А.В. Карабыков
Цель предлагаемой статьи – изучить подходы к решению проблемы «языка» и мышления животных, разработанные в основных философских доктринах второй половины XVI – первой половины XVIII в. Строя анализ в относительном хронологическом порядке, автор вскрывает ключевые тенденции, направлявшие их развитие. Выявляются точки сближения и отталкивания, существовавшие между позициями скептиков, эмпириков, картезианцев и материалистов в отношении исследуемой проблемы.
Введение
Мы мало знаем о разуме животных сегодня; еще меньше знали об этом люди, жившие на заре и в зените Нового времени. Но именно скудность позитивного знания позволяла новоевропейским мыслителям строить предположения и даже своего рода догматы, в которых они экстраполировали типичные для своей эпохи представления о человеке на других животных. Эта экстраполяция осуществлялась на основе аналогии или контраста. Таким образом, исследование воззрений на природу коммуникации, знаковых систем и рациональности животных, принятых в европейской культуре второй половины XVI – первой половины XVIII в., ценно не только само по себе. Оно позволяет глубже понять, как ведущие умы того времени осознавали когнитивную и коммуникативную специфику самого человека.
Указанный период европейской истории был временем всеохватывающего духовного кризиса и напряженного стремления к выходу из него. Он был ознаменован трагическим переломом самых основ европейской цивилизации, разрешившимся рождением новой – радикально отличной от прежней, средневековой, – ментальности и присущей ей картины мира. Неудивительно, что за два столетия европейская мысль предложила несколько принципиально различных между собою подходов к интересующей нас проблеме, в чем отразилась общая, чрезвычайно интенсивная, духовная динамика той эпохи.
Последовательность появления соответствующих философских доктрин позволяет рассмотреть эти подходы в относительном хронологическом порядке, обозрев который, можно заметить общую тенденцию их развития. Попытавшись обрисовать эту тенденцию в самом общем виде, мы пришли к следующей схеме. Первой по времени является версия скептиков, и прежде всего Монтеня (1533–1592), крупнейшего представителя самого влиятельного на исходе Ренессанса философского направления. Если воспользоваться примитивным анкетным шаблоном, типичный ответ скептиков на вопрос о наличии у животных человекоподобного языка и сознания будет звучать как да или скорее да, чем нет. Затем практически параллельно на интеллектуальную авансцену выходят воззрения двух главных интеллектуальных школ раннего Нового времени: эмпириков и рационалистов. Если эмпирики – в первую очередь Бэкон (1561–1626), Гоббс (1588–1679) и Локк (1632–1704) – были склонны утверждать в этом отношении скорее нет, чем да, то Декарт (1596–1650) и его последователи уже отвечали безоговорочным нет. С их точки зрения, животные не имеют не только языкового, но и вообще какого бы то ни было сознания: они не более чем машины, лишенные разума автоматы. Итогом развития западной мысли в одном из направлений, открытых картезианством, стало возникновение материализма. Свое наиболее полное выражение он получил во Франции XVIII в. Материалисты, и в частности Ламетри (1709–1751), в качестве ответа предложили если не безоговорочное да, то, по крайней мере, близкое к нему скорее да. Итак, упрощая ситуацию, мы считаем возможным сравнить представленную идейную динамику с витком спирали. Материалисты пришли к идеям, формально сходным с воззрениями Монтеня, однако вывели их из принципиально иных оснований, заданных развитием научно-философской мысли в XVII столетии.
Истоки веры скептиков
В размышлениях Монтеня и его ученика Шаррона релятивизация когнитивных различий между человеком и другими животными проистекала из ключевых особенностей ренессансной картины мира, в целом имевшей неустойчивый, переходный характер. Пожалуй, самым всеобъемлющим и характерным ее признаком стал упадок иерархизма, этого важнейшего принципа, определявшего устройство антично-средневекового космоса и социальной жизни. Как известно, средневековая культура унаследовала аристотелевское представление об иерархически выстроенном, разнокачественном мироздании. Бытийная ценность его уровней определялась мерой их близости к высшей небесной сфере, где полагался источник бытия – всевышний Творец, чей образ заменил философское понятие перводвигателя.
На исходе Средневековья произошел космологический переворот, подготовленный метафизическими конструкциями поздних схоластов. Его итогом стал отказ от описанного воззрения в пользу новой – ацентрической, качественно однородной – модели вселенной. Во всей глубине и оригинальности это представление сформулировал в XV в. Николай Кузанский. Суть нового взгляда на универсум была запечатлена им в известной формуле, представлявшей вселенную в виде бесконечного круга, чей центр – всюду, а окружность – нигде [1. С. 157]. В согласии с этим взглядом мироздание больше не имело презренного «низа» и 36 благородного «верха»: эти понятия были признаны всецело условными. Любые различия между уровнями и частями вселенной отныне должны были определяться только на основании количественных параметров, поскольку заключались в неодинаковом соотношении качественно однородных первоэлементов [2. С. 29]. В свою очередь, многие воззрения Кузанца были подготовлены британскими схоластами XIV в.: Оккамом и Дунсом Скоттом. Эти великие номиналисты учили, что хотя однажды Бог стал человеком, нет никакой логической или иной необходимости, препятствующей тому, чтобы Он принял природу камня или осла. Призванные к бытию абсолютной волей Творца, все вещи одинаково близки и равноудалены от Него.
