Редьярд Киплинг ворвался в английскую литературу, как «беззаконная комета». Когда в конце 1889 года он, совсем еще молодой журналист из индийских колоний, сошел на британский берег, лишь несколько человек в столице знало о его существовании, а через несколько месяцев он уже мог считать себя самым знаменитым писателем Англии. На закате викторианской эпохи, в период литературного безвременья и идейных брожений его незамысловатые рассказы и баллады, повествующие о страданиях и подвигах англичан в далекой загадочной Индии, пришлись как нельзя кстати – в них была мощь, была жизнеутверждающая сила, которой явно недоставало анемичной культуре тех лет. Как гласит легенда, один обычно невозмутимый профессор, прочитав киплинговского «Денни Дивера», даже пустился в пляс перед остолбеневшими студентами с криком: «Вот это литература! Наконец-то литература!». В начинающем писателе молниеносно признали властителя дум, признали огромный, граничащий с гениальностью талант, который с яркостью творит невиданные, яркие, манящие миры их самых внелитературных отбросов языка – сленга, профессиональных жаргонов, безграмотного просторечья. Конечно, нашлись у него и противники (главным образом эстеты из лагеря Оскара Уайльда), но и они не смели отрицать дарование всеобщего любимца, а нападали на Киплинга осторожно, исподтишка, укоряя за журналистскую безыскусность стиля или за вульгарность тем и героев. «Если судить о нем по критериям литературы, - писал сам Оскар Уайльд, - Киплинг – это большой талант, который задыхается на каждом слове. Если же руководствоваться критериями жизни – это репортер, знакомый со всем вульгарным лучше, чем кто угодно до него».
Однако очень скоро к виртуозному мастерству Киплинга попривыкли, ощущение новизны материала и мускулистого, неумытого слова притупилось, и тогда вместо уайльдовских критериев литературы и жизни в ход пошли критерии политические, тем более что своих пристрастий «железный Редьярд» никогда не скрывал. Его идеи, увлекшие многих, были весьма просты: Империя превыше всего, англосаксы призваны нести свет цивилизации другим народам, долг англичанина – беззаветно служить родине. На какое-то время эти «азбучные истины» совпали со всеобщими умонастроениями, с веяниями эпохи, но уже в конце девяностых годов, когда наметился разрыв между официальной идеологией и либеральными устремлениями большей части английской интеллигенции, шовинистические гимны и проповеди «права сильных» начали резать слух, а упорное нежелание Киплинга идти в ногу со временем навлекло на него раздражение былых единомышленников. «Терпеть не могу его крикливые, резкие патриотические стихи, - писал в 1899 году Генри Джеймс, друживший с Киплингом и прежде восторгавшийся его «абсолютно сверхъестественным талантом». – Вообще мне кажется, что использование националистической идеи мало чем отличается от заклинаний именем своей матери или жены. Два-три раза в столетие – пожалуйста, но не каждый же месяц!»
Близкий друг Киплинга, Генри Джеймс, даже разочаровавшись в нем, не выступал с публичными нападками, а в частных беседах и письмах обязательно добавлял несколько дежурных комплиментов. Другие были менее щепетильны. В известном фельетоне тех лет, например, Киплинга прямо назвали «литературным хулиганом», а на столь же известной карикатуре он изображен в виде ярмарочного фигляра, танцующего жигу в обнимку с Британией. Для либерального сознания, набравшего силу к началу нашего века, «железный Редьярд» – это жупел, посмешище, олицетворение всего ретроградного и антигуманного. Ему даже отказывают в самом праве числиться по ведомству литературы и присваивают ярлык «барда империализма», ставя в один ряд с именами таких одиозных «строителей Империи», как Китченер или Сесил Родс.
Безусловно, для подобных инвектив были реальные основания. Киплинг действительно поддерживал колониальные войны и слагал панегирики китченерам и родсам, действительно презирал «толпократию» и восхищался «действенной силой». Но он всегда оставался художником, а не пропагандистом и, следовательно, сохранял суверенное право быть судимым «по законам, им самим над собою признанными», о чем забывали его противники. В результате Киплинг и современная ему культура все более и более отчуждались друг от друга, и между ними росла стена взаимонепонимания и взаимоотвращения.
Изоляция Киплинга достигла высшей точки после первой мировой войны, когда господствующее положение в литературе заняли писатели-авангардисты, демонстративно не желавшие замечать «мастодонтов» викторианской культуры – этой «стухшей цивилизации», как назвал ее Эзра Паунд. «Мистер Киплинг – это лауреат без лавров, забытая знаменитость, - иронизировал Т.С.Элиот в 1919 году. – Вряд ли появление очередного сборника его стихов способно вызвать хоть малейшее волнение в море слов нашей интеллигенции». Считавшие, что истинная литература, в отличие от массового чтива, должна быть герметичной, доступной лишь узкому кругу хранителей культурной традиции, авангардисты, разумеется, не снисходили до писателя, который говорил с миллионами и от имени миллионов. Если перед войной книги Киплинга чаще всего принимали в штыки, то теперь серьезные критики их попросту игнорировали. И когда в 1936 году «забытую знаменитость» хоронили в Вестминстерском аббатстве (честь, которой удостаиваются немногие), в торжественной церемонии не согласился участвовать ни один крупный английский писатель – для культуры похороны Киплинга состоялись несколькими десятилетиями ранее.
