Архангельская А. В.
Вторая половина XVII столетия – третий всплеск переводческой активности, по интенсивности и значительности вполне сравнимый с первыми двумя (XI-XII вв. и рубеж XIV-XV вв.). Но существенно меняется основной принцип переводческой деятельности, на сей раз это – ориентация на европейскую культуру. Однако Россия с ее стремлением к широкому усвоению западной прозы, удовлетворялась второразрядной беллетристикой, низовой "народной книгой". Россия по сути не знала современной европейской беллетристики. В новых формах повторилась ситуация XI–XII вв., когда русские переводчики с греческого предпочитали современникам раннехристианских авторов. Исследователи говорят о "провинциализме" русской литературы XVII в. Россия переняла провинциальный барокко, провинциальный театр, провинциальную поэзию и прозу, тогда как русские авторы создавали настоящие шедевры. Причем не следует думать, что "народная книга" обслуживала только "низового читателя": так было в XVIII в., когда Кантемир, Ломоносов и Сумароков насмехались над "Бовой" и другими небылицами. Ясно также, чем обусловлен этот провинциализм: России, поскольку она отказалась – сначала нерешительно, затем все последовательнее – от изоляционизма, предстояло пережить период литературной учебы.
Наряду с авантюрно-рыцарскими и приключенческими романами ("Повесть о Бове-королевиче", "Повесть о Петре Златы Ключи", "Повесть о Еруслане Лазаревиче", "Повесть о Брунцвике") переводятся сборники дидактических повестей ("Звезда Пресветлая", "Великое Зерцало", "Римские деяния" и под.). Усвоение народной религиозной легенды было обусловлено многовековым развитием христианской культуры на русской почве. Религиозная легенда не оставляла места размышлению и тем более сомнению. Все было пронизано дидактикой, все заранее предопределено (дух должен победить плоть, добро – зло).
Дидактическое содержание иногда явно сказывается в тексте новелл "Великого Зерцала". В ряде случаев автор подробно расшифровывает читателю аллегорическое содержание того или иного рассказа. Так, рассказывая о блуднице, которую взял замуж "славный князь" и которую напрасно вызывают "свистанием" ее бывшие любовники, автор так комментирует этот и без того достаточно прозрачный текст: "Блудница есть душа, любовницы суть греси, а князь Христос, дом его – церковь, а свистающии суть бесове, душа же верная всегда пребывает". В нескольких сюжетах дается аллегорическое истолкование адских мук. Чаще всего истолкователями в подобных ситуациях оказываются сами мучимые грешники, а истолкования напоминают прямую – именно аллегорическую – параллель между прегрешением и наказанием, уже давно знакомую русскому читателю, например, по "Хожению Богородицы по мукам". Так, клеветники в "Великом Зерцале" вынуждены вечно отгрызать и сплевывать свой язык, который постоянно отрастает заново; пьяницы – вечно пить из корчемной чаши смолу, огонь и серу. Может быть аллегорическое толкование и небесных видений: так, один "святой муж" "виде небо отверсто", а у "небесных врат" – двух загораживающих проход "великих и страшных змиев". Аллегорическое толкование видения дается ангелом, появляющимся именно затем, чтобы прокомментировать его: "Змиеве суть един нечистоты, а вторый суетное снискание славы", которые "входу в небесное царство не дают и затворяют врата небесная".
Сборник поражает читателя огромным количеством самых разнообразных действующих лиц. Это небесные силы (прежде всего – Христос и Богородица; далее – ангелы, апостолы, святые) и силы преисподней; это духовные лица (епископы, монахи, отшельники, священники); это представители практически всех общественных слоев (короли, купцы, судьи, воины, ремесленники, крестьяне, горожане), а также маргиналы (шуты, скоморохи, разбойники, нищие).
