Будет, все будет. Надо верить и надеяться. А пока вечерком таскали окуней, ельцов и чебаков, жарили их по-таежному, на рожне, попросту сказать, на сучках, ели, где сырое, где обугленное -- не очень-то вкусно, зато экзотично. Поели, запели: "Й-я лю-ублю-у-у тебя, жизнь!.." Сладостные предчувствия, накатывающие на человека во время цветения природы, сулили нечто необыкновенное, томили, словно в юности, накануне первого свидания. И только комары -- наказание человеку от природы за его блудные дела и помышления, не давали полностью отдаться природе и насладиться ею до конца. Они даже в палатку набивались, проклятые. Не раз сшибали отпускники палатку со стояков, норовя кулаком попасть в эту махонькую скотинку, способную довести человека до нервных припадков.
Утром, под прикрытием легкого парка, дымящегося над рекой, отпускники выплыли на концы с предчувствием удачи и сняли трех стерлядей -- засеклись какие-то дуры. Посчитав, что начался ход ангарской стерляди, они решили отметить первую удачу ухой, с дымком и коньячком, утаенным от алчных чушанских самоедов.
Когда я читаю либо слышу об ухе с дымком, меня непременно посещает одно и то же не очень радостное воспоминание, как одноглазый мой дед Павел лупил меня палкой за уху, пахнущую дымом, потому что дымом она может пахнуть только по причине разгильдяйства: из-за сырых и гнилых дров да еще когда котел в ненагоревший костер подвесишь иль зеворотый повар не закроет варево крышкой. И уголь бросают в котел вовсе не для вкуса -- опять же по нужде -- березовый уголек вбирает в себя из пересоленного варева соль, очень маленько, но вбирает.
Однако Бог с ней, с кухней и с ее секретами. Уху во всех землях и краях варят со своей выдумкой, а где и с фокусами, хотя и мудрить-то вроде не над чем и незачем.
Отпускники не варили уху -- священнодействовали. Ознобно дрожа от предчувствия редкостной еды, один из приезжих рыбаков потрошил стерлядь, другой навешивал круглый, наподобие военной каски, котел на таганок, в котором белела картошка и луковки да сиротливо плавал лавровый лист и черный перец горошком, непременно горошком -- от молотого, по их разумению, не тот вкус. Двое рыбаков настраивали под яром коптилку, для начала, в порядке опыта, "зарядив" ее чебаками, чтобы после, когда хлынет стерлядь, не терять времени.
Сварив уху, отпускники бережно водрузили котел на плоский камень, расположились в братский круг, сдвинули чаши.
-- За осетга! -- возгласил шеф и хряпнул благородный напиток, не звездочками -- арабскими закорючками, будто золотистыми осами, облепленный. Не успел шеф занюхать напиток и, благоговея, черпнуть ушицы ложкой, как увидел летящую по реке дюральку. -- Вот ведь, охломоны, -- шлепнул себя шеф по голой ляжке, пришибив попутно слепня, -- вот козлы! Выпивку чуют, будто слепни кговь! -- и, бросая битого слепня в огонь, велел спрятать бутылку.
Лодка не минула их, ткнулась точно против стана. К костру, разламывая хрустящие ноги, приблизился незнакомый чернявый мужик с неулыбчивым костлявым лицом и командирской кожаной сумкой на боку. "Харюзятник! Комаров идет кормить на речку", -- по сумке заключили отпускники.
-- Здравия желаю! -- сказал приезжий и стрельнул приметливым глазом в котел. Усевшись на камень, он перебросил сумку на живот, добавил: -- Приятно кушать!
-- Спасибо! -- сдержанно отозвались рыбаки. Приглашать незнакомца к столу не стали -- хватит с них, потравили выпивки и харчей "самоедам".
Потирая ладонью поясницу, незнакомец оглядел где и как попало разбросанное имущество, чуть задержал взгляд на новой лодке, на "Вихре" и поинтересовался бесцветным, как бы даже больным голосом:
-- Это ваши концы висят под наплавами?
Переглянувшись меж собою, отпускники насторожились. Но шеф развеял в прах настороженность решительным и едким ответом:
-- Они вашим мешают, да?!
Незнакомец не отозвался. Он выскреб из огня уголек, заложил его в изожженную трубку и, забыв уголек там -- для вкуса -- догадались горожане, тем же бесцветным, несколько даже удрученным голосом молвил:
-- Думаете, без вас здесь рвачей недостает?..
-- Ну, ты, это... подбирай выражения!
-- Люди из самого краевого центра, видать, образованные, -- покачал головой незнакомец, -- и сразу "ты"! Небось в городе блюдете себя. Здесь, значит, все можно? Красть, грубить, распоясываться. Тайга, темь, начальства нету...
Зубостав скривил презрительно губы, обращаясь к своей бригаде:
-- Видали! И здесь воспитывают! -- и сурово спросил: -- Ты сколько сегодня выжгал, охламон?
У незнакомца дернулся рот, беспомощно и горько задрожали веки, но губы тут же сжались, резче означив отвесно стекающие к подбородку складки, худая рука крепче стиснула трубку.
-- Щенок! -- сказал он тихо, -- Где ты служишь, кем руководишь, не знаю и знать не хочу, но слюни следовало бы тебе утереть, прежде чем допускать до руководящего-то дела! -- и вдруг решительно, по-чапаевски взмахнул рукой, будто сгребая всю компанию с берега: -- А ну вон, к чертовой матери с реки! Чтоб ни духу, ни вони вашей здесь через час не было!.. -- и уехал, за мыс Опарихи с лодкой зашел.
