Смекни!
smekni.com

Шагреневая кожа 2 (стр. 1 из 56)

Шагреневая кожа

Автор: Бальзак О.

Оноре де Бальзак

Шагреневая кожа

Господину Савари[*], члену Академии наук.

Стерн, "Тристрам Шенди", гл. CCCXXII

I. ТАЛИСМАН

В конце октября 1829 года один молодой человек вошел в Пале-Руаяль, как

раз к тому времени, когда открываются игорные дома, согласно закону,

охраняющему права страсти, подлежащей обложению по самой своей сущности. Не

колеблясь, он поднялся по лестнице притона, на котором значился номер "36".

-- Не угодно ли вам отдать шляпу? -- сурово крикнул ему мертвенно

бледный старикашка, который примостился где-то в тени за барьером, а тут

вдруг поднялся и выставил напоказ мерзкую свою физиономию.

Когда вы входите в игорный дом, то закон прежде всего отнимает у вас

шляпу. Быть может, это своего рода евангельская притча, предупреждение,

ниспосланное небом, или, скорее, особый вид адского договора, требующего от

нас некоего залога? Быть может, хотят заставить вас относиться с почтением к

тем, кто вас обыграет? Быть может, полиция, проникающая во все общественные

клоаки, желает узнать фамилию вашего шляпника или же вашу собственную, если

вы написали ее на подкладке шляпы? А может быть, наконец, намереваются снять

мерку с вашего черепа, чтобы потом составить поучительные статистические

таблицы умственных способностей игроков? На этот счет администрация хранит

полное молчание. Но имейте в виду, что, как только вы делаете первый шаг по

направлению к зеленому полю, шляпа вам уже не принадлежит, точно так же, как

и сами вы себе не принадлежите: вы во власти игры и вы сами, и ваше

богатство, и ваша шляпа, и трость, и плащ. А при выходе игра возвращает вам

то, что вы сдали на хранение, -- то есть убийственной, овеществленной

эпиграммой докажет вам, что кое-что она вам все-таки оставляет. Впрочем,

если у вас новый головной убор, тогда урок, смысл которого в том, что игроку

следует завести особый костюм, станет вам в копеечку.

Недоумение, изобразившееся на лице молодого человека при получении

номерка в обмен на шляпу, поля которой, по счастью, были слегка потерты,

указывало на его неопытность; старикашка, вероятно с юных лет погрязший в

кипучих наслаждениях азарта, окинул его тусклым, безучастным взглядом, в

котором философ различил бы убожество больницы, скитания банкротов, вереницу

утопленников, бессрочную каторгу, ссылку на Гуасакоалько[*].

Испитое и бескровное его лицо, свидетельствовавшее о том, что питается он

теперь исключительно желатинными супами Дарсе[*], являло

собой бледный образ страсти, упрощенной до предела. Глубокие морщины

говорили о постоянных мучениях; должно быть, весь свой скудный заработок он

проигрывал в день получки. Подобно тем клячам, на которых уже не действуют

удары бича, он не вздрогнул бы ни при каких обстоятельствах, он оставался

бесчувственным к глухим стонам проигравшихся, к их немым проклятиям, к их

отупелым взглядам. То было воплощение игры. Если бы молодой человек

пригляделся к этому унылому церберу, быть может, он подумал бы: "Ничего,

кроме колоды карт, нет в его сердце! " Но он не послушался этого

олицетворенного совета, поставленного здесь, разумеется, самим провидением,

подобно тому, как оно же сообщает нечто отвратительное прихожей любого

притона. Он решительными шагами вошел в залу, где звон золота околдовывал и

ослеплял душу, объятую алчностью. Вероятно, молодого человека толкала сюда

самая логичная из всех красноречивых фраз Жан-Жака Руссо, печальный смысл

которой, думается, таков: "Да, я допускаю, что человек может пойти играть,

но лишь тогда, когда между собою и смертью он видит лишь свое последнее

экю".

По вечерам поэзия игорных домов пошловата, но ей обеспечен успех, так

же как и кровавой драме. Залы полнятся зрителями и игроками, неимущими

старичками, что приплелись сюда погреться, лицами, взволнованными оргией,

которая началась с вина и вот-вот закончится в Сене. Страсть здесь

представлена в изобилии, но все же чрезмерное количество актеров мешает вам

смотреть демону игры прямо в лицо. По вечерам это настоящий концерт, причем

орет вся труппа и каждый инструмент оркестра выводит свою фразу. Вы увидите

здесь множество почтенных людей, которые пришли сюда за развлечениями и

оплачивают их так же, как одни платят за интересный спектакль или за

лакомство, а другие, купив по дешевке где-нибудь в мансарде продажные ласки,

расплачиваются за них потом целых три месяца жгучими сожалениями. Но поймете

ли вы, до какой степени одержим азартом человек, нетерпеливо ожидающий

открытия притона? Между игроком вечерним и утренним такая же разница, как

между беспечным супругом и любовником, томящимся под окном своей красавицы.

