.
Михаил Аркадьев
1. Проблема времени, также как и связанная с ней проблема ритма - одна из тех проблем, которые волновали и волнуют человечество на протяжении всей его истории. В этой теме концентрируются почти все фундаментальные вопросы, стоящие перед самим человеком, его экзистенцией и его деятельностью в мире. Поэтому категория времени носит по самой своей природе универсальный и интердисциплинарный характер.
Что касается науки ХХ - XXI века, то для нее вообще характерна совершенно особая тематизация времени. Более того, вполне возможно, что именно понятие времени - это понятие, вокруг которого явно, или неявно идут сегодня основные споры и решаются научные проблемы .
2. В нашем исследовании мы хотели обратить внимание коллег музыкантов на то, что проблема музыкального времени может ставиться достаточно строго. Разработка этой категории может служить задачам анализа музыкального языка как в диахроническом (генетическом), так и в синхроническом (структурном) аспектах.
Но проблема музыкального времени имеет, кроме прикладных, еще и общегуманитарные и общенаучные измерения.
Само понятие времени, подвергнутое серьезной рефлексии, может послужить изменению некоторых базовых понятий музыкальной теории. Теория, со всей ее специальной и гуманитарной спецификой, может и должна себя мыслить как равноправный элемент мирового научного процесса. А этого-то как раз музыкантам-теоретикам часто не удается достичь, вследствие драматичной ситуации противостояния "двух культур" - гуманитарной и естественнонаучной, о которой впервые с болью говорил Ч. Сноу .
3. Для музыкантов ситуация носит здесь двойственный характер. С одной стороны существует некая естественная профессиональная замкнутость, и даже закрытость, часто приводящая к излишней уверенности музыковедения в собственной самодостаточности. Но, с другой стороны, при выходе на уровень общенаучных проблем эта самодостаточность и высокий уровень строгости и профессионализма мышления часто не спасает музыкантов от некоторых "комплексов" по отношению к естественнонаучному разуму. И ту, и другую крайность желательно преодолеть. После эпохи увлечения технократическими утопиями, сейчас в научном мировом сообществе наступает осознание необходимости принципиального сближения гуманитарной и естественнонаучной парадигм, причем с особым вниманием именно к гуманитарной "стороне медали" .
И оказывается, что две фундаментальные темы, связанные между собой, могут послужить тем общим основанием, на котором возможно это сближение: это тема времени, как необратимости и тема субъект-объектных взаимодействий. Эти темы могут быть поняты как отражение базовых качеств данной человеку реальности, реальности как эмпирической, так и теоретической его деятельности.
4. Глава Брюссельской научной школы И.Р. Пригожин, отмечая необычайную активизацию интереса к проблеме времени во второй половине ХХ века, называет эту ситуацию "переоткрытием времени" . Пригожин, говоря о классической науке, вернее о том, что он связывает с "ньютонианской парадигмой", которая жива до сих пор, называет время "забытым измерением".
Для классического подхода, и это было, а часто и остается весьма полезным, время используется как внешний количественный параметр. При этом оно, что самое главное, оказывается полностью обратимым. Но обратимость времени здесь, по существу, означает его (времени) отсутствие, так как снимает различие между прошлым, настоящим и будущим. В этом смысле можно говорить о "безвременной", по существу безразличной к направлению времени научной картине мира. Следующее высказывание Эйнштейна очень характерно: "Для нас, убежденных физиков, различие между прошлым, настоящим и будущим всего лишь иллюзия, хотя и весьма устойчивая" .
Такая "безвременная" картина мира, в которой временные различия являются только "иллюзией", чем-то крайне привлекательна для ученых. Иначе как объяснить ее глубокую укорененность в умах даже самых крупных из них? Разве не парадоксально, что Эйнштейн сохранял "классическую" позицию в этом вопросе, хотя именно его работы произвели революцию во взглядах на время, в частности, заставили обратить внимание на фундаментальную связь времени и реальных физических процессов.
Объяснение такой приверженности к атемпоральности я вижу в глубинных механизмах экзистенциальной психологической гармонизации . Если рассматривать "классический Разум" как явление Культуры и как нечто архетипическое, то в терминах М. Элиаде это может описываться как борьба между "космосом" и "историей" . Выбор Эйнштейна в данном случае явно склонялся в сторону "космоса". И это, уже буквально, имело отношение к его первоначальной модели "стационарной вселенной", его первой негативной реакции на идею расширяющейся (то есть имеющей свою историю) вселенной А.Фридмана его многолетней полемике с Н.Бором и пр. Но если в отношении к Фридману он довольно быстро изменил свою позицию, то в ситуации с Бором его точка зрения не изменилась до самой смерти. Квантовая, то есть случайная и свободная вселенная была для него невозможной, хотя именно он заложил фундамент ее существования.
