Смекни!
smekni.com

К вопросу об объектах вещных прав (стр. 1 из 5)

.

Латыев Александр Николаевич, аспирант кафедры предпринимательского права Уральской государственной юридической академии. [*]

Первым, наиболее очевидным и следующим непосредственно из их названия признаком вещных прав является их объект – вещь. Впрочем, одно лишь такое указание само по себе немного может прибавить к нашему знанию о вещных правах. Так, известно, например, что римское право, чье идеологическое влияние на умы даже современных юристов трудно переоценить, чрезвычайно широко понимало слово вещь (res), выделяя наряду с res corporales [1] также и res incorporales quae iure consistunt [2], так что понятие вещи было тождественно понятию объекта права. Исследователи римского права по-разному оценивают res incorporales. Традиционной можно назвать точку зрения В.А. Краснокутского, отмечавшего, «что разделяя вещи на телесные и бестелесные, Гай разумеет под последними не вещи, в смысле предметов внешнего мира, а именно права» [3]. Д.В. Дождев демонстрирует двойственное понимание: с одной стороны, он также объясняет признание прав вещами необходимостью придания им качеств объекта права, отражая их принадлежность по собственнической парадигме «meum esse» [4] и обосновывая возможность владения правами – quasi possessio [5], а с другой стороны, называет бестелесной вещью объект специального вещного права – «отдельную хозяйственную функцию вещи», в отличие от «вещи как таковой» – res corporalis, являющейся объектом права собственности [6]. В.М. Хвостов вообще отрицал использование в названном фрагменте Гаем слова res в значении вещи. Право собственности – отмечал он – зачастую не отделяется от его объекта – материального предмета, «другие же субъективные права – или имеют своим объектом нечто нетелесное, или же дают субъекту неполное господство над телесной вещью» [7], отсюда права первого рода именуются res corporales, как и сам объект, а права второго рода – res incorporales. «Идея «вещи» как универсального объекта правового обладания играет в институционной системе виднейшую роль», - писал В.К. Райхер [8], и эта идея была подхвачена законодателями романских стран – Франции и Италии [9], а также английскими юристами, разделяющими corporeal и incorporeal property [10].

Признание прав вещами было необходимо на определенном этапе развития юридической мысли. Субъективное право само по себе представлялось непередаваемым, однако в тот момент, когда оно превращалось в res incorporalis, открывалась возможность для его оборота. И если широкий оборот прав требования в Древнем Риме представляется маловероятным, ведь даже достаточно развитое римское право долго (примерно до III в. н.э.) требовало делегации или процессуального представительства – далеко не самых удобных средств для передачи прав [11], то оборот вещных прав и, в особенности, видимо, суперфиция, заменявший в Риме оборот строений независимо от земли, на которой они расположены, имел, очевидно, широкое распространение, учитывая практическое отсутствие ограничений на распоряжение суперфициарным правом [12].

На определенном этапе развития, однако, произошел отказ от широкого понимания вещей. §90 ГГУ признает ими лишь материальные предметы [13]; «Вещами являются подлежащие человеческому господству материальные предметы», - вторит ему ст.3:2 нового ГК Нидерландов. Аналогичные правила закреплены в гражданских кодексах ряда стран СНГ (см. п.1 ст. 135 ГК Азербайджана, п.2 ст. 285 нового ГК Молдовы, ст. 180 проекта ГК Украины); «вещью является материальный предмет», - гласит п.1 ст.7 эстонского Закона о вещном праве. В широком же смысле вместо слова «вещь» стали говорить об объектах гражданских прав или, когда речь идет о тех из них, что пригодны к обороту – об имуществе.

