Автор: Тургенев И.С.
I
Весенний, светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки
стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую
глубь лазури.
Перед раскрытым окном красивого дома, в одной из крайних улиц
губернского города О... (дело происходило в 1842 году), сидели две женщины -
одна лет пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет.
Первую из них звали Марьей Дмитриевной Калитиной. Ее муж, бывший
губернский прокурор, известный в свое время делец, - человек бойкий и
решительный, желчный и упрямый, - умер лет десять тому назад. Он получил
изрядное воспитание, учился в университете, но, рожденный в сословии бедном,
рано понял необходимость проложить себе дорогу я набить деньгу. Марья
Дмитриевна вышла за него по любви: он был недурен собою, умен и, когда
хотел, очень любезен. Марья Дмитриевна (в девицах Пестова) еще в детстве
лишилась родителей, провела несколько лет в Москве, в институте, и,
вернувшись оттуда, жила в пятидесяти верстах от О..., в родовом своем селе
Покровском, с теткой да с старшим братом. Брат этот скоро переселился в
Петербург на службу и держал и сестру и тетку в черном теле, пока внезапная
смерть не положила предела его поприщу. Марья Дмитриевна наследовала
Покровское, но не долго жила в нем; на второй же год после ее свадьбы с
Калитиным, который в несколько дней успел покорить ее сердце, Покровское
было променено на другое имение, гораздо более доходное, но некрасивое и без
усадьбы; и в то же время Калитин приобрел дом в городе О..., где и поселился
с женою на постоянное жительство. При доме находился большой сад; одной
стороной он выходил прямо в поле, за город. "Стало быть, - решил Калитин,
большой неохотник до сельской тишины, - в деревню таскаться незачем". Марья
Дмитриевна не раз в душе пожалела о своем хорошеньком Покровском с веселой
речкой, широкими лугами и зелеными рощами; но она ни в чем не прекословила
мужу и благоговела пред его умом и знанием света. Когда же, после
пятнадцатилетнего брака, он умер, оставив сына и двух дочерей, Марья
Дмитриевна уже до того привыкла к своему дому и к городской жизни, что сама
не захотела выехать из О...
Марья Дмитриевна в молодости пользовалась репутацией миленькой
блондинки; и в пятьдесят лет черты ее не были лишены приятности, хотя
немного распухли и сплылись. Она была более чувствительна, нежели добра, и
до зрелых лет сохранила институтские замашки; она избаловала себя, легко
раздражалась и даже плакала, когда нарушались ее привычки; зато она была
очень ласкова и любезна, когда все ее желания исполнялись и никто ей не
прекословил. Дом ее принадлежал к числу приятнейших в городе. Состояние у
ней было весьма хорошее, не столько наследственное, сколько
благоприобретенное мужем. Обе дочери жили с нею; сын воспитывался в одном из
лучших казенных заведений в Петербурге.
Старушка, сидевшая с Марьей Дмитриевной под окошком, была та самая
тетка, сестра ее отца, с которою она провела некогда несколько уединенных
лет в Покровском. Звали ее Марфой Тимофеевной Пестовой. Она слыла чудачкой,
нрав имела независимый, говорила всем правду в глаза и при самых скудных
средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи. Она терпеть не
могла покойного Калитина и, как только ее племянница вышла за него замуж,
удалилась в свою деревушку, где прожила целых десять лет у мужика в курной
избе. Марья Дмитриевна ее побаивалась. Черноволосая и быстроглазая даже в
старости, маленькая, востроносая, Марфа Тимофеевна ходила живо, держалась
прямо и говорила скоро и внятно, тонким и звучным голоском. 0,на постоянно
носила белый чепец и белую кофту.
- О чем ты это? - спросила она вдруг Марью Дмитриевну. - О чем
вздыхаешь, мать моя?
- Так, - промолвила та. - Какие чудесные облака!
- Так тебе их жалко, что ли?
Марья Дмитриевна ничего не отвечала.
- Что это Гедеоновский нейдет? - проговорила Марфа Тимофеевна, проворно
шевеля спицами (она вязала большой шерстяной шарф). - Он бы повздыхал вместе
с тобою, - не то соврал бы что-нибудь.
- Как вы всегда строго о нем отзываетесь! Сергей Петрович - почтенный
человек.
- Почтенный! - повторила с укоризной старушка.
- И как он покойному мужу был предан! - проговорила Марья Дмитриевна, -
до сих пор вспомнить о нем равнодушно не может.
- Еще бы! тот его за уши из грязи вытащил, - проворчала Марфа
Тимофеевна, и спицы еще быстрее заходили в ее руках.
- Глядит таким смиренником, - начала она снова, - голова вся седая, а
что рот раскроет, то солжет или насплетничает. А еще статский советник! Ну,
и то оказать: попович!
- Кто же без греха, тетушка? Эта слабость в нем есть, конечно. Сергей
Петрович воспитания, конечно, не получил, по-французски не говорит; но он,
воля ваша, приятный человек.
- Да, он ручки у тебя все лижет. По-французски но говорит, - эка беда!
Я сама не сильна во французском "диалехте". Лучше бы он ни по-каковски не
говорил: не лгал бы. Да вот он, кстати, легок на помине, - прибавила Марфа
Тимофеевна, глянув на улицу. - Вон он шагает, твой приятный человек. Экой
длинный, словно аист!
