«Исследования науки и технологии» (STS[1]):
Философское введение[2]
Введение во «Введение».
«Исследования науки и технологии» (science and technology studies, STS) – направление мысли сравнительно молодое и поэтому мало известное отечественным специалистам. Хотя как любая исследовательская программа, это направление не возникло вдруг и на пустом месте, а имеет длинную предыисторию, главные вехи которой были и в общем, и в частностях уже освоены зарубежными и отечественными философами и социологами и давно знакомы отечественному читателю. Эта предыстория охватывает широкий круг проблем прежде всего эпистемологического характера - драматические споры о природе науки и научной рациональности, о границах и критериях научного познания. Прошлый век поставил эти вопросы особеннно остро, а попытки ответов на них составляют едва ли не основное содержание философии 20 века.
Читатель, хотя бы немного знакомый с проблематикой философии 20 в., уже понял, что речь пойдет о постпозитивизме – движении, которое затронуло не только эпистемологию, но выплеснулось во все прочие широты культурной рефлексии и во многом обеспечило культуре рубежа 20-21 вв ее антисциентистский, антифундаменталистский, антиэссенциалистский характер. Если перевести эти термины с «философского» на «литературный» язык, то именно это движение придало нашей современной (или «постсовременной», как ее часто называют) культуре выраженный характер разочарования во всех тех теоретических ценностях, которые составляли ее основу несколько веков, предшествующих этому культурному бунту. Неверие в идеалы, главным из которых был идеал рационального познания, отрицание истин разума, глубокие сомнения в направляющей роли естественных наук, в самостоятельности и разумном целеполагании человеческого индивида и т.п. – эти нигилистические настроения явно или неявно основываются на теоретическогом фундаменте «разоблачений» и «открытий» постпозитивизма.
Навряд ли отыщется такая глупость, которую не обсуждали бы философы. Эта философская самоирония выглядит особенно уместно в приложении к постпозитивистскому нигилизму. Ведь отрицая универсальную ценность рационального познания и уравнивая науку с иными формами культуры, которые традиционнно относились к сфере «мнения», а не «знания», постпозитивисты ставят под вопрос все содержательные высказывания, то есть рубят сук, на котором сидят, обесценивают свое собственное расссуждение. Но легко обвинить философию в глупости, важнее попытаться понять, почему та или иная «философская глупость» была высказана. Аристотель заметил, что философия начинается с удивления. Вероятно, он имел в виду не только удивление первых философов по поводу того, что существует нечто, а не ничто, но также всякий раз возникающее удивление по поводу тех философских доктрин, в которых выразилось удивление предшествующих философов.
Не секрет, что любое философское учение является реакцией (зачастую болезненной) на зашедшее в тупик философское учение. Вопиющая недостаточность «субъективизма» ставит под ружье философских испытателей «объективизма», сомнительность «материализма» мобилизует «идеалистов», неудачи философов «становления» пополняют ряды защитников «бытия», теоретические усилия которых в свою очередь порождают новую волну апологетов «становления» и т.д. И хотя каждый из участников философских сражений стремится к примирению противоположностей и обещает придерживаться золотой середины, ретроспективно он все равно окажется в стане исповедающих очередной «изм» экстремистов, наподобие тех, которые вдохновляли его самого на поиски примиряющих решений. Поистине, если бы философских экстремистов не существовало, их нужно было бы придумать, как минимум, для того, чтобы вывести все мыслимые следствия из той или иной теоретической предпосылки. Испытание диалектикой – судьба философии, примирение противоположностей – ее горизонт, и маятник, по-видимому, обречен раскачиваться от «реализма» к «релятивизму», «сциентизма» к «антисциентизму», от «бытия» к «становлению».
Примем это как оправдание постпозитивизма. Он – «всего лишь» философская реакция на (нео)позитивизм. Он приходит после, а именно тогда, когда становится очевидно, что обоснование роста науки, которое позитивизм склонен был считать исчерпывающим, в свою очередь нуждается в обосновании, что «рациональные критерии науки» не выдерживают рациональной проверки, что «абсолютно прочный» фундамент опыта и логики, на котором построено здание науки, заложен на зыбучих песках социально-психологических и историко-культурных обстоятельств.
