Смекни!
smekni.com

Возмездие (стр. 1 из 7)

Возмездие

Автор: Блок А.А.

Юность - это возмездие.

Ибсен

ПРЕДИСЛОВИЕ

Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных

предчувствий, в года, когда революция уже произошла, я хочу предпослать

наброску последней главы рассказ о том, как поэма родилась, каковы были

причины ее возникновения, откуда произошли ее ритмы.

Интересно и небесполезно и для себя, и для других припомнить историю

собственного произведения. К тому же нам, счастливейшим или несчастливейшим

детям своего века, приходится помнить всю свою жизнь; все годы наши резко

окрашены для нас, и - увы! - забыть их нельзя, - они окрашены слишком

неизгладимо, так что каждая цифра кажется написанной кровью; мы и не можем

забыть этих цифр; они написаны на наших собственных лицах.

Поэма "Возмездие" была задумана в 1910 году и в главных чертах была

набросана в 1911 году. Что это были за годы?

1910 год - это смерть Коммиссаржевской, смерть Врубеля и смерть

Толстого. С Коммиссаржевской умерла лирическая нота на сцене; с Врубелем -

громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий -

вплоть до помешательства. С Толстым умерла человеческая нежность - мудрая

человечность.

Далее, 1910 год - это кризис символизма, о котором тогда очень много

писали и говорили, как в лагере символистов, так и в противоположном. В

этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во

враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и

первые начатки футуризма. Лозунгом первого из этих направлений был человек

- но какой-то уже другой человек, вовсе без человечности, какой-то

"первозданный" Адам.

Зима 1911 года была исполнена глубокого внутреннего мужественного

напряжения и трепета. Я помню ночные разговоры, из которых впервые

вырастало сознание нераздельности и неслиянности искусства, жизни и

политики. Мысль, которую, по-видимому, будили сильные толчки извне,

одновременно стучалась во все эти двери, не удовлетворяясь более слиянием

всего воедино, что было легко и возможно в истинном мистическом сумраке

годов, предшествовавших первой революции, а также - в неистинном

мистическом похмелье, которое наступило вслед за нею.

Именно мужественное веянье преобладало: трагическое сознание

неслиянности и нераздельности всего - противоречий непримиримых и

требовавших примирения. Ясно стал слышен северный жесткий голос

Стриндберга, которому остался всего год жизни. Уже был ощутим запах гари,

железа и крови. Весной 1911 года П. Н. Милюков прочел интереснейшую лекцию

под заглавием "Вооруженный мир и сокращение вооружений". В одной из

московских газет появилась пророческая статья: "Близость большой войны". В

Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении

евреями христианской крови. Летом этого года, исключительно жарким, так что

трава горела на корню, в Лондоне происходили грандиозные забастовки

железнодорожных рабочих, в Средиземном море - разыгрался знаменательный

эпизод "Пантера-Агадир" *1.

Неразрывно со всем этим для меня связан расцвет французской борьбы в

петербургских цирках; тысячная толпа проявляла исключительный интерес к

ней; среди борцов были истинные художники; я никогда не забуду борьбы

безобразного русского тяжеловеса с голландцем, мускульная система которого

представляла из себя совершеннейший музыкальный инструмент редкой красоты.

В этом именно году, наконец, была в особенной моде у нас авиация; все

мы помним ряд красивых воздушных петель, полетов вниз головой, - падений и

смертей талантливых и бездарных авиаторов.

Наконец, осенью в Киеве был убит Столыпин, что знаменовало

окончательный переход управления страной из рук полудворянских,

получиновничьих в руки департамента полиции.

Все эти факты, казалось бы столь различные, для меня имею один

музыкальный смысл. Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни,

доступных моему зрению в данное время, и уверен, что все они вместе всегда

создают единый музыкальный напор.

Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир,

готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал

свои физические, политически и военные мускулы, был ямб. Вероятно, поэтому

повлекло и меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его

упругой воле на более продолжительное время.

Тогда мне пришлось начать постройку большой поэмы под названием

"Возмездие". Ее план представлялся мне в виде концентрических кругов,

которые становились всё у'же и у'же, и самый маленький круг, съежившись до

предела, начинал опять жить своею самостоятельной жизнью, распирать и

раздвигать окружающую среду и, в свою очередь, действовать на периферию.

