Лобанов М.П.
Фундаментальное свойство русской литературы — то, что это литература Слова. Слова-Логоса. Тысячелетняя ее история открывается “Словом о Законе и Благодати” митр. Илариона (XI в.). Здесь Ветхому Завету — “Закону” (национально-ограниченному, замкнутому на одном еврейском народе) противопоставляется Новый Завет — “благодать”, универсальный характер христианства.
Из “Повести временных лет” известно, что к кн. Владимиру приходили хазарские евреи, убеждая его принять их иудейскую веру. Ответом на этот соблазн были следующие слова Владимира: “Как же вы иных учите, а сами отвергнуты Богом и рассеяны? Если бы Бог любил вас и ваш закон, не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?” Русский князь отверг иудейский закон, не ведая еще о его немыслимой жестокости в отношении к другим народам. В Ветхом Завете во Второй книге Царств (12:31) говорится о чудовищной расправе царя израильского Давида над покоренным народом: “А народ, бывший в нем (в городе), он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими”. Поражающая нас жестокость ветхозаветных героев объясняется богословами в качестве смягчающего обстоятельства то дикостью нравов того древнего времени, то метафорическим духовным смыслом, заключенным в злодеянии, вроде того, как истреблением собственных страстей истолковываются слова псалма 136: “Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!” Говоря об отличии Нового Завета от Ветхого Завета, митр. Иларион видит величайшее благо для Руси в распространении христианского света на ней, воздаст хвалу кн. Владимиру, крестившему Русь.
И главным направлением древнерусской литературы становится утверждение ценностей, связанных с христианской этикой и христианским государством. В “Повести временных лет” (XII в.) летописца Нестора события рассматриваются с религиозной точки зрения, повествование проникнуто чувством патриотизма, единства Руси.
Многое для понимания древнерусского характера открывает “Поучение Владимира Мономаха” (XII в.). Владимир Мономах — образец целостности характера древнерусского человека, при казалось бы несовместимых качествах: истинный христианин, пример благочестия, милосердия, попечения о людях, об “убогих” (он даже простил убийцу своего сына), и вместе с тем он положил конец княжеским усобицам, при нем Киевская Русь стала могущественным государством, а его именем половцы устрашали детей в колыбели. Это был русский средневековый век “силы и отваги”, древнерусским людям было свойственно религиозное понимание мужества: “Умирать побежденным значило бы поступить в рабство к победителю на том свете” (И. Забелин).
Целостность характера при религиозной основе, неразрывность слова и поведения стали в тысячелетней русской литературе принципом человеческого бытия, обретя свое концентрированное выражение в философии “целостности” славянофилов, прежде всего И. В. Киреевского. Схожие характеры, неразложимые в своих, казалось бы, противоположных качествах, перекликаются через тьму столетий. Не видим ли мы те же черты, что у Владимира Мономаха, и в великом русском полководце Суворове. Любопытно вспомнить, как русский резидент в Константинополе писал Суворову: “Один слух о бытии вашем на границах сделал и облегчение мне в делах, и великое у Порты впечатление”. И этот же полководец, одно имя которого наводит страх на противную сторону, говорил: “Если вы хотите истинной славы, следуйте по стопам добродетели”. Суворов, глубоко религиозный человек, учил солдат: “Сегодня молиться, завтра поститься, послезавтра — победа или смерть”.
Отважный полководец, разбивший тевтонских рыцарей, отразивший натиск на Русь католического Запада, Александр Невский говорит: “Бог не в силе, но в правде” (из “Жития Александра Невского”, XIII в.). Эти слова — как нравственная основа мужества — раскрываются в русской литературе на протяжении столетий (начиная от “Жития Александра Невского”, “Сказания о Мамаевом побоище” до “Войны и мира” Л. Н. Толстого, где русские в Бородинском сражении одерживают, по словам писателя, нравственную победу над французами).
Уникальное, пожалуй, явление в истории европейской агиографии (жизнеописание святых) появление на Руси “Сказания о Борисе и Глебе” (XII в.) — о первых канонизированных русских святых, юных князьях Борисе и Глебе, принявших смерть от своего старшего брата Святополка Окаянного. С пронзительной силой заявила здесь о себе идея кротости, смирения, добровольного приятия мученичества во имя Христа. Из этого события, как из зерна, выросла наша многовековая история с ее трагедиями и загадками: братоубийство, нескончаемое на протяжении веков (от розни удельных князей, приведшей к монголо-татарскому завоеванию Руси, от Смутного времени, церковного раскола — до гражданской войны 1917 — 20). Не отсюда ли и покорность, терпение народа? Но есть и некая религиозная тайна в этом смирении, жертвенности (образы страстотерпцев Бориса и Глеба в одном из сказаний являются воинам Александра Невского, вдохновляя их в сражении с врагом).