-- Н-ну, бгатцы-ы! -- опомнившись, развел руками шеф, -- уж какого нагоду в зубопготезном кгесле не пегевидал, но с такой поганой пастью...
-- Дать ему надо было, чтоб на лекарства всю жизнь работал!..
-- По виду, он и так на уколах живет.
-- Наркоман?
-- Ладно, если наркоман. Что как рыбинспектор?
-- Егунда! Инспектога здешнего я знаю. Семен, инвалид войны. Миговой мужик...
-- Значит, снова самоед! Ну мы ему...
Незнакомец вернулся точно через час. На берегу все как было, так и есть: барахло повсюду; сытая пьяная артель в тенечке спала, и слепни ее доедали.
Распинав шефа, незнакомец сказал:
-- Вам че говорено было?!
Зубостав на него пялился, ничего со сна не понимая. Наконец продрал глаза, возмутился:
-- Опять ты?! Ну-ну, знаешь... всякому тегпенью... счас я гебят подыму, мы тебе устгоим...
-- На, нюхай! -- к заспанным глазам зубостава поднесли удостоверение, костром и рыбой пахнущее. Поморщился зубостав: до чего все тут одинаково пахнет! И два раза прочел, не понимая со сна, что читает. "Рыбинспекция, Черемисин. Рыбинспекция, Черемисин". -- Внял?!
Шеф засуетился, отыскивая по карманам курево, -- правы были ребята. Смываться следовало, пока дядя добрый...
-- Будите своих соратников. Подымайте из воды концы. Я тем временем картинку вам на память нарисую, -- объяснил Черемисин. -- Не понимаете человеческих-то слов, сопляки! Себя только уважаете! Так я вас еще и законы уважать научу!..
Зубостав заюлил, пробовал извиняться, коньячку предлагал, намекал, что, если надобность в больнице есть или в лекарствах, -- всегда пожалуйста. Черемисин, у которого посинели губы -- сердце, видать, сдает, брезгливо и горько скривился.
-- Фамилия? -- нацелившись в книгу актов дешевой шариковой ручкой, сверкнул он цыганскими глазами. Шефу сделалось одиноко, запрыгала мыслишка придумать фамилию. Но Черемисин -- тертый-перетертый тип, угадал это нехитрое намерение: -- Соврете -- под землей сыщу!
Скоро все было закончено. "Картинка" в трех экземплярах нарисована, один, самый мутный экземпляр -- истерлась копирка у рыбинспектора, много работы -- был обменян на двести двадцать пять рублей штрафа. На всю катушку выдал Черемисин: по пятьдесят рублей за каждый самолов, по двадцать пять за каждую стерляжью голову, да еще и наставление в добавку бесплатное:
-- Чтоб не тыкались! Чтоб помнили: земля наша едина и неделима, и человек в любом месте, даже в самой темной тайге должен быть человеком! -- и въедливо, по слогам повторил, подняв кривой, от трубки рыжий палец: -- Че-ло-ве-ком!
Стоя по команде "смирно", отпускники безропотно внимали речи рыбинспектора Черемисина.
-- У нас денег нету, -- пролепетал один из рыбаков, бережно держа в руках "картинку", -- рыбой надеялись прожить...
-- Лодку, мотор продадите, -- подсказал Черемисин, -- на штраф, на похмелье хватит, да и на дорогу еще останется...
Так и сделали отпускники: мотор продали, лодку продали, пили с горя на дебаркадере и пели, но уже не "Я люблю тебя, жизнь", все больше древнее, народное.
Пили-пили, пели-пели, сцепились ругаться, разодрались, выбросили шефа-зубостава с дебаркадера в Енисей. Он был пьяный и утонул бы, да, на его счастье, в ту тихую вечернюю пору катались по реке приезжая студентка в оранжевом свитере с местным кавалером, крашенным под старинный медный чайник. Доморощенный чушанский битлз, чего-то блаживший на английско-эвенкийском наречии, отложил гитару, поймал за шкирку шефа и подтянул его на лодке к суше. Дальше шеф полз уже сам, клацая золотыми зубами, завывая, горло его изрыгало мутную воду.
Чушанские браконьеришки, праздно расположившиеся на берегу с выпивкой, -- новый рыбинспектор держал их на приколе, наблюдая, как корежит приезжего человека "болесь", сочувственно рассуждали:
-- С постного-то хеку да сразу на ангарскую стерлядь!.. Како брюхо выдержит?
-- Гай-юююю-гав!
Я б забыл эту скорее грустную, чем веселую историю, поведанную мне бывшим фронтовиком Черемисиным, но от дурашливой пакости до мерзкой жестокости -- шаг, в общем-то, меньше воробьиного, и я продолжу рассказ о том, как пакость и забава может перерасти в немилосердное избиение природы. x x x
За несколько дней до отъезда в Сибирь по вызову брата я прочел в центральной газете статью о том, как два школьника изловили в ботаническом саду Московского университета нарядного жирного селезня и свернули ему голову. Уже будучи в Чуши, еще раз удосужился слышать о том несчастном селезне по радио. Шел радиосуд над злоумышленниками. В присутствии знатных людей, артистов, ученых и, конечно, родителей их секли словесно. Вспомянуто было, и не раз, как потерявший облик московский кирюха увел из зоопарка доверчивого лебедя и употребил его на закуску.