Только утром вы встретите в игорном доме трепетную страсть и нужду во всей

ее страшной наготе. Вот когда вы можете полюбоваться на настоящего игрока,

на игрока, который не ел, не спал, не жил, не думал, -- так жестоко истерзан

он бичом неудач, уносивших постоянно удваиваемые его ставки, так он

исстрадался, измученный зудом нетерпения: когда же, наконец, выпадет "трант

э карант"[*]? В этот проклятый час вы заметите глаза,

спокойствие которых пугает, заметите лица, которые вас ужасают, взгляды,

которые как будто приподнимают карты и пожирают их.

Итак, игорные дома прекрасны только при начале игры. В Испании есть бой

быков. В Риме были гладиаторы, а Париж гордится своим Пале-Руаялем, где

раззадоривающая рулетка дает вам насладиться захватывающей картиной, в

которой кровь течет потоками и не грозит, однако, замочить ноги зрителей,

сидящих а партере. Постарайтесь бросить беглый взгляд на эту арену,

войдите!.. Что за убожество! На стенах, оклеенных обоями, засаленными в рост

человека, нет ничего, что могло бы освежить душу. Нет даже гвоздя, который

облегчил бы самоубийство. Паркет обшаркан, запачкан. Середину зала занимает

овальный стол. Он покрыт сукном, истертым золотыми монетами, а вокруг тесно

стоят стулья -- самые простые стулья с плетеными соломенными сиденьями, и

это ясно изобличает странное безразличие к роскоши у людей, которые приходят

сюда на свою погибель, ради богатства и роскоши. Подобные противоречия

обнаруживаются в человеке всякий раз, когда в душе с силой борются страсти.

Влюбленный хочет нарядить свою возлюбленную в шелка, облечь ее в мягкие

ткани Востока, а чаще всего обладает ею на убогой постели. Честолюбец,

мечтая о высшей власти, пресмыкается в грязи раболепства. Торговец дышит

сырым, нездоровым воздухом в своей лавчонке, чтобы воздвигнуть обширный

особняк, откуда его сын, наследник скороспелого богатства, будет изгнан,

проиграв тяжбу против родного брата. Да, наконец, существует ли что-нибудь

менее приятное, чем дом наслаждений? Страшное дело! Вечно борясь с самим

собой, теряя надежды перед лицом нагрянувших бед и спасаясь от бед надеждами

на будущее, человек во всех своих поступках проявляет свойственные ему

непоследовательность и слабость. Здесь, на земле, ничто не осуществляется

полностью, кроме несчастья.

Когда молодой человек вошел в залу, там было уже несколько игроков. Три

плешивых старика, развалясь, сидели вокруг зеленого поля; их лица, похожие

на гипсовые маски, бесстрастные, как у дипломатов, изобличали души

пресыщенные, сердца, давно уже разучившиеся трепетать даже в том случае,

если ставится на карту неприкосновенное имение жены. Молодой черноволосый

итальянец, с оливковым цветом лица, спокойно облокотился на край стола и,

казалось, прислушивался к тем тайным предчувствиям, которые кричат игроку

роковые слова: "Да! -- Нет! " От этого южного лица веяло золотом и огнем.

Семь или восемь зрителей стояли, выстроившись в ряд, как на галерке, и

ожидали представления, которое им сулила прихоть судьбы, лица актеров,

передвижение денег и лопаточек. Эти праздные люди были молчаливы,

неподвижны, внимательны, как толпа, собравшаяся на Гревской площади, когда

палач отрубает кому-нибудь голову. Высокий худой господин в потертом фраке

держал в одной руке записную книжку, а в другой -- булавку, намереваясь

отмечать, сколько раз выпадет красное и черное. То был один из современных

Танталов, живущих в стороне от наслаждений своего века, один из скупцов,

играющих на воображаемую ставку, нечто вроде рассудительного сумасшедшего,

который в дни бедствий тешит себя несбыточной мечтою, который обращается с

пороком и опасностью так же, как молодые священники -- с причастием, когда

служат раннюю обедню. Напротив игрока поместились пройдохи, изучившие все

шансы игры, похожие на бывалых каторжников, которых не испугаешь галерами,

явившиеся сюда, чтобы рискнуть тремя ставками и в случае выигрыша,

составлявшего единственную статью их дохода, сейчас же уйти. Два старых

лакея равнодушно ходили взад и вперед, скрестив руки, и по временам

поглядывали из окон в сад, точно для того, чтобы вместо вывески показать

прохожим плоские свои лица. Кассир и банкомет только что бросили на понтеров

тусклый, убийственный взгляд и сдавленным голосом произнесли: "Ставьте! ",

когда молодой человек отворил дверь. Молчание стало словно еще глубже,

головы с любопытством повернулись к новому посетителю. Неслыханное дело! При

появлении незнакомца отупевшие старики, окаменелые лакеи, зрители, даже

фанатик-итальянец -- решительно все испытали какое-то ужасное чувство. Надо

быть очень несчастным, чтобы возбудить жалость, очень слабым, чтобы вызвать

симпатию, очень мрачным с виду, чтобы дрогнули сердца в этой зале, где

скорбь всегда молчалива, где горе весело и отчаяние благопристойно. Так вот

именно все эти свойства и породили то новое ощущение, которое расшевелило