Имущественные права при таком подходе рассматриваются как самостоятельные объекты, не имеющие ничего общего с вещами. Впрочем, некоторые авторы идут еще дальше, вообще отрицая за правами качество объектов прав. Такую позицию отстаивает, например, В.А. Белов, теоретически обосновывая ее тем, что «содержание правоотношения (которым являются субъективные права и обязанности его участников [14]. – А.Л.) не может быть в то же время и объектом, хотя бы и иного правоотношения» [15]. В противном случае, по мнению автора, пришлось бы признать за правоотношением значение юридического факта [16]. Однако последнее утверждение необоснованно хотя бы потому, что признание вещей объектами прав не влечет признания их юридическими фактами. Кроме того, и признание правоотношения юридическим фактом вовсе не является теоретическим нонсенсом, а отсутствие для них специальной «ячейки» в классификации юридических фактов объясняется, во-первых, тем, что исследователи юридических фактов и не ставили перед собой такой задачи [17], а во-вторых, тем, что различные правоотношения могут попадать в различные классификационные группы юридических фактов. Разумеется, что правоотношение может быть рассмотрено как юридический факт, влекущий возникновение, изменение или прекращение не его самого, а другого правоотношения. Кроме того, как представляется, оно не может быть юридическим фактом само по себе, без связи с другими юридическими фактами, т.е. вне сложного фактического состава, в противном случае такое правоотношение утратило бы свою самостоятельность и было бы неотличимо от того, для которого оно выступает юридическим фактом. Во всяком случае, суды нисколько не смущаются, устанавливая, например, факт нахождения граждан в семейных отношениях как один из элементов фактического состава, влекущего возникновение алиментарного обязательства. Отстаиваемая здесь точка зрения подтверждается и данными науки гражданского процесса, рассматривающей иски о признании как составную часть всякого иска о присуждении [18]; «признание того или иного отношения будет служить основанием для будущего иска о присуждении», - писал И.Е. Энгельман еще в 1912 году [19]. Таким образом, отношение, существование которого зафиксировано в процессе по иску о признании, приобретет для устанавливаемого в процессе по иску о присуждении правоотношения значение юридического факта. Рассматриваемое как таковой, правоотношение, разумеется, должно отличаться от моментальных фактов, ибо оно является фактом-состоянием. Из цивилистической литературы последнего времени категорию фактов-состояний активно обсуждает Д.А. Малиновский, однако нельзя согласиться с его утверждением о том, что их следует выделить в самостоятельный вид юридических актов в одном ряду с действиями и событиями [20]. Последние две категории выделяются в рамках традиционной классификации, построенной на волевом критерии, а разграничение моментальных фактов и фактов-состояний основано на другом признаке – длительности существования юридического факта; смешение их в рамках одной классификации явилось бы подменой основания деления. Факты-состояния могут в рамках традиционной «волевой» классификации оказаться в любой из групп – они могут быть и событиями, и действиями, что, например, для науки уголовного права вовсе не представляется новостью. Хорошо и давно известные ей длящиеся преступления представляют собой ни что иное, как факты-состояния по временнóй классификации и, в то же время, противоправные действия (точнее – правонарушения, т.е. виновные противоправные действия) по традиционной классификации. Правоотношение, будучи отношением между людьми, событием быть не может. Противоправным фактом оно, разумеется, также не является. Таким образом, правоотношение как факт-состояние является правомерным действием, а значит, нужно определиться, отнести их к юридическим поступкам или юридическим актам. Коль скоро последние две категории отличаются по необходимости для признания их юридическими фактами направленности воли субъекта на возникновение правоотношения, показателем для фактов-состояний может служить то влияние, которое оказывает на их существование недееспособность лица. Так как правоотношения, как правило, в этом случае не прекращаются, большинство из них следует рассматривать как юридические поступки. Те же отношения, которые с недееспособностью их участника прекращаются, будучи рассмотрены как юридические факты, должны считаться юридическими актами. Итак, правоотношение в случае необходимости вполне может рассматриваться как юридический факт и прекрасно уживается в теории юридических фактов [21], а потому и теоретические аргументы В.А. Белова в его отказе признать имущественное право объектом (другого) права несостоятельны. Кроме того, эта позиция не вполне выдерживается самим автором в его работе: он не раз обращается с правами требования как с объектами, говоря об их передаче и переходе [22]. И это неудивительно, поскольку указанная точка зрения чрезвычайно неудобна и с практической точки зрения: следуя ей, мы встретим непреодолимые трудности в определении объекта правоотношения при залоге прав, ибо признание таковым объекта, подлежащего передаче по заложенному требованию, противоречило бы, в свою очередь, теории залогового права. Здесь нельзя не согласиться с Ф.О. Богатыревым, утверждающим: «Полученное по заложенному требованию не является предметом залога, каковым является само требование» [23]. Еще удивительнее оказались бы наши выводы, попробуй мы объяснить с точки зрения В.А. Белова залог залоговых прав [24] (pignus pignoris), известный еще римскому праву [25]. Наконец, против рассматриваемой точки зрения может быть заявлен и ultima ratio juris periti [26]: имущественные права прямо названы объектами гражданских прав ст. 128 ГК РФ. Исходя из всего сказанного, следует согласиться с теми авторами, которые признают права требования имуществом, выступающим как объект прав [27].

Помимо требований в число таких объектов, как имущественные права, включаются также права вещные. Выше уже упоминалось широкое распространение в Древнем Риме оборота суперфиция. Играющее функционально ту же роль в современной России право пользования земельным участком, предоставляемое собственнику стоящей на нем недвижимости в соответствии с п.1 ст.271 ГК РФ, также может переходить от одного лица к другому с тем, однако, ограничением, что такой переход возможен не сам по себе, а лишь с правом собственности на саму недвижимость (п.2 ст.271 ГК), т.е. это право является не самостоятельным объектом, а своеобразной невещной принадлежностью недвижимого имущества. Такая несамостоятельность права, однако, никоим образом не способна опорочить его признание объектом прав хотя бы потому, что само понятие «принадлежности» предполагает ее правообъектность. Те же выводы можно сделать и в отношении сервитутных прав, также способных переходить от одного субъекта к другому вместе с переходом права собственности на недвижимое имущество, для обеспечения использования которого сервитут установлен (п.2 ст.275 ГК РФ). Кроме того, в литературе рассматривается вопрос о возможности залога, а значит, и перемены субъекта ряда личных сервитутов, известных современному отечественному законодательству – права на горный отвод [28], права пользования участком лесного фонда (также права пользования участком леса, не входящего в лесной фонд), права пользования водным объектом [29]. Несмотря на в целом отрицательный ответ на этот вопрос, Ф.О. Богатырев отмечает, однако, «что рассматриваемый тип сервитутов по своей правовой природе способен к залогу» [30]. В случае перенайма (п.2 ст.615 ГК), особенно облегченного новейшим земельным законодательством (п.5 ст.22 Земельного кодекса РФ [31]), а также при внесении арендных прав в уставный капитал юридического лица, арендные права также выступают объектом прав. В принципе не может быть таковым лишь основное вещное право – право собственности, что объясняется как раз тем, что оно отождествляется с самим имуществом, на которое право собственности установлено. Говоря об отчуждении вещи, мы всегда имеем в виду именно переход права собственности на нее. Отсюда и попытка установления какого-либо права на право собственности представляла бы собой совершенно ненужное удвоение: оно ничем бы не отличалось от самого права собственности, имеющего своим объектом непосредственно вещь.