Марья Дмитриевна поправила свои локоны. Марфа Тимофеевна с усмешкой
посмотрела на нее.
- Что это у тебя, никак седой волос, мать моя? Ты побрани свою Палашку.
Чего она смотрит?
- Уж вы, тетушка, всегда... - пробормотала с досадой Марья Дмитриевна и
застучала пальцами по ручке кресела.
- Сергей Петрович Гедеоновский! - пропищал краснощекий казачок,
выскочив из-за двери.
II
Вошел человек высокого роста, в опрятном сюртуке, коротеньких
панталонах, серых замшевых перчатках и двух галстуках - одном черном,
сверху, другом белом, снизу. Все в нем дышало приличием и пристойностью,
начиная с благообразного лица и гладко причесанных висков до сапогов без
каблуков и без скрыпу. Он поклонился сперва хозяйке дома, потом Марфе
Тимофеевне и, медленно стащив перчатки, подошел к ручке Марьи Дмитриевны.
Поцеловав ее почтительно и два раза сряду, он сел не торопясь в кресла и с
улыбкой, потирая самые кончики пальцев, проговорил:
- А Елизавета Михайловна здоровы?
- Да, - отвечала Марья Дмитриевна, - она в саду.
- И Елена Михайловна?
- Леночка в саду тоже. - Нет ли чего новенького?
- Как не быть-с, как не быть-с, - возразил гость, медленно моргая и
вытягивая губы. - Гм!.. да вот пожалуйте, есть новость, и преудивительная:
Лаврецкий Федор Иваныч приехал.
- Федя! - воскликнула Марфа Тимофеевна. - Да ты, полно, не сочиняешь
ли, отец мой?
- Никак нет-с, я их самолично видел.
- Ну, это еще не доказательство.
- Очень поздоровели, - продолжал Гедеоновский, показывая вид, будто не
слышал замечания Марфы Тимофеевны, - в плечах еще шире стали, и румянец во
всю щеку.
- Поздоровел, - произнесла с расстановкой Марья Дмитриевна, - кажется,
с чего бы ему здороветь?
- Да-с, - возразил Годеоновский, - другой на его месте и в свет-то
показаться посовестился бы.
- Это отчего? - перебила Марфа Тимофеевна, - это что за вздор? Человек
возвратился на родину - куда ж ему деться прикажете? И благо он в чем
виноват был!
- Муж всегда виноват, сударыня, осмелюсь вам доложить, когда жена
нехорошо ведет себя.
- Это ты, батюшка, оттого говоришь, что сам женат не был.
Гедеоновский принужденно улыбнулся.
- Позвольте полюбопытствовать, - спросил он после небольшого молчания,
- кому назначается этот миленький шарф?
Марфа Тимофеевна быстро взглянула на него.
- А тому назначается, - возразила она, - кто никогда не сплетничает, не
хитрит и не сочиняет, если только есть на свете такой человек. Федю я знаю
хорошо; он только тем и виноват, что баловал жену. Ну, да и женился он по
любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, -
прибавила старушка, косвенно взглянув на Марью Дмитриевну и вставая. - А ты
теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи, хоть на мне; я уйду, мешать
не буду.
И Марфа Тимофеевна удалилась.
- Вот она всегда так, - проговорила Марья Дмитриевна, проводив свою
тетку глазами, - всегда!
- Лета ихние! Что делать-с! - заметил Гедеоновсвий. - Вот они изволят
говорить: кто не хитрит. Да кто нонеча не хитрит? Век уж такой. Один мой
приятель, препочтенный и, доложу вам, не малого чина человек, говаривал, что
нонеча, мол, курица, и та с хитростью к зерну приближается - все норовит,
как бы сбоку подойти. А как погляжу я на вас, моя барыня, нрав-то у вас
истинно ангельский; пожалуйте-ка мне вашу белоснежную ручку.
Марья Дмитриевна слабо улыбнулась и протянула Гедеоновскому свою пухлую
руку с отделенным пятым пальчиком. Он приложился к ней губами, а она
пододвинула к нему свое кресло и, слегка нагнувшись, спросила вполголоса:
- Так видели вы его? В самом деле он - ничего, здоров, весел?
- Веселее, ничего-с, - возразил Гедеоновский шепотом.
- А не слыхали вы, где его жена теперь?
- В последнее время в Париже была-с; теперь, слышно, в итальянское
государство переселилась.
- Эта ужасно, право, - Федино положение; я не знаю, как он переносит.
Случаются, точно, несчастья со всяким; но ведь его, можно сказать, на всю
Европу распубликовали.
Гедеоновокий вздохнул.
- Да-с, да-с. Ведь она, говорят, и с артистами, и с пианистами, и, как
там по-ихнему, со львами да со зверями знакомство вела. Стыд потеряла
совершенно...
- Очень, очень жалко, - проговорила Марья Дмитриевна. -
По-родственному: ведь он мне, Сергей Петрович, вы знаете, внучатный
племянник.
- Как же-с, как же-с. Как мне не знать-с всего, что до вашего семейства
относится? Помилуйте-с.
- Придет он к нам, как вы думаете?
- Должно полагать-с; а впрочем, они, слышно, к себе в деревню
собираются.
Марья Дмитриевна подняла глаза к небу.