Председатель колхоза старался поддержать нас, помочь чем-нибудь. Бывало, он тайком от жены прятал горячие пирожки за пазухой, улучив момент, спешил огородами к нам, чтобы угостить нас. Жена его удивлялась: где пирожки? А он, не моргнув глазом, утверждал: я все съел. Те пирожки для нас до сих пор дороже и вкуснее всех лакомств, которые мы позже вкусили в годы благополучной жизни… В 45-м г. вернулся с фронта раненый брат Михаил. Привез нам гостинцы – по одному бублику и кусочку сахара. Какой это был подарок для нас, даже хлеба не видевших! Мы боялись его откусить, лизнем уголок кусочка и держим его в руке, смотрим, потом снова повторяем и так тянули удовольствие. Когда чуть обжились, многие калмыки каким-то образом стали доставать кирпичный чай, а он был завернут в фольгу. Я ее разглаживала ложкой, потом разрезала на ровные пластинки и эти золотинки обменивала на картошку или кусочек лепешки. То, что обменяю, положу в карман фуфайки и несу домой маме и племяннику[231].
С наступлением весны и лета стала ходить в лес с соседскими ребятишками за ягодами, грибами, а осенью – в кедровник. Сбивали колотушками орехи, жарили их на костре, и вкуснее, казалось, ничего и не было. Можно сказать, что с весны до наступления зимы нас кормили и поили земля и лес. А вот с наступлением холодов, лютых морозов сидели на картошке, что запасли загодя[232].
Одним из основных продуктов питания стал картофель, многие калмыки научились есть рыбу, борщ, щи, каши, грибы, кедровые орехи, ягоды, яйца диких уток. Квашеная капуста, соленые огурцы, сибирские пельмени с тех пор вошли в ежедневный рацион калмыцких семей. Но как только голод отступил и жизнь стала налаживаться, люди пытались вернуться к калмыцкой еде и напиткам. Семьи, выселенные в Среднюю Азию и Казахстан, переняли там местные блюда – плов и манты. Как вспоминали, некоторые смогли в Сибири наладить даже домашнее производство молочной водки, для которого требовалось избыточное количество молока. Конечно, такое было возможно только в компактном калмыцком поселении.
Нас в поселении было много. Мы старались поддерживать свои традиции. Конечно, в меру возможностей. В дни калмыцких праздников, пусть даже иногда почти условно, но заглядывали друг к другу и отмечали. Одно время даже приспособились гнать калмыцкую молочную водку. Закоперщиками были моя бабушка Эренжен Парскановна и ее приятельница, мать Цагады Ункурова. Они хорошо знали свое дело, а молока хватало, так как сибирские коровы отличались высокой молочностью. Поэтому удавалось произвести популярный напиток не только на собственные нужды, но оставался он и для угощения гостей. Сказать к слову, Цагада в Тюменском облторготделе занимал высокую должность. Думаю, не ошибусь, предположив, что его сослуживцы имели возможность продегустировать калмыцкую араку[233].
2.4. Занятия
В этот период калмыкам пришлось освоить непривычные для себя занятия, поскольку новые условия не позволяли заниматься традиционным трудом. Из общего числа спецпоселенцев числилось на работе в разных отраслях народного хозяйства 45985 калмыков, из них:
– в сельском хозяйстве – 28107,
– в горнорудной и золотодобывающей промышленности – 1632,
– в угольной – 784,
– в бумажной и деревообрабатывающей промышленности – 259,
– на предприятиях других ведомств – 8608 чел.[234].
Все были вынуждены упорно трудиться от зари и до зари, но было важно, где этот труд прилагался. За одну и ту же работу оплата в колхозе и совхозе существенно различалась. Опытные люди, бывшие руководители хозяйств, зная об этом, сразу просились на предприятия, находящиеся в государственной собственности.
Привезли нас в Чулымский район Новосибирской области. Надо же было такому случиться, что мы попали в один из самых захудалых колхозов, которые даже за работу ничего не могли дать кроме трудодней. А этими палочками, которые записывали в ведомости, кормиться ведь не будешь. Сейчас даже вспоминать тяжело о том времени: чем мы кормились, во что одевались, чем прикрывались, ложась спать в зимнюю стужу. А многие ведь тогда умерли.
Потом нам удалось переехать в совхоз, где порядок оплаты труда был другой. Мы стали иметь заработок. Но чтобы себя прокормить, нужно было работать с утра до ночи. И я работала наравне с взрослыми. Помогало то, что я сизмальства приучалась к черновой работе. Но бывало, уставала до того, что ноги заплетались, хоть падай на землю и лежи[235].
Лесная промышленность тех лет была практически единственной приносящей валюту отраслью народного хозяйства СССР. Поэтому всех трудоспособных спецпереселенцев старались направить на лесозаготовительные предприятия. Женщины, которые никогда до того не работали в общественном производстве, должны были идти на ту работу, на которую посылали местные власти, – лесоповал.
