Смекни!
smekni.com

Дореформенная и пореформенная Россия в изображении А И Гончарова (стр. 6 из 14)

Впечатлительный ум ребенка впитывал в себя все отрицательное, что окружало его.

Если бы Илюша, живой и впечатлительный, был по­ставлен в другие условия жизни, если бы ему дали другое воспитание, из него вышел бы полноценный человек, его душевные силы получили бы высокое развитие и он мог бы сделать в жизни очень многое.

2.2.Народ в изображении И.А.Гончарова

В смелости и остроте суждений о крестьянстве в русской бел­летристике и поэзии 60-х годов роман Гончарова «Обрыв», ко­нечно, не может стать в один уровень с лучшими произведениями демократической литературы того времени. Многого Гончаров недодумывал и не хотел додумывать, хотя часто и знал то, что было напечатано до «Обрыва», а также одновременно с ним или вскоре после его выхода. (Так, роман Слепцова «Трудное время» был напечатан четырьмя годами раньше «Обрыва»—в 1865 г.). И передовая публицистика ставила эту недоговоренность в вину Гончарову и стремилась обесценить социальное содержание его романа. Но историческая справедливость требует указать, что в круге крестьянского вопроса в «Обрыве» находим ценные, про­грессивные суждения. /

По своему художественному методу Гончаров — романист-психолог. Высочайшим достижением психологического творчества у Гончарова является образ Обломова. Но сквозь психологию здесь явственно проступала социология. Она позволяла Добро­любову и литературоведам делать из текста «Обломова» сущест­венные социально-исторические выводы. (Особенность таланта Гончарова сказалась и в «Обрыве». Так, например, сквозь слож­ную, противоречивую, путаную психику Райского начинает четко_ проступать характерная социальность образа)

В«Обрыве» социальная тема раскрывается часто через бытопись. Здесь вольно или невольно проявляется тот «стихийный реализм», который присущ Гончарову. Сказывается и тот гума­низм, который был свойствен лично Гончарову и воспитывался в нем влияниями Белинского и «натуральной школы».

Мы проследим социальную тематику, как она сказалась в бытописи крепостной усадьбы Малиновки.

Гончарова в критике упрекали в замалчивании крестьянской темы. И сам он готов был согласиться с этим. В предисловии к очеркам «Слуги старого века» (1888) Гончаров писал: «Мне нередко делали и доселе делают нечто вроде упрека или вопроса, зачем я, выводя в своих сочинениях лиц из всех сословий, ни­когда не касаюсь крестьян, не стараюсь изображать их в худо­жественных типах пли не вникаю в их быт, экономические усло­вия и т. п. Можно вывести из этого заключение, может быть, и выводят, что я умышленно устраняюсь от „народа", не люблю, то есть „не жалею" его, не сочувствую его судьбе, его трудам, нуждам, горестям, словом — не болею за него. Это, де, брезгли­вость, барство, эпикуреизм, любовь к комфорту; этим некоторые пробовали объяснить мое мнимое равнодушие к пароду». Гонча­ров отвечал: «... я не знаю быта, нравов крестьян, я не знаю сельской жизни, сельского хозяйства, подробностей и условий крестьянского существования...»[5,67]. Но тут же Гончаров замечает, что он многократно изображал дворовых, дворню, крепостных слуг. Не говорю об очерках «Слуги старого века»: в этих очерках Гончаров пишет о слугах «вольных» или, хотя из крепостных, но живущих в условиях городского быта (и именно у самого Гонча­рова). «Слуги, дворовые люди, особенно прежние крепостные— тоже „народ"»,—говорил он. Мы можем сейчас же к этому доба­вить, что обобщающее, типизирующее творчество Гончарова дей­ствительно раскрывало в усадебной дворне характерные и существенные черты народного быта.

Следует еще сказать, что Гончаров преуменьшал свои позна­ния в жизни крестьян. Он сам сообщает и своих воспоминаниях, что в отрочестве прожил два года в заволжском имении княгини Хованской (обучаясь в школе местного священника вместе с со­седними дворянскими детьми), а мальчик он был наблюдатель­ный и впечатлительный. Его мать управляла крепостными отстав­ного моряка Трегубова, жительствовавшего в доме Гончаровых в Симбирске и воспитывавшего молодого Гончарова; в усадьбе Гончаровой, конечно, толпились постоянно трегубовские кре­стьяне. В студенческие годы в поездках в Москву и из Москвы — на каникулы в Симбирск, при медлительных и долгих переездах на лошадях по земледельческим краям России, Гончаров не мог не наблюдать крестьянского быта и труда. Позднее, став чинов­ником особых поручений при симбирском губернаторе и разъез­жая со своим начальником по губернии, Гончаров опять сталки­вается с крестьянской жизнью.

На упреки критики в холодности в отношении к крестьянству Гончаров с достоинством возражал: «Сознание человеческого долга к ближнему, без сомнения, живет в сердце каждого разви­того человека, — ив моем также, — тем более долга в отношении „меньшой братии". Я не только не отрекаюсь от этого сознания, но питаю его в себе и — то с грустью, то с радостью, смотря по обстоятельствам, — наблюдаю благоприятный или неблагоприят­ный ход народной жизни»[9,162].