При идеале смирения древнерусскому человеку в то же время свойственно развитое чувство внутреннего достоинства, различение ценностей истинных и мнимых в человеке. Автор “Моления Даниила Заточника” (н. XIII в.) обращается к своему господину: “Не смотри на внешность мою, но посмотри каков я внутри... Ибо нищий мудрый — что золото в грязном сосуде, а богатый разодетый да глупый — что шелковая подушка, соломой набитая”. И уже спустя шесть столетий, в XIX в. славянофил К. Аксаков в своих “Опытах синонимов. Публика — народ”, противопоставляя “публику” (представителей высшего сословия) — народу, скажет: “И в публике есть золото и грязь, и в народе есть золото и грязь, но в публике грязь в золоте, в народе — золото в грязи”.
В величайшем поэтическом творении “Слове о полку Игореве” (XII в.), повествующем о неудачном походе на половцев князя Новгорода Северского Игоря Святославича, патриотическое чувство безвестного автора слито с горечью сознания губительности для Руси княжеских усобиц, со страстным призывом к единству русских земель. Образ Ярославны как бы предваряет нравственно цельный тип русской женщины в нашей литературе: Феврония в “Повести о Петре и Февронии” (к. XV в.), Ульяния Осорьина в “Повести об Иулиании Осорьиной”, написанной ее сыном в н. XVII в., Марковна в “Житии протопопа Аввакума”, Татьяна в “Евгении Онегине” Пушкина, Лиза в “Дворянском гнезде” Тургенева и т. д.
Созданное незадолго до нашествия татар “Слово о полку Игореве” было как бы предупреждением о величайшей опасности для Руси княжеской розни. И беда пришла: раздробленная Русь оказалась под монголо-татарским игом. Но как говорит историк В. О. Ключевский (в своей речи “Значение преподобного Сергия для русского народа и государства”): “Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет урочный час, он соберет свои растерянные нравственные силы и воплотит их в одном человеке или в нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно историческую дорогу”. Таким человеком, который вдохнул в русское общество “чувство нравственной бодрости, духовной крепости”, и был Сергий Радонежский. Он, по словам историка “поднял упавший дух родного народа, пробудил в нем доверие к себе, к своим силам, вдохнул веру в свое будущее”. И он же благословил кн. Дмитрия Донского на подвиг перед Куликовской битвой. В “Житии Сергия Радонежского” Епифания Премудрого (XV в.) образ прп. Сергия неотделим от Святой Троицы. Еще до появления его на свет было знамение, означавшее, что “будет ребенок учеником Святой Троицы”. “И не только сам будет веровать благочестиво, но и других многих соберет и научит веровать в Святую Троицу”. Во имя Святой Троицы была освящена Варфоломеем (будущим Сергием) срубленная им небольшая церковка в чаще леса. Став по воле Божией игуменом монастыря, Сергий, “наставляя братию, немногие речи говорил. Но гораздо больше пример подавал братии своими делами”. Обретая силы в безграничном источнике любви — в живоначальной Троице, Сергий вносил мир и согласие не только в жизнь, в души монашеской братии, но и в мирское общество. Он примирял враждующих князей, под его влиянием удельные князья объединились перед Куликовской битвой вокруг Дмитрия Донского.
К словам историка о способности народа “подниматься на ноги после падения” можно добавить и то, что христианский свет никогда не угасал в лучших русских людях. Святостью супружеской жизни в миру отмечена “Повесть о Петре и Февронии”. В образе Февронии, рязанской крестьянки, ставшей женой муромского князя Петра, прославляется сила, красота все преодолевающей женской любви, ее бессмертие. Повесть эта оказала большое влияние на формирование легенды о граде Китеже, широко распространенной среди старообрядцев (город Китеж при нашествии татар, скрываясь от них, опускается на дно озера, продолжая чудесное существование до лучших времен). Любопытен записанный писателем Ю. Олешей рассказ о немецком офицере, который, услышав в России, во время войны, легенду о Китеже, пришел в смятение, не веря, что такой красоты легенду мог сотворить народ “низшей расы”.
Яркое представление о духовном мире русского человека, оказавшегося на чужбине, дает “Хожение за три моря” Афанасия Никитина (2-я пол. XV в.). Очутившись после всех злоключений в Индии, тверской купец Афанасий Никитин живо всматривается в новую для него, чужеземную жизнь, в быт, нравы, обычаи местных жителей, в их религиозные обряды и т. д. Поразительна поистине художническая зоркость автора, например, в описании выезда молодого султана в день мусульманского праздника (невольно приходит на память такая же удивительная выразительность во “Фрегате “Паллада” И. А. Гончарова, когда подробно описывается японская церемониальность в сцене приема русских путешественников нагасакским губернатором). Черта характерно русская, свидетельствовавшая об универсальности русского мировосприятия.