Можно утверждать, что представленные идеи не только предвосхитили некоторые важнейшие результаты научной революции, начавшейся в XV в., – они сделались ее метафизическим фундаментом, встав на который творцы новой науки смогли прийти к дальнейшим апостериорным выводам. В результате последующих открытий Коперника, Кеплера, Галилея и Ньютона Земля утратила свой исключительный бытийнокосмологический статус центра вселенной, которая оказалась «разомкнутой» во временном и пространственном измерениях. Глобальное реформирование космологии повлекло за собой столь же радикальное переосмысление роли человека в мироздании. Некогда считавший себя «венцом творения», человек внезапно узнал, что он попросту жалкий житель одного из бесчисленных космических тел, затерянного в бездонном немом пространстве.
Децентрализация вселенной, происходившая в период, когда прежний образ мира был подорван, а новый еще не стал господствующим, проявилась в плюралистичности взглядов на природу. Кто знает, замечает Монтень, когда я играю с кошкой, не может ли статься так, что это она играет со мной? Ведь человек «не выше и не ниже» других творений, вместе с ним подчиненных общим природным законам [3. С. 136– 137]. Неустойчивый «переходный» характер мировидения XV–XVI вв. явился главным стимулом развития скептицизма, основные эпистемологические установки которого были еще одной причиной обсуждаемого нами воззрения. По словам французского мыслителя, все поведение животных, столь сходное с нашим, указывает на то, что они «обладают таким же разумом, что и мы, действуя одинаковым с нами образом» [3. С. 137]. Доказывая, что животные обладают языком, подобным человеческому, Монтень приводит два дополнительных аргумента. А именно: принимаемое в качестве факта наличие «глубокого общения и полного взаимопонимания» между ними, а также свойственную большинству их видов способность к обучению. В числе конкретных проявлений этой способности философ упоминает овладение навыками человеческой речи, доступное некоторым из них [3. С. 129].
И все же данных аргументов явно недостаточно для того, чтобы заключать о тождестве когнитивных и коммуникативных потенций у людей и других животных, опираясь лишь на признаки интеллектуального сходства между ними. Поэтому когда Монтень приходит к своему выводу и настаивает на нем, он использует другие, подразумеваемые всем строем его мысли основания, которые входили в самое ядро скептицизма. Да, у нас недостает позитивных свидетельств, доказывающих данное тождество. Но, с другой стороны, у нас нет и доводов, достаточных для его отрицания. В этой связи отметим, что позднеренессансный скептицизм стал реакцией на обретавший силы механистический рационализм, главным методом которого было сведение всего реального богатства жизни к одному лишь рассудочно постижимому. Скептики боролись за утверждение более сложного, более таинственного видения мира в сравнении с тем, что предлагался альтернативной идеологией. По словам Монтеня, отвергать что-либо как невозможное «означает не что иное, как ручаться, в дерзком самомнении, будто знаешь, где именно проходят границы возможного» [4. С. 94]. Но каждый раз, когда эти границы начинают казаться незыблемыми, жизнь очень скоро понуждает непредвзятый ум преодолеть и отбросить их. Она нередко являет такое, что заставляет «верить в вещи еще более странные», чем те, которые были отвергнуты общим мнением как нереальные [4]. В XVI в. к сфере таинственного и удивительного принадлежали распространенные свидетельства, согласно которым некоторые животные иногда обнаруживают владение человеческой речью, а также древние предания о том, что некоторые люди постигают язык птиц и других созданий. Все это должно было наводить умы на мысль о взаимной переводимости знаковых систем, присущих «братьям старшим» и «меньшим».
И надо заметить, что в Возрождение это представление считалось куда менее маргинальным с точки зрения высокой культуры, чем в Средние века. Дело не только в упадке иерархичности и децентрированности мировидения той эпохи, о чем мы сказали ранее. Существовала еще одна, более непосредственная причина, позволявшая сближать устройства человеческого и животного сознания. Она вытекала из панпсихизма – распространенного в тот период убеждения во всеобщей одушевленности вселенной. Как верили многие, гигантский организм природы проникнут одним животворящим духом и руководим одним разумом; причем эти дух и разум являются двумя аспектами единого имманентного миру начала – Мировой Души. Превращенная натурфилософами Ренессанса в бытийного посредника между трансцендентным Богом и чувственным миром, Мировая Душа в понимании многих интеллектуалов того времени потеснила христианское учение о Логосе. Так, по мнению Марсилио Фичино и Пико делла Мирандолы, крупнейших платоников XV в., она есть первое творение Бога, создавшего совершенный разум, который в дальнейшем из себя самого произвел материальную вселенную. Пико аргументирует этот тезис тем, что, поскольку наш мир сотворен по совершенному образцу, он сам должен обладать атрибутами совершенства. И так как нет ничего более совершенного, чем то, что одушевлено и разумно, значит, таков и видимый нами мир [5. С. 269].