Лощиц Ю. М.
I
У обитателей Константинополя с солунянами соперничество давнее. Потому хотя бы, что Константин Великий сначала вовсе не в крошечном Византии намеревался учредить новую столицу, а в обжитых, благоустроенных Фессалониках.
Право, чем не место было бы для Нового Рима? Великолепным амфитеатром спускается город к берегу морского залива, и в ясные утренние и вечерние часы солуняне зачарованно любуются надоблачной вершиной Олимпа. Его сизый конус реет над водами, напоминая о временах, когда гора эта чтилась старыми греками как престол божественных советов и пиров. С городских крыш и само море видится таким легким, почти бесплотным, что вот-вот воспарило бы, трепеща бесчисленными парусами. Но земля удерживает море, а море удерживает столпы небесного света. Великими смыслами держится мир.
Тут, недалеко от стен солунских (всего за какой-то час верхом можно доскакать) из зеленой травы торчат, будто беспризорные челюсти, обломки мраморных колонн, осыпи каменных дворцов, а посреди ровного поля соха землепашца вдруг поперхнётся, чиркнет обо что-то твердое. Эге, куда мы впоролись?.. Запестреет из-под жесткого дёрна пядь мозаичного пола, а там – мелкими плоскими камешками выложены чудеса – то голова оленя, то крыло орла… Ишь ты, невидаль, - только и мотнёт головой очумелый от зноя простак. А что, если когда-то вся земля была украшена такими вот картинками, и негде было пахать и сеять, да и не нужно, потому что хлебные лепёшки сыпались к царским трапезам прямо с неба.
Великие тайны отлёживаются под корнями трав. Тут посреди ровного поля простиралась Пелла - столица македонского царя Филиппа, и отсюда однажды вылетел на восток, обгоняя свою тень и славу богоподобных, его прекрасный сын, вскоре сгоревший от нетерпения осчастливить и накормить весь мир.
Может быть, император Константин оттого и передумал учреждать новую столицу в Фессалониках, что призрак Македонца, блистательнейшего из неудачников земли, плутал здесь в неприятной близости от городских стен. Знать, опасался император отрицательных назиданий. Не по той ли самой причине враз прекратил он строительство столицы и в другом месте, - там, где стояла когда-то гомерова Троя, и предпочёл, наконец, всем – и Риму, и Фессалоникам, и Трое – Византий. Да, неказистый, малоизвестный, зато не обремененный прахом имперских невезений.
Но Фессалоники, оставленные его вниманием, за пять веков, протекших с той поры, отнюдь не захирели. Обилием торговых рядов, убранством христианских храмов, числом жителей портовый город сильно превзошёл даже старые, одрябшие Афины. Более того, напрямую соревновался с самим царственным градом.
II
В начале IX столетия, когда в Фессалониках жил и служил родитель Мефодия и Константина, военачальник среднего ранга друнгарий Лев, со старым именем города уже спорило новое, доставшееся ему от пришельцев-славян: Солунь. Кто-то из местных греков мог бы и побрюзжать по такому поводу. До чего, мол, ленивы эти простаки-скифы! Как небрежно они обкорнали благородное название: вместо напевного Фессалоники слышится теперь по улицам нелепое Солунь. Но те из греков, кто успел познакомиться с самыми нужными в обиходе словами варварской речи, могли обнаружить в этом названии и лестный смысл. И даже не один, а два, причудливо соединенные в одном слове. Ведь в этой самой Солуни совершенно отчётливо звучало славянское солнце. И не менее отчетливо в нём звучала их луна. Выходит, произнося своё Солунь, они тем самым восхищались светоносным обликом города, лежащего на южном склоне прибрежного холма. Да, Солунь обращена лицом к солнцу и к солнцем осиянному морю, а по ночам её белые камни как бы светят изнутри, подражая луне, в тот час как эта вечно беременная молчанием любопытница выстилает вдоль залива свою серебряную тропу.
Некоторые знатоки, оценивая по достоинству игру новых для них слов и смыслов, настаивали, что в имени Солунь всё же внятней присутствует луна, и что славяне взяли это имя прямиком у них, у греков, с их "селини" – луна.
Мы же теперь не станем настаивать ни на том, ни на другом значении, хотя не помешает всё же напомнить, что в древнейших русских записях имя города иногда читается как Селунь. Вот вам и поэтическая этимология: Се - лунь?
Где стоял в городе дом друнгария Льва? Не слышно, чтобы кто из новейших греческих археологов или историков предпринимал попытку хотя бы приблизительного разыскания. Проще всего допустить, что усадьба военачальника располагалась в стенах акрополя, то есть, в самой древней, изначально укрепленной части города. Солунский акрополь опоясывает вершину главенствующего над городом холма. Место для него когда-то, в пору греческой архаики, выбиралось подальше и повыше от морских бродяг. Но еще в языческие времена, особенно при власти римлян, город сильно разросся. Его кварталы спустились к заливу, а с ними сбежали каменными каскадами – от акрополя к подошве холма - башни и стены новой, куда более просторной и мощной крепости. Надежно защищала она не только место для народных собраний (греки называли его агорой, римляне - форумом), рынки, жилые кварталы, но и языческие, а затем и христианские храмы. Так что вместительный дом Льва с покоями, различными службами и закрытым внутренним двором мог располагаться и вне акрополя, внутри новой крепости, где-нибудь поблизости от одного из самых посещаемых городских храмов.
