Смекни!
smekni.com

Е. М. Скитер Александр I: личность и политика (стр. 4 из 30)

После упомянутого выше разговора Лагарпа с Павлом Петровичем Александр стал чаще видеться с отцом. Если раньше он ездил в Гатчину раз в неделю, то теперь он проводил там большую часть времени. Родители великого князя сумели в определенной степени вернуть свое влияние на сына, хотя искренние, доверительные отношения между ними не могли установиться: планы Екатерины ставили Павла Петровича и Александра в положение соперников. В Гатчине Александр попадал в обстановку, проти­воположную петербургской. Для «малого» двора была характерна строжайшая дисциплина во всем, порядок даже в мелочах; сама семейная жизнь резко отличалась от распущенности «большого» двора. Жизнь последнего, как и весь ход управления страной здесь сурово осуждались. Павел Пет­рович называл правление матери узурпацией. Идеям эпохи Просвещения с их рационализмом противопоставлялись моральные и ре­лигиозные ценности, «революционным» традициям ХVIII века – приверженность порядку, дисциплина, верность традициям монархического и военно­го абсолютизма.

Таким образом, Петербург и Гатчина, были совершенно разными мирами. «Страдательное», по выражению А. Н. Пыпина, положение, в которое Александр был поставлен между ними, оказало, как считают многие его биографы, значительнее влияние на формирование таких свойств его характера, как гибкость, скрытность, крайне важные для выжи­вания в атмосфере постоянных интриг [11]. «Ни там, ни здесь он не мог быть вполне искренен; ему, вероятно, трудно было и вообще с кем-нибудь делиться своими впечатлениями и размышлениями, и это рано сообщило ему… сдержанность и скрытность»,- считал А. Н. Пыпин, приводя в доказа­тельство слова современника Александра, относящиеся к 1796 году: «Он наследовал от Екатерины возвышенность чувств, верный и проницательный ум..., но его сдержанность, его осторожность таковы, каких не бывает в его возрасте, и они были бы притворством, если бы не следовало при­писать их скорее тому натянутому положению, в каком он находился между своим отцом и своей бабушкой, чем его сердцу, от природы искренне­му и открытому» [12].

Важнейшую роль в жизни Александра сыграло его сближение с А. А. Аракчеевым, служившим в Гатчине с 1792 года. К 1796 году Арак­чеев был уже полковником и инспектором пехоты, начальником артиллерии, гатчинским комендантом и управляющим военным департаментом войск Па­вла Петровича. В Гатчине Александр прошел «глубоко на него подейство­вавшую… школу Аракчеева, надежного и заботливого экзерцирмейстера, преданного дядьки-слуги, который ввел питомца во всю премудрость армей­ской техники, облегчая трудности выполнения отцовских требований», - писал А. Е. Пресняков [13].

Очевидно, что Александру, воспитанному на идеях Просвещения, очень многое должно было быть чуждо в Гатчине. Но из того, что известно об Александре в зрелом возрасте, его характере, взглядах, явствует зна­чительное влияние «гатчинской школы» на формирование его личности. Это не только «увлечение марсоманией». Большое влияние на Александра оказало часто высказывавшееся его отцом недоверие и презрение к лю­дям, тем более что такое отношение не противоречило его личным впе­чатлениям от окружающей жизни.

Постепенно в сознании Александра вырисовывалось желание ухода от того положения, которое ожидало его в будущем. Эта идея переплеталась с идеалом спо­койной и мирной жизни частного человека вдали от людской суеты. Оба этих сюжета были популярны в литературе того времени; известно, что Александр охотно читал модные сочинения в идиллическом духе. 10 мая 1796 года великий князь писал В. П. Кочубею: «Да, ми­лый друг, повторю снова: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравится исключительно тишина и спокойствие… Я сознаю, что не рожден для то­го сана, который ношу теперь; и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом». Далее Александр говорил о «неимоверном беспорядке» и злоупотреблениях, царивших в России. «При таком ходе вещей возмож­но ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения… Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприятного поприща (я не могу еще положительно назначить время се­го отречения) поселиться с женою на беретах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком».