Такие парадоксы вообще характерны для научного сознания. И иногда приводят к драматическим последствием, как, например, в случае с великим основателем теории множеств Г. Кантором. В его задачу входила попытка обоснования категории актуальной бесконечности, категории по своей природе относящейся к "космосу", а не "истории". На этом пути он, опираясь, между прочим, и на теологическую традицию , сформулировал фундаментальные понятия самой влиятельной математической теории современности, но на этом же пути он столкнулся с парадоксами и теоремами, которые не позволили ему осуществить его глубинную мечту, мечту о понятийном воплощении божественной природы "множества всех множеств". И Кантор заплатил за это своим разумом - последние годы жизни он болел тяжелыми формами психического расстройства. Такова трагическая цена мечты об абсолютной Гармонии - мире без Времени.
5. Но рядом с этим "вневременным" миром встает представление о мире развивающемся. Уже классическая термодинамика с ее понятием энтропии и дарвинизм с его понятием эволюции - первые научные концепции, которые несли в себе уже не параметрическое, не чисто количественное, а содержательное и качественное представление о времени. Здесь прошлое, настоящее и будущее - уже отнюдь не иллюзия, а выражение фундаментальной необратимости развития Вселенной.
В отличие от "физики существующего" (being) рождается "физика возникающего", или "физика становления" (becoming) . Одновременно с этим приходит понимание того принципиального факта, что время и процесс по существу синонимичные понятия, что время это не просто параметр, но понятие, обобщающее для таких неустранимых свойств мира, как развитие и изменчивость.
6. Три фундаментальных качества феномена музыкального времени-энергии - непрерывность, необратимость и субъект-объектность позволяют нам провести существенные аналогии с представлениями, актуальными для научного сообщества нашего времени.
Мы уже упоминали об огромной роли, которую идеи Бергсона сыграли в становлении философского и научного представления о времени в ХХ веке. Э. Гуссерль говорил: "Все мы, по существу - бергсонианцы". Понятие duree, по мысли Бергсона, является основой творческой эволюции мира и резко противопоставлено механизированному "тик-так" времени классической науки. Н. Винер, родоначальник кибернетики, утверждал совершенно неожиданную для своего времени вещь: "... автомат живет в таком же бергсоновском времени, как и живой организм" . Колоссальную роль, которую сыграла идея duree в науке ХХ века подчеркивал В. И. Вернадский.
7. Несомненно, что музыкальное время - это одно из проявлений "дления" Бергсона, данное в форме креативно переживаемой реальности. Без этого непрерывного и направленного дления было бы невозможно существование единого и живого музыкального организма.
Итак, очевидно, что музыкальное время-энергия как пульсационно-экспрессивный "незвучащий" континуум - это бергсонианское время, а не "тик-так" время классической механики. Здесь мы сталкиваемся с очередным парадоксом, но культурологического характера. Парадокс этот заключается в том, что как раз тогда, когда новоевропейская музыка со своей имманетной временной структурой, подробно рассмотренной в нашем исследовании, родилась, развивалась и достигла апогея своего развития, т. е. в период XVII-XIX вв., параллельно с ней развивалась и достигла совершенства классическая ньютонианская наука со своей статической временной формой. Таким образом, классическая европейская музыка предстает как художественное, интуитивное моделирование представлений, которые стали характерны для научной мысли только в ХХ веке.
8. Мы предлагаем следующее разрешение этого парадокса: действительно в новоевропейской науке произошло в некотором смысле "забвение времени". Обратимая параметрическая временная форма, так сказать "время без времени" стало господствующей. "Виновником" этого была именно классическая наука вообще, и классическая динамика в частности, чьим символом становится "демон Лапласа", для которого принципиально не существует и не может существовать изменчивость, необратимость сущего. Благодаря этому изучаемый мир априорно мыслится как стабильный и легко контролируемый.
Но если на одном полюсе цивилизации живое время было забыто (во имя мифа о "покорении Природы"), то на другом, напротив - предельно обостряется временное восприятие, как бы компенсируя "нехватку времени" в масштабах всей культуры.
Классическая новоевропейская музыка оказалась тем сосудом, драгоценной "чашей Грааля", которая, не расплескав, сохранила для человека это живое необратимое время реального бытия. Именно великая западновропейская музыка стала для универсума культуры "сверхкомпенсацией", уникальным инструментом для воплощения экзистенциально-переживаемой человеком временной сущности Мира.