В одном из первых рассказов повествуется о явлении грешнику поочередно трех лиц Святой Троицы. Неоднократно является на помощь призывающим ее Пресвятая Богородица. Апостол Петр сам освящает храм, построенный в его имя; свидетелем этого события становится простой рыбак – такой же, каким когда-то в евангельские времена был сам Петр, а символом освящения – большая рыба, также напоминающая о первохристианских временах. В одной новелле перед читателем предстает даже Божий суд над грешником, на котором присутствуют Христос и Богородица с апостолами и "лики святых".
"Великое Зерцало" представляет несомненный интерес для исследователя древнерусской демонологии. Бесы выполняют в сборнике разные функции и восходят к разным литературным и фольклорным традициям. Бесы могут быть монументально-ужасающи или по-бытовому подвижны. Иногда бесы оказываются мощной силой и страшной угрозой, в других же случаях они, напротив, признают превосходство над ними людей. Наконец, иногда бесы оказываются превзойденными человеком в масштабе греховных помыслов и их реализации. В одной новелле дьявол, так и не сумевший поссорить мужа с женой, удивляется той легкости, с какой этой же цели достигла "некая жена стара": "тритцать бо лет сего исках и не получих, ты же сию брань не во многи дни сотворила еси". В другой – обличает вора, крадущего репу и пытающегося перевалить ответственность на беса, якобы подучившего его. Может быть и совсем уж парадоксальная ситуация: в одной новелле дьявол ударяет "по ланите" монаха, не склонившего головы во время чтения Евангелия: "И се слышиши ли, что.. тебе ради Бог человек быв? Аще бы сие мене ради сотворил, покланялся бы ему непрестанно во веки".
Развивается в "Великом Зерцале" традиционный мотив, в котором дьявол выступает в роли сказочного чудесного помощника: именно он вылечивает жену некоего воина с помощью молока львицы. В награду дьявол просит отлить колокол для ближайшей бедной церкви (!). Только лишь после того, как колокол отлили и повесили, становится явным дьявольский умысел: звон этого колокола пробуждал у прихожан не ревность к божественной службе, а леность и расслабленность. Рассмотренный мотив неоднократно встречается в средневековой литературе; древнерусский читатель помнил беса-помощника и по "Повести о путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим", и по "Повести о старце, просившем руки царской дочери". В первом из этих текстов бес в явном виде вынуждается совершить богоугодное деяние (отвезти новгородского архиепископа ко всенощной в храм Гроба Господня в Святой Земле), во втором – в скрытой (служить орудием проверки справедливости Евангелия). И только лишь в "Великом Зерцале" бес выступает инициатором, казалось бы, богоугодного дела – но инициатива, идущая от сил преисподней, не может служить ко благу верующих.
Сила покаяния неоднократно подчеркивается в новеллах "Великого Зерцала", однако внимание читателя акцентируется также и на многочисленных искушениях, подстерегающих искренне кающегося. В ряде случаев рассказывается о том, как душа на время возвращается в тело – именно для того, чтобы принести покаяние и облегчить свою посмертную судьбу. На истинное покаяние оказывается не способным, пожалуй, только сам дьявол.
Одним из основных приемов, на которых строится и большая часть рассказов, и – шире – сборник в целом, является прием антитезы. Райское блаженство противопоставляется адским мучениям, праведники – грешникам, силы небесные – духам преисподней, кратковременность земной жизни – вечности за гробом. Центр авторского внимания совершенно очевидно лежит в среде грешников. И оказывается, что посмертная судьба человека может развиваться по трем основным сценариям: 1) исповеданный грех перестает тяготеть над грешником, который после покаяния освобождается от мук; 2) грех остался не исповеданным и/или не прощенным, в результате грешник обречен на вечные муки и, как правило, сам просит тех, кому является, больше о нем не молиться; 3) грешнику дается надежда на прощение греха и освобождение от мук в будущем, в этом случае он, как правило, просит усиленных молитв о своей душе. Совершенно очевидно, что эти варианты органично укладываются в свойственные католичеству, а вовсе не православию представления о трехчастном устройстве загробного мира (рай – ад – чистилище) и являются следствием "латинского" происхождения сборника.
