"Горе от ума" в историко-литературной перспективе
Я. Билинкис
Есть часто цитируемые слова К. Маркса: «Анатомия человека - ключ к анатомии обезьяны». Далее Маркс разъяснил: «...намеки более высокого у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно» [1].
Положение это может быть отнесено к любому виду развития. При одном, однако, условии - когда речь идет о развитии художественном, нельзя говорить о «более высоком» и «низшем» в привычном смысле. Тут требуются ограничения. Язык ведь не повернется сказать, что «Горе от ума» просто «ниже» хотя бы и «Войны и мира» или романов Достоевского. Великая грибоедовская комедия - вовсе не «недоразвившийся» Островский и не «зачаточный» Чехов. Она живет и значима сама по себе, в своей целостности и единственности. За ее пределом и в иных соотношениях, в «составе» иного целого содержавшиеся в ней «начала» выглядят и живут уже по-другому. Но увидеть эти «начала» в «Горе от ума» рождающимися, представить себе «состав» грибоедовского создания историко-литературная перспектива помогает в немалой степени.
Больше того, мы и не можем сейчас читать, к примеру, «Пиковую даму», отрешившись от того, что «потом» было написано «Преступление и наказание». Два таких факта литературного процесса вступают в нашем сознании в связь настолько уже неразрывную и естественную, настолько постоянную, что и не всегда даже замечаемую. Так что предлагаемая тема, собственно, лишь выводит «наружу», делает явственной одну из «сторон» в наших отношениях с грибоедовской комедией, неотменно присутствующую, обязательную в любом последующем восприятии литературного прошлого вообще.
1
Грибоедов-драматург, как известно, начал свою деятельность обычными для десятых годов девятнадцатого века переводами-переделками с французского. Близки к ним оказались и оригинальные его пьесы той ранней поры. Все это были произведения «с интригой», с персонажами активными и деятельными. Но активность их сосредоточивалась всецело на устройстве собственных частных дел и судьбы. Фабула и сюжет оставались совершенно условными. Любовные коллизии не принадлежали определенным характерам и не вводили их. Хотя уже развертывание интриги и проявления своей инициативы у действующих лиц говорили о новых устремлениях в русском обществе, о назревавшей потребности в людях, готовых к самостоятельному выбору и способных его совершить.
Комедия «с интригой» приходила к нам и утверждалась на русской почве как французская по происхождению - именно во Франции совершилась в самой классической форме антифеодальная революция, широко открывшая путь личностным развитиям по всей Европе, «...весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции, - отметит В. И. Ленин. - Он во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии...» [2]. «Мы вместе с Францией гордимся Французской революцией» [3] - скажет в наши уже дни М. С. Горбачев в беседе с представителями французской общественности.
Героя «Горя от ума» на встречу с фамусовской Москвой Грибоедов приводит после трехлетнего пребывания его на Западе, впечатлениями от которого тот был, по-видимому, совершенно поглощен - за все эти три года он не написал в Россию ни слова. Вспомним, какими новыми для русских глазами, с какой уже широтой смотрел на Европу времен Французской революции Карамзин и как принципиально отличался этот взгляд хотя бы от фонвизинского.
Со свежим и новым взглядом является и Чацкий из-за границы. И еще: герой, так сказать, «дозрел» до любви. Он несется сейчас в Москву к Софье, с которой его связывают лишь полудетские общие воспоминания, как на крыльях. Душевное состояние его изливается удивительными стихами о том, как он торопился, как мчался в ветер и бурю.
Европейский опыт помог Чацкому и выработать новые понятия, и подняться до высокого индивидуального чувства. Развитие и развертывание личности берется Грибоедовым широко, и ему найдены в самом деле основательные опоры.
Потом в разных случаях Чацкого будут играть на сцене то борцом и идеологом, то пылким влюбленным. Дальнейшее историческое движение мало будет способствовать целостному развитию и целостному восприятию человека. Но в «Горе от ума» становление русской личности взято как охватывающее всего человека, пусть при этом стихии любовного чувства и не была отпущена ее собственная мера.
Когда Вл. И. Немирович-Данченко будет сетовать на то, что «большинство актеров играют» Чацкого «резонером», «перегружают образ значительностью Чацкого как общественного борца», «как бы играют не пьесу, а те публицистические статьи, какие она породила» [4], то он будет прав и в констатации сложившегося положения, и в стремлении своем вернуться к той целостности образа, какая «Горем от ума» задается. Впрочем, и самому Немировичу-Данченко, когда он впервые ставил Грибоедова на сцене Художественного театра, не удалось избежать сужения и односторонности - здесь Чацкий оказался почти что только влюбленным. Предложенная грибоедовской комедией как норма цельность личностного развития остается и посейчас задачей, от разрешения достаточно далекой. Утверждение Аполлона Григорьева, что Чацкий - «единственное героическое лицо нашей литературы» [5], полно еще и поныне непреходящего исторического и художественного смысла.
