Проблема «интеллигенция – народ – революция» в творческом сознании И.А.Новикова
Михайлова М. В.
И.А.Новиков – писатель, чье обширное творческое наследие – а туда входят и пьесы, и романы, и стихотворения для детей и взрослых - практически не известно современному читателю. Все затмила его дилогия "Пушкин в изгнании", издававшаяся несметное количество раз. Возможно, он и сам был этому рад, т.к. отзывы критики советского времени не сулили ничего хорошего. Вот лишь некоторые определения, которые сопровождали появление произведений Новикова, посвященных современности: "последыш дворянской литературы", "следы идеалистического эпигонства". Практически все, созданное писателем в послеоктябрьское десятилетие, принималось в штыки. Ему никак не удавалось сделать шаг по направлению "к зарабатыванию звания революционного художника", как того желали критики, и в конце концов он переключился на историко-биографические изыскания в области пушкиноведения и исследования о "Слове о полку Игореве". И здесь ему удалось сделать довольно много (перевод "Слова", романы, сценарии, пьесы о Пушкине и т.д.). Но все же пик его творческой активности пришелся на первые годы после Октября. За это время он создал несколько десятков произведений самой разной жанровой природы, начал активное сотрудничество в различных печатных органах, поступил на службу в театральный отдел Наркомпроса, являлся штатным сотрудником ГАХНа, возглавил Всероссийский Союз писателей. Одно перечисление его выступлений и участий в различного рода мероприятиях заняло бы не одну страницу. Полное впечатление об этой стороне его деятельности может дать двухтомник "Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография" (М., 2005).
И все же самыми показательными с точки зрения выяснения его умонастроения являются художественные произведения. Новиков встретил восторженно Февральскую революцию. Сотрудничая в редактируемом Г.И.Чулковым издании Московской Просветительной комиссии при Временном комитете Государственной думы еженедельнике "Народоправство", он имел возможность близко сойтись с другими сотрудниками издания – Н.Бердяевым, Б.Вышеславцевым, Н.Устряловым, В.Ивановым, С.Соловьевым и, конечно, самим редактором – Г.Чулковым, стоящим в эти годы на позициях мистического национализма. Но даже если предположить, что не всегда знакомство было личным, несомненно, им читались материалы, публикуемые на страницах этого издания, являвшегося рупором российских либеральных свобод. А это и "Песни смутного времени" В.Иванова, и "Всеобщее восстание" А.Ремизова, и материалы за подписью Б.Зайцева, в частности его открытое письмо А.В.Луначарскому с протестом против ограничения свободы печати. Естественно, что две новиковские статьи, опубликованные на страницах еженедельника, - пример нечастого обращения писателя к публицистике - несут печать общих устремлений.
Цикл "В эти дни" состоит из очерков "Накануне" и "Первое марта". Оба состоят из цепи зарисовок, сценок, случайных встреч, подслушанных разговоров, продиктованных исключительно прихотливостью маршрута передвижения автора по улицам и площадям Москвы. Писатель хочет запечатлеть мгновение, которое отделяет, по его убеждению, эру подавленности и деспотии от наступившей эры свободы.
Тема освобождения энергии, новизны и молодости, проявляения духовных сил определяет эмоциональный строй этих произведений. Свобода в понимании автора - это "новая стихия, низведенная человеком на землю, равноправная воздуху, свету, теплу …" (№ 3. С.12). Новиков подмечает проявления "вольности" в самых неожиданных предметах и явлениях: вот знамя, пока еще болтающееся "тряпочкой", "простецкое, без надписей и оттого особенно вольное" (№. 5. С.7), вот движения и жесты – они уже стали "свободней и легче", взор "независимей", и даже очки на лице обывателя с Пречистенки "блеснули иначе" (№ 5. С.7). Новикову удалось художественно закрепить неповторимую, сложную психологическую реакцию людей на события: "приподнятость и улыбка (наивно-открытая и, в то же время, - "знай наших!"), даже задор и, вместе, легкий набег недоумения, какого-то удивления и самому себе, и всему, что вокруг" (№ 5. С.7). Он так подробно воссоздает удивительную атмосферу, предшествующую революции и сопровождавшую ее, потому, что хочет оставить в своей памяти и памяти читателей вкус свободы, вскоре, "к нашей горечи", утраченный и забытый: ведь писатель завершает свои заметки в июле, когда сам воздух уже стал иным, чем несколькими месяцами раньше.