Нам говорят: вы будете лес пилить на участке, веники делать, потом этот лес сплавлять будете, мы вас научим. Будете плоты строить и на Самаринский рыбокомбинат возить лес. Вот это ваша основная работа. – Мы никогда деревьев не видели, как к ним подходить? Дерево упадет, нас убьет. – Ничего, вам все бригадир расскажет. С какой стороны подходить, с какой стороны подпилить, когда ветрено. Научит, как сучья убрать, как потом пилить, на какие размеры, как правильно укладывать. У вас будет норма, трудодень надо будет вырабатывать. Если неправильно сложите, придется заново перекладывать. Научат, как правильно основания сделать, как это будет наращиваться. Как правильно делянки прочищать, чтобы за вами хворост не оставался.
В общем, наши мамы, сестры стали лесорубами, пилили все вручную. Тогда же не было электропил. Ладно, летом, а зимой – по колено в снегу, норму же надо выполнять. Хорошо, что все женщины были молоды[236].
Зимой всех молодых девушек отправляли на лесоповал. Каждый день с пилой, с топором на поясе, на лыжах мы добирались до леса. Если мы до темноты не успевали вернуться домой, зарывались в сугроб и так ночевали. И так всю зиму[237].
Они попали в Новосибирскую область, где Булгун устроилась работать на лесоповале. Жизнь была очень тяжелой, житье в бараке, постоянное голодание, антисанитария отрицательно влияли на состояние здоровья, но Булгун стойко переносила тяготы, борясь за жизнь сестры и свою. Как оказалось, это было только начало ее мучений. Примерно спустя два года после приезда в Сибирь Булгун постигло несчастье, на лесоповале на нее упало дерево, оставив ее на всю жизнь калекой. Около года она не могла работать, выжила лишь благодаря помощи сибиряков и врачей, но навсегда она перестала расти, так и осталась ниже нормального роста, с горбом на спине[238].
Норма на лесоповале была двенадцать кубометров дров, а норма хлеба – 600 граммов и выдавали только в том случае, если была выполнена норма лесозаготовки. Если нормы нет, то и хлеба не давали. Заставляли выполнять норму под страхом голодной смерти.
В 1946 г. нас снова погнали дальше, так как деловой лес на нашем участке кончился. Нашу и еще две семьи калмыков отправили на Тупик. Тупик – это название станции, где мы жили. Здесь снова стали работать на лесоповале. Летом меня направляли даже на лесосплав, где работа еще тяжелее и опаснее. Жили мы очень трудно. За работу деньги нам не платили. Зато заставляли подписываться на госзаем и выдавали облигации. А что с ними делать, на них ведь продуктов или одежды не купишь. Поэтому в свободное время я ходила к начальству мыть полы, убирать скотные дворы. Всю эту работу я делала за тарелку борща или за старую ситцевую юбку и другие обноски. Вскоре выяснилось, что главный бухгалтер и инженер занимались махинациями… Новое начальство значительно улучшило наше положение. Стали платить заработную плату, а в 1949 г. я впервые получила отпуск[239].
При этом многие женщины, которые взяли с собой швейную машину, подрабатывали индивидуальными заказами на пошив одежды, поскольку «сибирячки ведь шить особенно не умели». Как рассказывала мне знакомая, ее бабушка, хорошо умевшая шить, в Сибири шла со швейной машиной в деревню, где в течение недели обшивала ее жителей, а потом возвращалась с мешком продуктов для всей семьи. Опыт пошива на заказ как способ прокормить семью был довольно распространен, так же кормили свои семьи калмычки в белой эмиграции. Почти все женщины, кто сумел захватить из дома швейную машинку, зарабатывали шитьем, и их семьи не голодали.
Для того чтобы прокормить семью, бабушка брала работу. Она получала рваные полушубки, перекрашивала и перешивала вручную, то есть превращала их в целые. Из лоскутков шила длинные теплые варежки и продавала или меняла на ведро картошки или две булки хлеба на станции[240].
Из всех хозяйственных навыков в новых условиях мужчинам и женщинам пригодился рыболовецкий и животноводческий опыт. Более трех тысяч семей рыбаков были расселены в рыбопромышленных районах, в Красноярском рыбтресте – 2100 семей и Таймырском – 900. Нашлась работа для калмыков в рыболовецких колхозах и других областей. Имевшийся опыт дополнялся новым, приобретенным в новых экономических и экологических условиях. Как отчитывались в октябре 1945 г. в ОСП НКВД СССР офицеры НКВД по Тюменской области,
отношение к труду спецпереселенцев-калмыков, занятых на работах в промышленности и сельском хозяйстве, в целом по области удовлетворительное. Новые для них производственные процессы большинством спецпереселенцев-калмыков освоены, нормы выработки выполняются в среднем на100-120%. …Так, бригада калмыка Джанова Сергея на сеноуборке нормы выработки выполняла на 160%... Особенно хорошие показатели в работе имеют спецпереселенцы-калмыки, занятые на работах в рыбной промышленности Севера. В Шурышкарском районе Ямало-Ненецкого округа все спецпереселенцы-калмыки, занятые в рыбной промышленности на работах по рыбодобыче и рыбообработке, нормы выработки выполняют до 130%... Бригады калмыков Уманджиева, Лиджиева, Бабаева, Цеглинова и др. нормы выработки выполняют свыше 160%. В Нахрачинском и Учинском рыбозаводах (Кондинский район) все трудоспособные калмыки к труду относятся добросовестно, отдельные спецпереселенцы нормы выработки выполняют до 180%. Так, рыбак Очиров план рыбодобычи выполняет на 150%, рыбак Гаврилов на 180%.