Исследователь Гончарова обязан указать, что судьбы кре­стьянства занимали мысль писателя с первых страниц повести «Счастливая ошибка» (1839), напеча­танной только посмертно, Гончаров помещает диалог между мо­лодым богатым барином и стариком-управляющим. Барин, раз­драженный своей любовной неудачей, без всяких оснований при­казывает сдать в солдаты двух парней, а невесту одного из них — на крепостную фабрику; в ответ на донесение сельского старосты о бедственном состоянии мужиков (по случаю неурожая) дает распоряжение: «Вздор! чтобы нынешний же год все до копейки было взыскано, а не то... понимаешь?». В таком резком очерке крепостничество не изображалось ни в «Обыкновенной истории», ни в «Обломове».


В «Обыкновенной истории» создана целая идиллия любви между камердинером Александра Адуева Евсеем и Аграфеной Ивановной, ключницей его матери, богатой помещицы. Идиллия написана с чутким проникновением в душевную жизнь этой пары крепостных слуг. Как было обычно в жестоком крепостническом быте, барыня, по своим расчетам, не допустила формального брака Евсея и Аграфены, и они вынуждены были жить как не­венчанные любовники. Когда, по воле барыни, Евсею приказано было сопровождать барина в Петербург, своеобразно горячо про­явилась их взаимная любовь. Прощаясь, Евсей говорит Аграфене:

«Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так... эх!..».

Тепло описано горе Аграфены Ивановны при расставании и радость при встрече с Евсеем по возвращении его из Петербурга (через восемь лет!). Заботился ли молодой барин Адуев о быте Евсея в Петербурге, не сказано, но упомянуто, что когда Адуев-старший неожиданно зашел утром на квартиру Адуева-младшего, то в передней увидел спящего на полу Евсея.

В «Обломове» тепло упомянута няня Илюши. Но несравнимо значительнее фигура прославленного Захара — поднимающийся до символа образ крепостного слуги, развращенного, душевно изуродованного рабской неволей в обломовском быту.

Как видим, высказывания о крестьянстве в ранних произве­дениях Гончарова обильны и очень благожелательны; они хорошо подготовили Гончарова к социально-бытовым картинам крепост­ной Малиновки.

В «Обрыве» Гончаровым создан целый ряд портретов и ха­рактеристик крепостных слуг, и это в совокупности своей слагает комплексный образ многолюдной помещичьей, усадебной дворни, т. е. того же крепостного «народа».

Вот подробно охарактеризован Егорка, лакей Райского, герой людской, девичьей и всей дворни, щеголь, гитарист, озорник, наглый, циничный, распущенный. О нем Гончаров пишет: «Он своего дела, которого, собственно, и не было, не делал... главное его призвание и страсть — дразнить дворовых девок, трепать их, делать им всякие штуки». У двери в комнату Райского он проде­лал щель, чтобы подсматривать, чем занят барин, и зазывал к этим наблюдениям дворовых девок. В образе Егорки читатель воспринимал черты развращенного барского лакея, знакомые по произведениям Тургенева.

В какой грубости нравов жила дворня Малиновки, читатель узнает из рассказанного Гончаровым эпизода с тяжелобольным дворовым Мотькой: «До Райского и Марфиньки долетел грубый говор, грубый смех...

— А что, Мотька: ведь ты скоро умрешь! — говорил не то Егорка, не то Васька.

— Полно тебе, не греши! — унимал его задумчивый и набож­ный Яков.

— Право, ребята, помяните мое слово, — продолжал первый голос, — у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза ушли в лоб, — тот беспременно умрет... Про­щай, Мотинька: мы тебе гробок сколотим да поленцо в голову положим...

— Нет, погоди: я тебя еще вздую... — отозвался голос, должно быть, Мотьки.

— На ладан дышишь, а задоришься! Поцелуйте его, Матрена Фаддеевна: вон он какой красавец: лучше покойника не най­дешь. .. И пятна желтые на щеках: прощай, Мотя...

— Полно бога гневить! — строго унимал Яков. Девки тоже вступились за больного и напали на озорника».

Характеристика распущенных нравов помещичьей многолюд­ной дворни, не занятой производительным трудом, восполняется в «Обрыве» образом Марины, «фрейлины» Веры. С заметным пре­увеличением Гончаров говорит о ее бесконечных любовных похо­ждениях, но, верный реалистической правдивости, он восполняет и исправляет свои зарисовки содержательными, ценными чер­тами. Оказывается, что Марина — разносторонне одаренный чело­век. «В дворню из деревни была взята Марина девчонкой шест­надцати лет. Проворством и способностями она превзошла всех и каждого и превзошла ожидания Бабушки. Не было дела, кото­рого бы она не разумела; где другому надо час, ей не нужно и пяти минут. Другой только еще выслушает приказание, почешет голову, спину, а она уж на другом конце двора, уж сделала дело, и всегда отлично, и воротилась. Позовут ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, па кухне ли помочь; в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана цепкость, глазу верность... Она вечно двигалась, делала что-нибудь... И чиста она была на руку: ничего не ста­щит, не спрячет, не присвоит, не корыстна и не жадна... Та­тьяна Марковна не знала ей цены...»[18,170].