"Римские деяния" (или "Истории из Римских деяний) представляют собой сделанный в последней трети XVII в. на Руси перевод польского сборника "Historye Rzymskie", который, в свою очередь, представлял собой перевод чрезвычайно популярного в средневековых литературах разных народов латинского сборника "Gesta Romanorum", составленного в XIII в. неизвестным автором, по всей видимости, в Англии или Германии.
Темы, поднимаемые автором "Римских деяний", представляют собой подчас трансформации международных "бродячих сюжетов", подчас оказываются знакомыми ходами новеллистических сказок (в одном из прикладов рассказывается о муже, получившем трудное задание прийти к королю "ездно и пешо, да чтоб с собою привелъ вернаго приятеля... и кротофильника (потешника, забавника), и неверного неприятеля" и приведшем к королю верного пса, маленького сына и жену), однако рассказывается все это не с целью увлечь читателя тем или иным сюжетным ходом, а чтобы дать одну сторону раскрываемой во второй части – "выкладе" – аллегории. Аллегория же призвана сориентировать читателя в мире христианских грехов и добродетелей и помочь ему выбрать правильный путь.
Гордость, с точки зрения христианской этики – один из главных пороков человека, подвергается осуждению в первом же "прикладе" (от польского слова pzeklad – пример), повествующем о гордом цесаре Евиниане. Как часто бывает в новеллах второй половины XVII в., основной порок героя – гордость – вынесен в заголовок. Сюжет строится на основе популярной в средневековье коллизии, связанной с мотивом переодевания: когда Евиниан купался, "некоторый человекъ въ его образе, и въ походке, и во всемъ подобный, облекся въ его одеяние и, вседе на его конь, ехалъ къ рыцаремъ" и выдал себя за цесаря. Четырежды Евиниан пытается обратиться к людям, хорошо его знающим, - к рыцарю и пану, когда-то им облагодетельствованным; к своей жене и, наконец, к своему духовному отцу, - и четырежды терпит поражение и отходит не только неузнанным, но и весьма ощутимо наказанным. Даже смиренный пустынник, не осуществляя физического наказания, упрекает его, сравнивая с дьяволом: "неси бо ты цесарь, але злой духъ во образе человечи" и "съ прытости крепко оконце закрылъ". Лишь такое "учетверенное" наказание, увенчанное сравнением с врагом рода человеческого, заставляет цесаря задуматься о причинах неприятия и обращает к покаянию: "вспомнилъ: коли на ложи лежалъ, вознеслося сердце его вспыхъ (в высокомерии, в спеси), глаголя, что "несть Бога иного крепчайшего, паче мене"". Только лишь осознав гордыню как грех, принеся покаяние своему духовному наставнику, Евиниан обретает путь к спасению: отшельник узнает его и приказывает идти во дворец, имея надежду, что и там уже все его узнают. Однако в итоге признание Евиниана истинным цесарем осуществляется по воле незнакомца, выдававшего себя за цесаря, который и объясняет собравшимся и недоумевающим рыцарям причины, побудившие его принять чужой облик: "Але что не въ которое время вознеслся былъ въ гордость противъ Господа Бога, для котораго греха Богъ его скаралъ, отнялъ от него знаемость человечю столь долго, дондеже за тот грехъ покаяние Господу Богу принесъ. А я есмь ангелъ Божий, хранитель души его, иже соблюдахъ панство его, дондже онъ въ покаянии пребывал". Таким образом, мир людей и мир горних сил оказываются удивительно "прозрачными", ангелы могут спокойно путешествовать по земле и принимать человеческий облик, что напоминает отсутствие границ между небесным, земным и преисподним мирами в религиозно-дидактических новеллах "Великого Зерцала". Случившееся с героем единожды налагает определенный отпечаток на всю его дальнейшую жизнь: "Тогды Евинян цесарь... ходилъ во всехъ заповедехъ господнихъ, и попечение имелъ о добрыхъ делехъ хвалебныхъ".