Смекни!
smekni.com

Взыскующий Града (стр. 1 из 5)

Григорий Зобин

Духовный поиск Андрея Платонова

Несколько лет назад мне довелось видеть в Академическом молодёжном театре “Баню” Маяковского. Режиссёрское прочтение пьесы порадовало своей новизной и неожиданностью. В начале спектакля на сцене появлялся изобретатель машины времени Чудаков и задумчиво пел протяжную народную песню. Зрители видели перед собой извечный русский тип странника, искателя высшей правды, Небесного Града, который не согласен на меньшее, чем счастье всего рода человеческого. С одной разницей: Чудаков — дитя эпохи перемены знаков, путаницы их, когда отрицательное воспринимается как положительное, а Град Небесный подменяется градом земным, куда путь лежит не через соработничество Богу, а исключительно через человеческие усилия. Изобретение Чудакова и есть попытка достичь царства правды и гармонии ускоренным путём научно-технического прогресса. Весь спектакль проходит под знаком вокзального ожидания. Люди сидят на чемоданах и ждут, когда же машина времени перенесёт их в светлое будущее. Наконец машина пущена. После того как она совершает своё действие, на сцене остаются лишь чемоданы и государственный человек Победоносиков. Людей нет. Машина перемолола и своего изобретателя, и тех, кто ожидал от неё чуда. Восторжествовал Главначпупс... И вдруг меня осенило: да ведь эта пьеса, по-новому прочтённная, с абсолютной метафорической точностью отражает самую суть нашей беды в XX столетии. И ещё: она — прямой эпиграф и к судьбе, и к творчеству писателя, с максимальной глубиной воплотившего в себе этот страшный разлом, — Андрея Платонова.

У великой литературы 20-х годов есть одно любопытное свойство. Со своими творцами она играла странные шутки: результат почти всегда оказывался противоположным изначальному замыслу. Объяснялось, впрочем, всё очень просто: у настоящего писателя чувство художественной и жизненной правды сильнее ложной идеологии, как бы искренне ни был он ей предан. Разумеется, речь не идёт о заведомых бездарностях и конъюнктурщиках. У них-то всё было “тип-топ”. Никаких разладов между замыслом и воплощением, идеей и действительностью, совестью и социальным заказом — в отличие от подлинных художников, воспринимавших мир не в пример сложнее. Вспомним хотя бы Бабеля. Хотел в “Конармии” восславить революционное воинство — а получился, помимо его желания, обвинительный акт. Грандиозная и страшная во всей своей неприглядности и нравственной запредельности картина гражданской войны, где отец пытает сына, а другой сын, мстя за брата, расстреливает отца. И обо всём этом — обыденным корявым языком героя рассказа “Письмо”... Картина, исключающая готовые ответы. Или “Двенадцать стульев” и “Золотой телёнок” — два величайших плутовских романа XXвека, изначально задуманных Ильфом и Петровым, чтобы показать, как новая жизнь изживает мешающие её великому строительству чуждые элементы. Но в результате этот “чуждый элемент” — весёлый авантюрист Остап Бендер — оказался единственным живым и ярким героем на фоне серой социалистической действительности. Помните его последние слова, когда он, избитый и ограбленный румынскими пограничниками, выходит на советский берег? “Не надо оваций. Миллионера из меня не получилось. Придётся переквалифицироваться в управдомы”. Наверное, не случайно в нашем кино 20–30-хгодов так часто встречается типаж управдома. Словно бы вся советская жизнь “переквалифицировалась в управдомы”... А есенинская “Анна Снегина”? Лирический герой поэмы — alter ego самого Есенина — на вопрос мужиков “Кто Ленин?” отвечает: “Он — вы”, что было созвучно тогдашнему настроению поэта. Но вспомним и другое. У кого из персонажей поэмы самый горячий восторг вызывает приход к власти большевиков? Кто первым начинает устраивать “коммуну в селе”? Пьяница и уголовник Прон Оглоблин... Наконец, “Дума про Опанаса” Багрицкого. Казалось бы, поэт всем сердцем с комиссаром продотряда Коганом, даже хочет умереть такой же смертью, но художественная ткань “Думы” намного сложнее авторских пристрастий. Вот главный герой её, Опанас — один из многих, на ком сломалось время. Обычный слабый человек, захваченный водоворотом событий. Он не выбирает, выбирают за него. По слабости он оказывается в продотряде, не находя в себе силы сказать “нет”, по слабости же — в банде Махно, по той же причине становится палачом Когана, сам того не желая... Не герой, что и говорить. Куда же Опанасу до Когана с его цельностью, твёрдостью, кристальной чистотой и беззаветной преданностью идее, за которую он и гибнет без страха и сомнений. Всё так. Но Коган не только готов погибнуть за идею. Он ни секунды не сомневается и в том, что во имя торжества светлого будущего необходимо уничтожать всех, кто тормозит движение истории вперёд. Например, крестьян, прячущих выращенный ими хлеб и не желающих отдавать его для нужд революции.

Глянетвлево, глянетвправо,

Засопитсердито:

“Выгребайтеизканавы

Спрятанноежито!”

