казаками и иногородними. Именно крестьян, переселившихся в оренбургские степи в годы Столыпинской реформы, казаки считали главными виновниками сокращения своих земельных наделов. Отсюда серьезные конфликты, которые Л. А. Селивановская ошибочно сочла проявлениями классовой борьбы. Кулацкую часть казачества она провозгласила коллективным эксплуататором иногородних — бедняков и батраков. Но это не совсем верно, т. к. среди переселенцев-иногородних были достаточно состоятельные люди, арендовавшие крупные массивы земель войскового запаса и применявшие для их обработки труд наемных рабочих. В то же время среди работавших по найму были не только иногородние, но и казаки, хотя и немного. Таким образом, в данном случае уместнее было бы вести речь о межсословных противоречиях, а не подгонять все социальные конфликты под теорию классовой борьбы.
Большая работа по исследованию аграрных отношений, сложившихся в казачьих районах Урала в начале XX в., была проделана в 1960—1980-е гг. известным уральским историком Л. И. Футорянским. В его трудах нашли отражение практически все аспекты проблемы, но в первую очередь — структура землепользования и социальная дифференциация казачьих хозяйств в предреволюционный период. Используя статистические данные подворных переписей, Л. И. Футорянский попытался доказать наличие глубокого имущественного расслоения в казачьих станицах. Приводимые им данные о размерах участков, выделенных в собственность генералам, офицерам и чиновникам казачьих войск, подтверждают тезис автора о социальном размежевании между войсковой верхушкой и массой рядовых казаков. Однако когда речь заходит о дифференциации внутри этой массы, доводы автора звучат не столь убедительно. Так, например, в качестве иллюстрации имущественного расслоения Л. И. Футорянский приводит данные о распределении земель между хозяйствами Оренбургского казачьего войска в 1905 г. Но выбранный автором алгоритм решения этой задачи вызывает сомнения. Он скрупулезно вычислил те мизерные доли, которые составляли хозяйства с наделом до 5, 8, 15 и 30 десятин, а всех имевших в пользовании свыше 30 десятин объединил в одну группу, которая включала в себя 95, 4 % дворов [см.: Футорянский, 1974, 292 ]. В итоге эффект получился обратный: перед читателем предстает картина не расслоения, а консолидации казачьих хозяйств: нельзя серьезно рассматривать в качестве аргумента имущественной дифференциации наличие четырех категорий малоземельных хозяйств, составлявших в сумме чуть более 4, 5 % их общей численности.