Таким образом, постпозитивизм – это испытательный полигон обращенных утверждений позитивизма. Получив мощнейший импульс от работ отцов-основателей этого направления Поппера, Куайна, Лакатоса и Куна по всему миру (поначалу преимущественно англоязычному) заработало множество «философских цехов», в которых выковывались новые догмы постпозитивистской мысли. Под флагом «История и философия науки» (HPS) новые кафедры отправлялись в увлекательное плавание по волнам смены естественно-научных парадигм и картин мира[3], такие программы как «Социология научного знания» (SSK), «Социальная конструкция технологии» (SCOT), «Культурологические исследования науки» привлекали в свои ряды дипломированных философов, физиков, инженеров, биологов, которые проверяли на прочность дисциплинарные истины, «взвешивая их на весах социальной интерпретации», программа «История философии науки» (HOPOS) релятивизировала философский образ того, как должна выглядеть правильная наука. Оставляя в стороне (на время) многочисленные нюансы постпозитивистского движения, обозначим общую идею, которая руководила постпозитивистами: «если эпистемология (в частности, логический позитивизм) не смогла найти критерии, которые позволили бы отличить знание и науку от «просто мнения», значит, «объективной науки» в принципе не существует». Все силы постпозитивизма были брошены на разработку этого тезиса. «Факты», которые в позитивизме «решали все» в постпозитивизме были поставлены в зависимость от «ценностей», а что более изменчиво, чем «ценности»? Если в глазах позитивистов все «ценности» оставались за порогом научной лаборатории, кроме, пожалуй, универсального «этоса ученых», основное назначение которого состояло в том, чтобы не препятствовать «фактам», то для постпозитивистов лаборатория становится местом, где «факты» изготавливаются как пирожки согласно утвержденной рецептуре («научной теории»), причем последняя отнюдь не подчиняется единому стандарту, а зависит от.... далее можно подставить следующее: личных предпочтений шеф-повара, «коллективного бессознательного», «духа времени», «императивов интерсубъективного пространства», политики, наконец, техники. Например, когда входят в употребление приводные механизмы, создаются предпосылки для преодоления теоретического разрыва между прямолинейным (конечным) и круговым (бесконечным) движением[4], а «научные факты» начинают свидетельствовать в пользу того, что между покоем и равномерным прямолинейным движением нет никакого различия и т.д. Иными словами, так называемая «объективность», исторический продукт научного сознания, с точки зрения постпозитивистов выражает новые реалии «жизненного мира», которые подчиняются своей собственной логике (не подчиняются никакой логике).
Следовательно, еще один водораздел между позитивизмом и постпозитивизмом проходит по линии «необходимое-случайное». Постпозитивистская деконструкция «объективности» явилась результатом разоблачения «необходимости», которая при ближайшем рассмотрении оказалась замаскированной «случайностью». Исторически выбор между научными теориями, который в конечном счете определил сегодняшнее содержание естественнонаучных учебников, этот кодекс объективных знаний, осуществлялся под влиянием разного рода обстоятельств, не поддающихся рациональному учету. «Человеческий фактор» в значении безосновного волюнтаризма играл решающую роль в выборе между птолемеевской и коперниковской системами мира, волновой и корпускулярной теориями света, концепциями стационарной и расширяющейся Вселенной и т.д.
Итак, случайный характер науки вместо «железной логики», определяющей ее методологию, множество несоизмеримых наук вместо единой, всеобщей и необходимой науки, разрывы в истории формирования научных теорий вместо их поступательного развития, жизненный мир как точка отсчета и предел любого объяснения вместо «фактов природы» – новые постулаты постпозитивизма пришли на смену низвергнутым позитивистским идеалам и закрепились в профессиональных сообществах, журналах, реестрах дисциплин и номенклатуре специальностей. Уже упомянутые SSK, HPS, HOPOS, SCOT, а также предмет данного исследования – STS не только потеснили такие традиционные учебные дисциплины как философия науки или философия технологии во множестве университетов по всему миру, но изменили облик общественных наук, оказав существенное влияние на их самосознание.
Но коль скоро STS – одна из многочисленных постпозитивистских исследовательских программ, занятых переворачиванием с ног на голову позитивистских тезисов, то почему в этой книге именно STS-программа выбрана в качестве темы для анализа, подменяющей собой постпозитивизм в целом, и что нового о постпозитивизме хочет автор открыть читателю на примере STS? Дело в том, что STS – это последний на сегодняшний день итог развития постпозитивизма, его, так сказать, кульминация, которая в силу извечной диалектики философской мысли уже содержит в себе его будущее отрицание. STS можно рассматривать в качестве само-рефлексии постпозитивизма и даже, как станет яснее из последующего, общественных наук в целом. Именно эта программа вбирает в себя результаты таких постпозитивистских дисциплин как история и философия науки, культурологические исследования науки, социология науки, феминистская критика науки, история и социология технологии. Не будучи просто механическим соединением данных дисциплин, STS являет собой пример «кооперативного эффекта», при котором совместное существование всех вышеперечисленных программ, а также тех, которых не попали в этот список, порождает нечто качественно иное по сравнению с входящими в него элементами.