Трагедия Киплинга – художника, пережившего свое время и так и не сумевшего с этим смириться, - в большой степени определялось тем, что в первой трети ХХ века мало кто сумел прочесть его внимательно и непредвзято. Да и кому могла тогда прийти в голову идея вчитываться в киплинговские тексты? Ведь их либеральные критики (и консервативные защитники) уже заранее знали, о чем будет петь «бард империализма», а молодым ниспровергателям основ и авторитетов было абсолютно неинтересно, как пишет любимый писатель их собственного детства. Инерция идеологического неприятия, впрочем, оказалась значительно более стойкой, чем инерция неприятия эстетического. Не случайно У.Оден в своих знаменитых стихах на смерть величайшего английского поэта киплинговского поколения У.Б.Йейтса (1865 – 1939) вспомнил и о его ровеснике:
Time that with strange excuse
Pardoned Kipling and his views,
And will pardon Paul Claudel
Pardons him for writing well.
«Время простило Киплинга и его взгляды, потому что он хорошо писал» – к такой точке зрения (кстати, высказанной когда-то еще Джозефом Конрадом) в эти годы пришел не только У.Оден, но и, скажем, Т.С.Элиот, который решил вернуть лавры «лауреату», составил сборник избранных стихотворений Киплинга и сопроводил его пространной сочувственной (правда, не без оговорок) статьей.
Однако все попытки воскресить Киплинга немедленно натолкнулись – как продолжают наталкиваться и по сей день – на сопротивление тех, кто считает империалистические грехи писателя непростительными. Так, даже Т.С.Элиот, который в сороковые годы, казалось, был надежно защищен репутацией «литературного диктатора», получил строгую отповедь за свою прокиплинговскую статью от влиятельнейших критикой и писателей: Л.Триллинга, Э.Уилсона, Гр.Грина. И хотя не угасающая с тех пор полемика вокруг Киплинга в конечном счете лишь помогла вернуть ему утраченную славу крупного художника (на протяжении десятилетий о бездарях не спорят), ситуация сложилась уникальная: за целый век английская критика не смогла выработать объективную, уравновешенную оценку творчества писателя, который, по ее же критериям, прост чуть ли не до примитивности, не смогла определить его место в литературной традиции и – шире – в национальной культуре Великобритании.
Но Киплинга, вопреки всем приговорам критики, продолжают читать в разных странах мира. Видно, есть в киплинговских стихах и рассказах некая таинственная магнетическая сила, если его знают и любят не только в Англии, но и в Индии, в США, во Франции, в России, если им восхищались такие непохожие друг на друга писатели, как Марк Твен и Горький, Конрад и Куприн, Бертольд Брехт и Гумилев, Юрий Олеша и Эрнест Хемингуэй. Киплинг – это писатель с загадками, ключи к которым еще предстоит подобрать.
Чтобы разгадать «феномен Киплинга», необходимо прежде всего обратиться к биографии писателя, особенно к обстоятельствам его детства и юности. Редьярд Киплинг родился в 1865 году в Индии, куда его отец, неудачливый декоратор и скульптор, отправился с молодой женой в поисках постоянного заработка, спокойной жизни и солидного положения в обществе. До шести лет мальчик рос в кругу дружной семьи, в родном доме, где его воспитанием занимались в основном индийские няни и слуги, отчаянно баловавшие своего подопечного. В воспоминаниях Киплинга эта пора его жизни – идиллия, рай, Аркадия. Недаром героем нескольких лучших его рассказов станет очаровательный ребенок, умница и шалун, боготворимый взрослыми, а о шестилетнем диктаторе по имени Тодс он напишет почти то же самое, что в автобиографии о самом себе: «Примерно восемьдесят джампани в Симле и еще примерно сорок саисов души не чаяли в маленьком Тодсе. Встречаясь с ними, Тодс говорил приветственно: «О брат!». Тодсу не приходило в голову, что кто-то может не подчиниться его приказу, и, когда мама Тодса бывала не в духе, он выступал посредником между нею и слугами. Мир и порядок в доме зависели от Тодса: его обожали все домочадцы, от дхоби до мальчишки, присматривающего за собаками… Он, разумеется, умел говорить на урду, но вдобавок владел многими менее важными языками – например, чхоти-боли, на котором изъясняются женщины, - и с одинаковым успехом беседовал и с лавочниками, и с горцами-кули».
И вдруг этот свободный, по-домашнему уютный мир рухнул – Редьярда вместе с младшей сестрой отправили в Англию на попечение дальних родственников, которые держали нечто вроде частного пансиона. Здесь всем заправляла хозяйка – жестокая, вздорная ханжа, как будто сошедшая со страниц диккенсовского романа. Она сразу невзлюбила независимого мальчишку, и для него начались годы нравственных и физических мучений: допросы с пристрастием, запреты, изощренные наказания, побои издевательства. В этом «Доме Отчаяния» (как назвали его дети) Редьярд досконально изучил науку ненависти и познал бессилие жертвы. Потрясенный внезапной потерей семьи и свободы, он даже не пытался бунтовать, но исступленно мечтал о мести, осуществить которую ему удастся лишь много лет спустя, во «второй», художественной реальности – когда владыка зверей Маугли снесет с лица земли «обидевшую» его деревню, когда герой автобиографического романа «Свет погас» изобьет до полусмерти лицемера издателя, когда славные английские солдаты будут уничтожать злых и коварных врагов.