Смекни!
smekni.com

Песнь об убийстве Анджея Тенчинского (стр. 1 из 2)



План
Введение
1 Историческая ретроспектива
2 Произведение по событиям
3 Стихотворная конструкция
4 Жанровая принадлежность
5 Название сочинения
6 Лингвистическая характеристика
7 Судьбы рукописи
Список литературы

Введение

Песнь об уби́йстве Андже́я Тенчи́нского (польск. Pieśń o zabiciu Andrzeja Tęczyńskiego, Wiersz o zabiciu Andrzeja Tęczyńskiego) — анонимное средневековое рифмованное произведение, написанное по случаю убийства рабштынского (pl) старосты Анджея Тенчинского, совершённого краковскими горожанами 16 июля 1461 года.

Произведение датируется концом XV века, оно было записано в две колонки на последнем листе Хроники Галла Анонима, некогда принадлежавшей Яну Длугошу. Автор песни становится на сторону семьи убитого шляхтича и призывает к мести горожанам. С художественной точки зрения памятник не представляет особой ценности, однако обладает особой ценностью для истории[1] и полонистики. Жанровая принадлежность Песни об убийстве Анджея Тенчинского является предметом спора историков литературы.

Впервые памятник был транскрибирован в современной польской орфографии в 1848 году. В настоящее время рукопись хранится в Национальной библиотеке (польск. Biblioteka Narodowa (Polska)) в Варшаве.

1. Историческая ретроспектива

16 июля 1461 года рабштынский староста Анджей Тенчинский (польск. Andrzej Tęczyński) пришёл к краковскому оружейнику Клеменсу (польск. Klemens), чтобы забрать доспехи, ремонт которых должен был выполнить оружейник. Тенчинскому не понравилось качество работы ремесленника, и поэтому староста решил заплатить ему намного меньше оговоренной суммы в 2 злотых (согласно одним источникам он заплатил 18 грошей[2], согласно другим — 10[3]; в то время 1 злотый равнялся примерно 30 грошам[4]). Оружейник начал протестовать, за что в своём же доме получил от Анджея пощёчину[4]. После чего староста отправился в ратушу, где подал на ремесленника жалобу. За Клеменсом послали, и Тенчинский, выходя из ратуши, с ним столкнулся. Согласно Яну Длугошу, ремесленник в тот момент крикнул шляхтичу: Ты меня побил и дал мне позорную пощёчину в моём собственном доме, но больше уже бить меня не будешь[4]. Тенчинский, услышав это, снова набросился на оружейника. И на этот раз избил его настолько сильно, что горожанина отнесли домой. Свидетелями этого происшествия были члены магистрата Миколай Кридлар (польск. Mikołaj Kridlar) и Вальтер Кеслинг (польск. Walter Kesling). Весть о случившемся быстро разнеслась по Кракову.

Магистрат города, стараясь помешать беспорядкам, закрыл ворота города и подал жалобу королеве Эльжбете Австрийской. Та приказала сохранять порядок и пригрозила штрафом в 80 000 гривен (польск. Grzywna krakowska) тому, кто этот приказ бы нарушил[4] (одна краковская гривна весила в то время 197,68 — 205,5 гр., из неё можно было отчеканить 48 пражских грошей[5]). Король Казимир IV, отсутствовавший в городе из-за Тринадцатилетней войны, вернувшись, должен был решить дело. Однако беспорядки всё-таки начались, и толпа вышла на улицы города. Анджей Тенчинский забаррикадировался в собственном доме на улице Братской. Но позже он пришёл к выводу, что это не слишком надёжное убежище, и поэтому решил укрыться вместе с сыном, Спытком Мельштынским, и несколькими друзьями в костёле францисканцев[6] (ныне Костёл св. Франциска Ассизского). Однако именно там его и убили, а его тело выволокли на улицу и надругались — ему опалили усы и бороду, проволокли по канаве и бросили на три дня возле ратуши[2].

Оружейник Клеменс смог сбежать из Кракова во Вроцлав (откуда его выпроводил городской совет), затем осел в Жагане, где впоследствии и умер. Так же поступил член краковского городского совета Миколай Кридлар (спрятался в замке в Мельштыне (польск. Melsztyn)). Король Казимир узнал о беспорядках уже 20 августа, находясь в тот момент на Поморье. Шляхта в лагере короля взбунтовалась, желая немедленно вернуться в Краков, чтобы отомстить горожанам (Тенчинский сам был участником Тринадцатилетней войны и сыграл большую роль в выкупе у крестоносцев Мальборка)[7]. Королю удалось успокоить шляхту, пообещав учинить справедливый суд по возвращении.

7 декабря 1461 года началось судебное разбирательство (в присутствии короля, воевод и кастелянов), судьёй был Пётр из Вешмутова[8]. В качестве ответчиков выступили горожане и простонародье Кракова, а также члены городского совета. Защитником ответчиков был шляхтич Ян Орачовский герба Сренява. Истцами были брат Анджея, Ян из Тенчина (требовал, чтобы город уплатил назначенный королевой штраф в 80 000 гривен), а также сын убитого Ян Тенчинский из Рабштына (требовал для обвиняемых смертной казни). Решением суда к смерти были приговорены девять представителей Кракова, а город был наказан штрафом. Приговор был приведен в исполнение 15 января 1462-го года, казнили только шестерых горожан (невинных людей, не принимавших активного участия в убийстве Тенчинского). Штраф также был выплачен не полностью: город отдал только 6200 злотых из-за финансовых проблем[9].