О Чаадаеве (к связи с ним грибоедовского героя мы еще вернемся) О. Мандельштам в черновиках своей статьи о нем пометил: «Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно. Современники это инстинктивно чувствовали и страшно ценили присутствие среди них Чаадаева.
На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данта: „Этот был там, он видел - и вернулся...“.
Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности, как высшего расцвета личности, и России как источника абсолютной нравственной свободы. Наделив нас внутренней свободой, Россия предоставляет нам выбор, и те, кто сделал этот выбор, - настоящие русские люди, куда бы они ни примкнули. Но горе тем, кто, покружив около родного гнезда, малодушно возвращается обратно» [6].
Сказанное здесь во многом может быть отнесено к Чацкому. Да, фамусовская Москва не оценила появления Чацкого. Никто не испытал к нему «суеверного уважения». Но он-то «был там, он видел - и вернулся». И он окажется причастен к «пониманию народности, как высшего расцвета личности, и России как источника абсолютной нравственной свободы».
Усвоив на Западе новые для России просветительские представления, Чацкий ждет, жаждет теперь от своей страны ее собственного исторического движения, не подражательного по отношению к Западу, но самостоятельного, самобытного, выражающего особенное, свое, своеобразное. Можно, наверное, утверждать, что именно встреча с Западом сделала для Чацкого столь нестерпимым современное ему положение в России, побудила к нетерпеливой требовательной вере в ее собственные возможности. Таким образом, «Горе от ума» оказалось в непосредственном преддверии исторической коллизии западники - славянофилы.
По поводу этой коллизии на страницах сегодняшнего журнала, в рецензии на новейшее исследование о славянофильстве, можно прочесть, что «в нашей науке этот вопрос до сих пор не решен исчерпывающим образом. Неясно, является ли русская культура частью общеевропейской культуры или же, несмотря на активное восприятие европейских идей на протяжении многих веков своего развития, она остается самостоятельной культурной единицей. Ни один из двух традиционных, полярных по своей сути ответов нас удовлетворить не может» [7].
В грибоедовской комедии никакого ответа и быть не может. Но вопрос, тот самый вопрос, уже встает. И Чацкий потому и возмущен всяческими заимствованиями, следованиями иноземной моде, что в самом деле проникся представлениями о постоянных переменах, о непрерывном движении, хочет всего этого же, но идущего изнутри, рождающегося заново в России. Перемены же, которые ему суждено обнаружить (приобретение новой роли Молчалиным и Скалозубом, внимание к Молчалину Софьи), его лишь обескураживают.
То, что очень скоро станет в одном случае западничеством, в другом - славянофильством, живет еще в Чацком нерасчлененно, неотграниченно одно от другого. Чем и отмечается исходная внутренняя связь обоих этих направлений, первоначальное даже их родство. А герой предстает не адептом какого-то одного течения, хотя бы и достаточно широкого, но не слишком счастливым выразителем глубиннейших и долговременных устремлений всей русской жизни, мучительно искавших свою дорогу. Гоголь скажет в «Выбранных местах из переписки с друзьями», что «Горе от ума» обличило «дон-кишотскую сторону нашего европейского образования».
Вульгарные социологи вменят Чацкому в вину его отношение к Молчалину, усмотрят тут зло сословного аристократизма. В 20-30-х гг. нашего века они не сумеют увидеть человека иначе, как в тесных рамках его классовой принадлежности. На самом деле в «Горе от ума» герой противостоит Молчалину, опираясь на то чувство собственного человеческого достоинства, которое в разночинцах тогда было развито неизмеримо меньше, чем в тех, кто имел за собою шестисотлетнее дворянство или что-нибудь вроде того.
«Предшественником полного вытеснения дворян разночинцами в нашем освободительном движении» [8] назовет В. И. Ленин Белинского. Только после Белинского определится у русских разночинцев их общественное самосознание. Тогда у Жадова из «Доходного места» Островского без каких бы то ни было прямых европейских воздействий появятся свои принципы и установки, хотя и он еще будет нетверд в их защите. Молчалин же весь нацелен на то, чтобы как можно скорей прикрыть свою безродность карьерой, самому о безродности этой забыть. И не за безродность совсем презирает его Чацкий. Норма человека, как открывалась она просветительскому сознанию, действительно оказывалась осуществленной в гораздо большей степени в Чацком, чем в Молчалине. Условия жизни в свете многим такое и поддерживали. Не случайно же Белинский в статьях о Пушкине столь вроде бы неожиданно произнесет панегирик светскому воспитанию. Уж Белинского-то в сословном аристократизме заподозрить вряд ли возможно...