Как подчеркивает А. Н. Архангельский, мечтания об отречении, указывавшие «путь в обход Голгофы», глубоко укоренились в сознании Александра.

С адресатом цитированного выше письма, В. П. Кочубеем, Александр познакомился летом 1792 года. Кочубею было тогда 2З года. Он прихо­дился племянником А. А. Безбородко, одному из наиболее видных государственных деятелей екатерининской эпохи. Кочубей предпринял для завершения образования длительное заг­раничное путешествие. Зиму 1791-1792 годов Кочубей провел в Париже. Весной 1792 года Безбородко вызвал его в Петербург, где Кочубей и сблизился с Александром. Вернувшемуся из революционной Франции Ко­чубею было что рассказать великому князю. Из всего увиденного Кочу­бей вынес впечатление необратимости произошедших во Франции перемен. Но уже в конце года Кочубей был назначен послом в Турцию. Друзья оказались надолго разлученными.

В начале 1795 года при дворе появился 22-летний П. А. Строганов, сын знатнейшего вельможи, графа А. С. Строганова, много лет прожившего в Париже и представлявшего собой «странную смесь энциклопедиста и рус­ского старого барина». Наставником П. Строганова был французский математик Ж. Ромм, поклонник Руссо. Строганову еще не было 15 лет, когда началась французская революция, заставшая его с гувернером в Париже. Они оказались в водовороте событий. Строганов посещал заседа­ния Национального собрания, а затем под именем Поля Очера стал членом клуба якобинцев. Его политическая деятельность вызвала возмущение Ека­терины, и отец поспешил отправить в Париж за сыном своего родственни­ка Н. Н. Новосильцева. Появившись при дворе, Строганов посетил один из великокняжеских балов, и Александр сразу открылся ему. Он сообщил Строганову, что «восторгался французской революцией, теми усилиями, которые сделал народ, чтобы завоевать сбою свободу». «Мы говорили всякий вздор, да и ничего другого нельзя было сказать в подобной ситуации», - вспоминал Строганов. Тем не менее эта беседа произвела силь­нейшее впечатление на него. Придя, домой, он рассказал о происшедшем Н. Н. Новосильцеву (они подружились на пути в Россию). Новосильцеву в тот момент было уже 35 лет, и своей опытностью он намного превосхо­дил Строганова, хотя тот и сам теперь не без иронии относился к «па­рижскому периоду» своей жизни. Новосильцев «был умен, проницателен,.. много читал, изучал состояние русской и европейской промышленности… Ко всему этому добавлялось еще поверхностное философствование, чтобы показать, что он свободен от всяких предрассудков» [14]. Откровения 16-летнего великого князя не столько обрадовали Строганова и Новосильцева, сколько насторожили. Они заговорили об опасностях, которые могут произойти, если великий князь останется без руководства.

В октябре 1796 года Александр сообщил Лагарпу, что «имел счастье найти одного или двух просвещенных людей». Он имел в виду Строганова и А. Чарторыйского. 25-летний князь Адам Чарторыйский принадлежал к древнему польскому роду. Ко времени знакомства с Александром он ус­пел побывать маршалом Подольского сеймика, выбиравшего депутатов на великий сейм Речи Посполитой, на котором разрабатывалась новая поль­ская конституция, посетить Англию и изучить конституционные учрежде­ния этой страны, сражаться против России в ходе второго раздела Поль­ши. Вскоре после того, как князь Адам был принят в русскую службу, между ним и Александром завязались тесные дружеские отношения. Александр говорил Чарторыйскому, что «его симпатии были на стороне Польши», что он «ненавидит деспотизм», что любит свободу, которая «равно должна принадлежать всем людям». В словах и поведении Александра, вспоминал А. Чарторыйский, «было столько чистоты,.. решимости», воз­вышенности души, что Александр показался ему «высшим существом, посланным на землю Провидением для счастья человечества и моей родины». На тот момент единственной силой, которая могла восстановить незави­симость Польши, была Россия. Конфиденциальность с наследником русско­го престола сулила Чарторыйскому в этом отношении многообещающую пер­спективу.