Обстоятельная информация о случившемся известна благодаря сохранившимся судебным актам и сообщению Яна Длугоша[10].

2. Произведение по событиям

Картина Яна Матейко Убийство Тенчинского

Песня, повествующая о вышеописанных событиях, появилась между 15 января 1462-го года (дата казни краковян) и мартом 1463-го года[11], она была написана кем-то из шляхетских клиентов рода Тенчинских[12]. Анонимный автор недвусмысленно становится на сторону старосты и уже в первой строке (A jacy to źli ludzie mieszczanie krakowianie…) обвиняет горожан. Кроме того, он называет их «псами» и «холопами». В тексте песни явственно сгущены краски, и даже внесена ложная информация (например, о том, что горожане ранили священников, что не является правдой) [13]. Также поэт утверждает, что члены городского совета давно плели козни против Тенчинского, это говорится о Кридларе и Кеслинге, казнённых по приговору суда. Подчёркивается нарушение святости церковного убежища и жестокость убийства. Тенчинский, в свою очередь, представлен как храбрый и достойный рыцарь. Песня содержит элементы панегирика по отношению к родственникам убитого. В целом, произведение направлено против горожан и призывает к мести[9]

3. Стихотворная конструкция

Текст произведения был записан без разбиения на строчки в двух узких колонках; принятое на данный момент деление на строфы и строки является результатом труда литературоведов. Исследователи полагают, что Песнь состоит из двадцати шести строк разной длины. 80 % из них — 13- и 14-сложные (для польской средневековой поэзии это были необыкновенно редкие размеры)[14], но при этом есть и более длинные, и более короткие строки (по одной из 8-ми, 18-ти, 10-ти, 12-ти, 15-ти и 16-ти слогов). Рифмы, находящиеся в клаузулах, и разбиение на темы позволили выделить пять строф, содержащих приблизительно равное количество строк[15]. Кроме того, в некоторых строках есть внутренние рифмы, связывающие цезуру с клаузулой (например, в двенадцатой строке: Do wrocławianów posłali, do takich jako i sami (русск. К вроцлавянам послали, к таким же, как и сами), где рифма построена на ассонансе, или в шестой строфе: Сhciał ci krolowi służyci, swą chorągiew mieci (русск. Хотел королю служити, свою хоругвь имети), где рифма построена на созвучии последних слогов слов).

Т. Михаловская предложила альтернативный вариант деления текста[16]. Он основывается на критерии выделения отдельных синтаксических членов предложений в строках. Результатом стал стих с семисложными строками (при немногочисленных исключениях). Например, строки 8 и 9:

W kościele-ć [j]i zabili, na tem Boga nie znali, (14) — В костёле его убили, при этом Бога не зналиŚwiątości ni zacz nie mieli, kapłany poranili. (15) — Святости же не имели, священников ранили

по Михаловской принимают вид:

W kościele-ć [j]i zabili, (7) — В костёле его убили,na tem Boga nie znali, (7) — при этом Бога не зналиświątości ni zacz nie mieli, (8) — Святости же не имелиkapłany poranili. (7) — священников ранили

Исследовательница подчёркивает, что семисложный стих был очень популярен в период позднего Средневековья в Польше: им написаны религиозные песни (Nuż, wy bielscy panowie; Zastała się nam nowina; Maryja, panna czysta, Wesoły nam dzień nastał, Radości wam powiedam ,Vita Sancti Alexy rikmice), а также светские произведения (Pieśń husycka o królu Zygmuncie Luksemburczyku, Cantilena inhonesta). И сегодня семисложный размер (польск. siedmiozgłoskowiec) является основным для польских народных песен[17].

Скорее всего, Песнь была записана по памяти и была предназначена либо для пения[17], либо для сольной мелодекламации (о чём свидетельствует нерегулярность размера и обилие внутренних рифм)[18].

4. Жанровая принадлежность

Относительно жанра «Песни» ведутся дискуссии. По мнению историка польской литературы Терезы Михаловской (польск. Teresa Michałowska), это песнь, содержащая «новостные» и агитационные элементы[14]. Ян Ланкау (польск. Jan Lankau) полагал, что это «новостной» текст[19]. Согласно Антонине Елич (польск. Antoninа Jelicz) это памфлет, и даже «очевидный» панегирик[20]. Тадеуш Витчак (польск. Tadeusz Witczak) и Мацей Влодарский (польск. Maciej Włodarski) писали о стихотворении «по случаю» с чертами политическо-социального памфлета[12][21], a Юлиуш Новак-Длужевский (польск. Juliusz Nowak-Dłużewski) отнёс произведение к элегиям[22]. Анджей Домбрувка (польск. Andrzej Dąbrówka), в свою очередь, говорил об исторической песне[23], так же считал Стефан Вртел-Верчинский (польск. Stefan Vrtel-Wierczyński), который добавлял, что эта песнь относится к польской средневековой эпичной поэзии[24].

Название сочинения Лингвистическая характеристика

Орфография памятника — довольно неустоявшаяся и непоследовательная и, по мнению польского лингвиста Т. Лер-Сплавинского, свидетельствует о «более слабой писательской технике», чем у авторов относящихся к тому же времени стихотворений «O chlebowym stole» и «Satyra na leniwych chłopów» [26].

В целом язык Песни укладывается в стандартные рамки языка польских светских сочинений того времени, за исключением некоторых архаизмов, которые вводит в текст автор. Так, например, в Песни три раза встречаются инфинитивы на -ci (вместо обычного -ć). Даже для XV века это окончание было крайне архаичным, хоть и не вполне забытым[27].