ОБЛУЧОК (О лексике и фразеологии "Евгения Онегина")
Человечество не раз убеждалось в справедливости евангельского речения: "Несть пророка... во отечествии своем" (Матф 13, 57; Марк 4, 4). Это "антипророчество" коснулось и Виктора Яковлевича Дерягина, одно из историко-лексикологических открытий которого, опубликованное сорок лет назад, до сих пор не вполне усвоено нашими лексикографами и историками русской литературы. Речь идет о термине облучок, памятном читателям по пятой главе "Евгения Онегина". На широко распространенную ошибку в толковании этого слова Виктор Яковлевич обратил внимание в своей первой научной публикации (1962), увидевшей свет в таком авторитетном академическом издании, как "Лексикографический сборник" [7].
В пушкинском "романе в стихах" слово облучок встречается единожды (гл. 5, II, 7):
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке [20, т. 6, с. 97].
"Словарь языка Пушкина" дает этому слову четкое, но неправильное определение: "Сиденье для кучера в повозке" [30, 97], - которое, по-видимому, восходит к отсылочному определению "Толкового словаря русского языка" под редакцией Д.Н. Ушакова: "ОБЛУЧОК <...> То же, что козлы в 1 значении" [36, т. II, стб. 661]. Слово козлы имеет в словаре Ушакова следующую дефиницию первого значения: "Передок экипажа, на к<ото>ром сидит кучер" [36, т. I, стб. 1394], а иллюстративный пример к слову облучок взят из "Евгения Онегина": Ямщик сидит на облучке [36, т. II, стб. 661]. Авторитет ушаковского словаря роковым образом сказался на позднейшей отечественной лексикографии, в которой закрепилось отождествление слов облучок, козлы и передок. Ср. определения облучка в 17-томном академическом "Словаре современного русского литературного языка": "Передок повозки, на котором сидит кучер, возница" [28, стб. 227] - и в малом академическом "Словаре русского языка в 4 томах": "Передок у телеги, саней, повозки; козлы" [26, 743]. В своей заметке "Облучок" и "козлы" [7] В.Я. Дерягин решительно выступил против ошибочного отождествления этих слов и показал, что сиденье для кучера у повозок всех родов называлось козлами, а облучок специальным сидением для возницы никогда не был. Чтобы убедиться в справедливости этого тезиса, обратимся к лексикографическим и литературным источникам пушкинского и послепушкинского времени.
Оба издания "Словаря Академии Российской" (первое, вышедшее в конце XVIII в., и второе - современный Пушкину "Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный") следующим образом истолковывают слово облучок (исходная форма облук): "У саней называется выгнутая несколько деревина, бывающая во всю длину оных, связывающая с верху копылы, кои в нее утверждаются"; словарная статья иллюстрируется речением сидеть на облуку [23, стб. 1326; 24, стб. б4]. Эта дефиниция повторена дословно в "Общем церковно-славяно-российском словаре" П.И. Соколова 1834 г. [31, 30] и почти дословно в "Опыте терминологического словаря" В.П. Бурнашева 1844 г.: "У саней называется выгнутая несколько деревина, бывающая во всю длину их, связывающая с верху копылы, кои в нее утверждаются" [3, 4]. Более краткое определение (с тем же иллюстративным речением сидеть на облуку) дает академический словарь 1847 г.: "Деревенина у саней, связывающая копыла, в нее вставляемые" [29,18-19].
Позднейшие словари приближаются к живому употреблению своего времени и относят термин облук с его умалительной формой облучок (ср. общеславянское *oblokъ, *оblocьkъ [39, 26-28]) не только к саням, но также к телегам и другим колесным средствам транспорта. Младший сверстник и близкий знакомый Пушкина В.И. Даль (1801-1872) в своем "Толковом словаре живого великорусского языка" определяет термин "облук, облучок" как "грядки на телегах, повозках и санях, боковой край ящика, кузова" и поясняет речение: "Сидеть на облуке, облучке, боком, свесив ноги" [6, 1178]. Для Пушкина облучок также не был принадлежностью одних только саней - так, в стихотворении "Телега жизни" (1823) мы читаем:
Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезит (sic!) с облучка [20, т. 2, кн. 1, с. 306].
Ямщик не покидает своего места, поскольку на пути не предвидится никаких препятствий. Но есть особого рода шик в том, чтобы править лошадьми, не слезая с облучка в самых трудных обстоятельствах. Ср. описание горной переправы в повести Лермонтова "Бэла": "Один из наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, - а наш беспечный русак даже не слез с облучка! Когда я ему заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за которым я вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: "И, барин! Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые" <...>" [13, 225].