Нуактоподниметбучу —

Нешуми, братишка:

Усомвмусорнуюкучу,

Расстрелять — икрышка!

Опанас же, при всей своей слабости и бесхарактерности, знает другое: ни одна идея не стоит человеческой жизни. Он ведь предлагает Когану бежать, хорошо понимая, чем это грозит ему самому — у махновцев, как и у большевиков, разговор в таких случаях был только один. Опанаса и это не останавливает. “Кровь — постылая обуза мужицкому сыну...” Но Коган сам решает свою судьбу по принципу “проиграл — плати”. Его система взглядов полностью исключает милосердие. Он не способен принять его даже по отношению к себе. Опанас же, попав в плен к красным, мучимый совестью, признаётся в убийстве Когана. Хотя мог бы и не делать этого (кто там видел?) и как рядовой пленный понёс бы сравнительно более лёгкое наказание. Но — обрёк себя на расстрел.

Разлюбезноюдорогой

Непройдутсяноги,

ЕсливытянулсяКоган

Поперёкдороги...

Ну, штабной, мотайбашкою,

Придвигайчернила:

Этойсамоюрукою

Коганаубило!..

В отличие от Когана, Опанас через кровь переступать не умел...

В высшей степени эта особенность русской литературы 1920-х даёт о себе знать и в творчестве Андрея Платонова. Больше всего — в “Чевенгуре”. Роман также замышлялся с целью показать осуществление вековой мечты человечества о всеобщем счастье в одном отдельно взятом уездном городке Воронежской губернии. Результат получился прямо противоположным. Бывало такое и прежде. Сервантес задумывал “Дон Кихота” как пародию на рыцарский роман, а открыл материк совести, подобно Колумбу, плывшему в Индию и неожиданно встретившему на своём пути Новый Свет. Родилась та книга, о которой Достоевский сказал, что когда Господь на Страшном суде спросит нас, что мы сделали, мы в своё оправдание покажем Ему “Дон Кихота” и ответим: “Господи, вот что мы сделали”. А “Бедная Лиза”? Ведь Карамзин вначале тоже хотел написать пародию на сентиментальную повесть, но после того, как она увидела свет, московские барышни из-за несчастной любви стали топиться в пруду у Симонова монастыря — там же, где и Лиза.

“Чевенгур” претерпел столь же невероятную етаморфозу в процессе работы Платонова над ним. Задуманный как утопия, он стал одним из первых романов-антиутопий в XXвеке. Больше того: “Чевенгур” замкнул собой целую традицию в истории мировой литературы — от Платона до Платонова. (Каким-то немыслимым велением высшего юмора столкнулись в многовековом споре два этих, таких созвучных, имени.) Именно Платон в своей книге “Государство” первым создал модель некоего идеального общества, в котором мудро руководят философы, а искусство допускается лишь для обслуживания государственных нужд.

Прошло более семи столетий, и ученик Платона, а одновременно и его “крёстный отец” — святой Августин — написал книгу “О Граде Божием”, где, споря с учителем, утверждал, что невозможно построить в истории чисто человеческими силами царство благоденствия и справедливости: все эти попытки устроиться с комфортом на земле без Бога обернутся лишь ещё большей бедой. Полнота счастья и осуществление всех людских чаяний совершатся только в грядущем Царстве Божием, в “жизни будущего века”, ради которой мы и призваны здесь трудиться... Но Августин так и не был услышан. Мечта об идеальном общественном устройстве уже в этом мире не покидала человечество. Традицию платоновского “Государства” продолжили и Кампанелла с его “Городом Солнца”, и Томас Мор, автор знаменитой “Утопии”, которая и дала название жанру. Совершенно неожиданное направление приняла она у Руссо, который видел идеал не столько в будущем, сколько в прошлом — в “естественном”, природном состоянии человека. Стоило лишь вернуться к нему — и гармония была бы восстановлена. Здесь слышались отголоски античного мифа о “золотом веке”, периодически повторяющемся после смены цикла худших времён. Для мысли Руссо источником был не столько Платон, сколько Гесиод и Вергилий с его “Четвёртой эклогой”.

У руссоистской утопии было одно свойство, в корне отличающее её от платоновской традиции. Если у Кампанеллы, Томаса Мора, мыслителей эпохи Просвещения, социал-утопистов, в том числе Чернышевского, и даже у одного из их наследников в XXстолетии — замечательного экономиста А.Чаянова, чья книга “Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии” под псевдонимом “Н.Кремнёв” была хорошо известна Андрею Платонову, построение идеального общества достигалось путём социальных изменений и технического прогресса, то Руссо полностью его отрицал. Для него “золотой век” означал возвращение к природе. Скрытый подспудный спор с руссоистской утопией в русской литературе XIXвека был очень силён: достаточно вспомнить пушкинских “Цыган”, “Казаков” Л.Толстого, “Сон смешного человека” Достоевского. Интересно, что и в “Чевенгуре” можно найти ассоциативные связи с идеями Руссо: так, обитатели чевенгурской коммуны уравнивают в правах культурные злаки с дикими растениями и отказываются возделывать землю — едят то, что рождается самосевом. Кстати пришлась нам мудрость женевского чудака — даже в самой фамилии звучит что-то родственное...