Такова была жизнь чертежа, который мне рисовался, - в сознание и на слова я

это стараюсь перевести лишь сейчас; тогда это присутствовало

преимущественно в понятии музыкальном и мускульном; о мускульном сознании я

говорю недаром, потому что в то время всё движение и развитие поэмы для

меня тесно соединилось с развитием мускульной системы. При систематическом

ручном труде развиваются сначала мускулы на руках, так называемые -

бицепсы, а потом уже - постепенно - более тонкая, более изысканная и более

редкая сеть мускулов на груди и на спине под лопатками. Вот такое

ритмическое и постепенное нарастание мускулов должно было составлять ритм

всей поэмы. С этим связана и ее основная идея, и тема.

Тема заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода.

Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и

затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; но в каждом отпрыске

зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое, ценою бесконечных

потерь, личных трагедий, жизненных неудач, падений и т.д.; ценою, наконец,

потери тех бесконечно высоких свойств, которые в свое время сияли, как

лучшие алмазы в человеческой короне (как, например, свойства гуманные,

добродетели, безупречная честность, высокая нравственность и проч.)

Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего

человека; от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если

остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной,

искалеченной. Был человек - и не стало человека, осталась дрянная вялая

плоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растет

новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает,

наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род,

испытавший на себе возмездие истории, начинает, в свою очередь, творить

возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное

рычание; он готов ухватиться своей человеческой ручонкой за колесо, которым

движется история человечества. И, может быть, ухватится-таки за него...

Что же дальше? Не знаю, и никогда не знал; могу сказать только, что

вся эта концепция возникла под давлением всё растущей во мне ненависти к

различным теориям прогресса.

Такую идею я хотел воплотить в моих "Rougon-Macquar'ах" *2 в малом

масштабе, в коротком обрывке рода русского, живущего в условиях русской

жизни: "Два-три звена, и уже видны заветы темной старины"... Путем

катастроф и падений мои "Rougon-Macquar'ы" постепенно освобождаются от

русско-дворянского education sentimentale *3, "уголь превращается в алмаз",

Россия - в новую Америку; в новую, а не в старую Америку.

Поэма должна была состоять из пролога, трех больших глав и эпилога.

Каждая глава обрамлена описанием событий мирового значения; они составляют

ее фон.

Первая глава развивается в 70-х годах прошлого века, на фоне

русско-турецкой войны и народовольческого движения, в просвещенной

либеральной семье; в эту семью является некий "демон", первая ласточка

"индивидуализма", человек, похожий на Байрона, с какими-то нездешними

порываниями и стремлениями, притупленными, однако, болезнью века,

начинающимся fin de siecle *4.

Вторая глава, действие которой развивается в конце XIX века и начале

XX века, так и не написанная, за исключением вступления, должна была быть

посвящена сыну этого "демона", наследнику его мятежных порывов и

болезненных падений, - бесчувственному сыну нашего века. Это - тоже лишь

одно из звеньев длинного рода; от него тоже не останется, по-видимому,

ничего, кроме искры огня, заброшенной в мир, кроме семени, кинутого им в

страстную и грешную ночь в лоно какой-то тихой и женственной дочери чужого

народа.

В третьей главе описано, как кончил жизнь отец, что сталось с бывшим

блестящим "демоном", в какую бездну упал этот яркий когда-то человек.

Действие поэмы переносится из русской столицы, где оно до сих пор

развивалось, в Варшаву - кажущуюся сначала "задворками России", а потом

призванную, по-видимому, играть некую мессианическую роль, связанную с

судьбами забытой богом и истерзанной Польши. Тут, над свежей могилой отца,

заканчивается развитие и жизненный путь сына, который уступает место

собственному отпрыску, третьему звену всё того же высоко взлетающего и

низко падающего рода.

В эпилоге должен быть изображен младенец, которого держит и баюкает на

коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях.

Но она баюкает и кормит грудью сына, и сын растет; он начинает уже играть,

он повторяет по складам вслед за матерью: "И я пойду навстречу солдатам...

И я брошусь на их штыки... И за тебя, моя свобода, взойду на черный

эшафот".

Вот, по-видимому, круг человеческой жизни, съежившийся до предела,

последнее звено длинной цепи; тот круг, который сам, наконец, начинает