Словами козлы и облучок обозначали разные предметы - вот почему знаток простонародной Москвы очеркист И.Т. Кокорев (1825-1853) соединяет эти слова сочинительным союзом и: "Кажется, все экипажи, какие только есть в Москве, все выехали бороздить улицу; все лошади, которые еще в силах таскать ноги, призваны к исполнению своей службы; все кучера с бородами и без бород засели на козлы и на облучки; все извозчики бросились выезжать заработки" ("Мое почтение") [12, 115]. Специфика езды на облучке, отмеченная Далем ("боком, свесив ноги"), подтверждается и другими писателями. Ср. в "Детстве Никиты" А.Н. Толстого: "<...> неожиданно у самого дома зачмокали копыта и появились - Негр с мыльной мордой, Пахом - бочком на облучке санок <...>" (глава "Необыкновенное появление Василия Никитича") [37, 77]. Облучок не был сидением, и поэтому Гоголь так описывает эту часть традиционного русского экипажа: "Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? <...> И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным охвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором и долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню - кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход - и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.." ("Мертвые души", т. I, гл. XI; курсив наш. - И. Д., И. П.) [5, 225].
Удивительная простота русской телеги поражала иностранцев, как это видно из романа Ж. Верна "Мишель Строгов" (1876): "Le télégue n'est qu'un véritable chariot découvert, a quatre roues, dans la confection du quel il n'entre absolument rien que du bois <...> Rien de plus primitif, rien de moins confortable, mais aussi rien de plus facile a réparer, si quelque accident se produit en route" [41, 119-120; 40, 202; 14, 169] (перевод: "Телега - это всего лишь обыкновенная открытая повозка на четырех колесах, в изготовлении которой применяется одно только дерево <...> Нет ничего более примитивного, ничего менее удобного, но вместе с тем и ничего более простого для починки, если какая-нибудь поломка случится в пути"). Телега становится своеобразным национальным символом. В основе "цивилизующих средств" у главного двигателя "ташкентской" цивилизации Пьера Накатникова лежат le pnncipe du stanovoy russe и le principe du télégue russe, а сами "цивилизующие средства" сводятся к "заготовлению телег" (М.Е. Салтыков-Щедрин, очерк "Ташкентцы-цивилизаторы", 1869) [22, 118-126]. Здесь французское название примитивного транспортного средства (почему-то в мужском роде: du télégue - вместо правильного женского: de la téléegue) подчеркивает пестроту цивилизующего начала - примитивизм в великосветском обличий.
Незамысловатая конструкция традиционных русских телег и саней не препятствует быстроте движения, указание на которую проходит через все черновые и беловые рукописи II строфы пятой главы "Евгения Онегина":
[Бразды] пушистые взрывая
Летит кибитка почтовая
В тулупе, в красном кушаке
Слуга сидит на облучке.
Ямщик веселый стоя правит
И колокольчик удалой
Гремит над новою дугой [20, т. 6, с. 379].
Ср. в беловом автографе: Летит кибитка почтовая <...> Слуга стоит на облучке; Ямщик поет на облучке; Ямщик проворный стоя правит [20, т. 6, с. 602]. (Рифма облучке : кушаке присутствует во всех редакциях этой строфы - тем не менее, в переложениях "Онегина" на иностранные языки слово облучок, как правило, остается непереведенным [19, 70]) О стремительной езде по гладкой зимней дороге поэт пишет и в 7-й главе "Онегина" (7, XXXV, 1-8):
За то зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор [20, т. 6, с. 154].
Сходные бытовые сцены мы находим в других произведениях Пушкина: "Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул и лошади поскакали" ("Станционный смотритель") [20, т. 8, кн. 1, с. 102].
Всякие сомнения в том, что Пушкин понимал под словом облучок, рассеивает текст "Капитанской дочки", где во второй главе на облучке едут сразу три человека: во-первых, это Савельич, который "угрюмо сидел на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая"; во-вторых, это ямщик, который сидел спереди ("<...> ямщик <...> оборотился ко мне <...>") и тоже на облучке ("- "Что же ты не едешь?" - спросил я ямщика с нетерпением. - Да что ехать? - отвечал он, слезая с облучка; невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом"); в-третьих, это Пугачев, который "сел проворно на облучок и сказал ямщику: "Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай в право да поезжай"" [20, т. 8, кн. 1, с. 286-288]. В XI главе ситуация несколько меняется: Пугачев и Гринев сидят в кибитке, "широкоплечий татарин" "стоя прав<ит> тройкою", а Савельич садится на облучок [20, т. 8, кн. 1, с. 351]. "Татарин затянул унылую песню; Савельич, дремля, качался на облучке. Кибитка летела по гладкому зимнему пути..." [20, т. 8, кн. 1, с. 353] (эта картина ничем отличается от тех, что изображены в разных редакциях "Онегина": Ямщик веселый стоя правит или поет на облучке; Слуга сидит на облучке; Дорога зимняя гладка). Любопытно, что облучок фигурирует и в документальных материалах по истории Пугачева: Пушкин записал воспоминания И.И. Дмитриева о том, как слуга рассказал ему "о важном преступнике, казаке, отосланном в Казань, в оковах с двумя солдатами, которые сели на облучки кибитки с обнаженными тесаками" [20, т. 9, кн. 1, с. 497].