Наиболее древним из них на ту пору был храм святого великомученика Георгия. Поскольку строение относилось еще ко временам римского многобожия, его, по местной привычке, и христиане иногда именовали Ротондой. Да и внешним обликом оно совсем не походило на византийские базилики: приземистый каменный цилиндр со сводчатыми потолками и полукруглой, уже в христианскую пору пристроенной алтарной апсидой. Озирая внутреннее слабоосвещенное пространство храма, не трудно было убедиться, что и здесь по-своему запечатлелось соседство двух миров – языческого и христианского. От первого оставались на стенах потускневшие мозаики с гирляндами цветов. Второе присутствовало суровыми, тоже мозаичными, ликами страдальцев за Христову веру.
Но чаще других церквей горожане посещали храм святого великомученика Димитрия – небесного покровителя Фессалоник. Базилика, ему посвященная, была главной святыней города и стояла на центральной его улице. На этом месте когда-то находились городские бани, термы. В одной из них, по преданию, и был казнен воин-мученик, неколебимый в своей верности Сыну Человеческому.
III
Здесь ли, у Димитрия, друнгарий Лев крестил своих детей или в другом храме,- нашей реконструкции такая подробность не подлежит. Но, в любом случае, его чада с малых лет неоднократно ступали под своды громадной базилики и очень часто слышали назидательные рассказы из жития страстотерпца. Именно он, святой Солунянин, был для них путеводителем во времена, когда люди подтверждали свою веру ежеминутной готовностью принять крестную муку.
Даже в самой базилике, оказывается, можно было приблизиться на расстояние протянутой руки к месту, где истерзанный многодневными изощренными пытками Димитрий склонил когда-то шею под палаческий меч. Это помещение звалось криптой и представляло собой подвал под алтарной частью базилики. Чтобы проникнуть сюда, нужно было передвигаться почти наощупь под низкими кирпичными сводами. Свечные язычки метались на ходу. И то замирали в простенках, то норовили подкрасться из-за спины жуткие существа в чёрном – не те ли самые палачи, что пролили здесь кровь воина-исповедника?.. После раскаленного уличного воздуха, после благоухающего ладаном храмового помещения здесь было зябко, до мурашек на коже. Какой-то тяжелый запах, будто исходящий от самого невыветрившегося злодеяния, сжимал грудь. Хотелось поскорей, с колотящимся сердцем, взбежать наверх по ступеням, - туда, где поют и крестятся, и умилённо шепчут что-то про себя, глядя на столп, где изображён сам Димитрий с двумя мальчиками, стоящими обочь.
Эта мозаика, раз увиденная, уже сама по себе росла в памяти дивным растением о трёх стеблях. Димитрий был на ней изображён в пору своего юношеского учительства. Прекрасное его лицо венчала пышная копна кудрей, обрамленных золотым мерцающим нимбом. Был он в белом льняном хитоне, как и два мальчика-ученика (один – отрок лет двенадцати, другой – шести-семилетний). Они стояли слева и справа от наставника, глядя, как и он, прямо перед собой. В том, как все трое смотрели широко распахнутыми глазами, было столько любви, кротости, доверия к миру, что казалось невероятным: неужели такого Димитрия кто-то способен был заподозрить в злых умыслах против властей. При каждом новом посещении собора глаза сразу отыскивали эту мозаику – в подсводной части столпа, слева от иконостаса. И хотя изображение располагалось много выше человеческого роста, глаза Димитрия и его учеников глядели не поверх голов, а на каждого, как бы близко он к ним ни подошёл. На это обращали внимание взрослые и шептали детям: можно отойти влево от столпа или вправо, а всё равно, заметь, они смотрят прямо на тебя.
Минуют столетия, храм подвергнется многократным пожарам, другим разрушениям, будет перестраиваться, расширяться, но мозаика эта, к счастью, уцелеет, и в сознании благочестивых солунян возникнет и укрепится легенда, что рядом с Димитрием изображены не кто иные как Мефодий - тот, что повыше ростом, и Константин – совсем маленький. Конечно, в иконописи нередко случается, когда на одном изображении соседствуют святые, жившие в разные эпохи и даже в разных странах. Но как и другие мозаики с ликом Димитрия, фрагментарно сохранившиеся под сводами базилики, эта была создана задолго до рождения наших солунских братьев. Утешимся тем хотя бы, что дети Льва не раз к этой настенной троице подходили и, может быть, тоже озадачивали родителей вопросом: а кто они всё же – те двое, стоящие под руками великомученика.
И так уж получится, что небесный покровитель града Солуни станет образцом поведения для Мефодия и Константина на всю их жизнь. Именно они утвердят в славянских землях почитание Димитрия Солунского как великого Христова воина. Через их слово о Димитрии он войдёт в сонм святых, особо почитаемых и у нас на Руси.