В первом очерке Новиков упоминает о своих впечатлениях от просмотра спектакля по собственной пьесе "Горсть пепла", шедшей на сцене Московского драматического театра, приводит высказывание бывшего военного о Николае II. Все это вместе складывается в сознании автора в проблему взаимоотношения народа и интеллигенции, которая Новикову кажется самой важной, самой насущной. Для воссоздания особенностей исторического момента автор прибегает к аналогии с музыкальной стихией: "грубая наша и неуклюжая жизнь" становится, пишет он, "поистине музыкой, и в вихре симфонии как бы истлело самое понятие времени. Краткая пауза перед аккордом, сразу все разрешившим, казалась нам бесконечной /…/" (№ 3. С. 12). Как мы видим, мысли Новикова в это время удивительным образом совпадают с размышлениями Блока (хотя и не достигают блоковской безжалостной масштабности), бросается в глаза даже образная и стилистическая общность аналогий и сопоставлений. Кстати, вторую свою статью он начинает с цитирования недавно опубликованной поэмы "Возмездие", названной им "замечательной" (№ 5. С.6).
Новиков в разрозненных сцеплениях событий и реплик хочет проследить истоки революции, установить, закономерный ли характер она имела, или это все же была историческая случайность. Ответ Новикова однозначен: "<…> все яснее становится и определеннее чувство психологической необходимости того, что случилось и как именно это произошло". Но эта определенность для Новикова выглядит закономерностью религиозно-мистического порядка: революция пришла тогда, когда "все уже было готово в нашей душе, в каждой душе", и наступил момент, когда непреложность закона приобрело "древнее слово": "Да будет свет"! Революция для Новикова – это борьба света и тьмы, это духовный порыв народа. Она свершается в первую очередь внутри человека, после чего он обретает внутреннее зрение, позволяющее ему видеть истинную сущность вещей. Она же делает человека всемогущим творцом, обладающим единым могучим телом великана, сливающим единую волю с волей миллионов, воплощающим новую невиданную прежде стихию : "<…> вы не зритель уже, вы и творец, <…> ибо вы подняты с места и рукоплещете, вы бежите и сами в толпу … И пафос ваш в эти редчайшие в истории дни, часы и минуты, горение ваше – они не бесплодны, они-то и есть настоящее дело, активность. Каждый ваш возглас, движение ног вместе с толпой, в живой, единой реке; каждый ваш жест, гармонически слитый с жестом других, это и есть – единственно нужное и неизбежное, захватывающее от радостного вдохновения дыхание <…>" (№ 3. С. 12).
Спустя десять лет после революции 1917 года Новиков возвращается к тем дням, когда все сдвинулось с места, "поплыло"… Он как бы подводит итог содеянному в прошлом. Для окончательного суждения и для придания предельной достоверности своим размышлениям он обращается к документальному материалу, к пережитому и испытанному им самим: осенью 1917 года в связи с обострением ситуации на фронте был объявлен пересмотр дел "белобилетников", т.е. тех, кто по состоянию здоровья был освобожден от военной службы, дабы выявить "скрывающихся" и "отсиживающихся". Сам писатель оказался в числе тех, кому пришлось пережить все тяготы, сопряженные с этим "пересмотром".
Он пишет свою "Повесть временных лет" - "Тришечкин и Пудов", вещь, к счастью, абсолютно незамеченную критикой, иначе бы те гневные слова, которые критики в эти годы не жалели на него, с еще большей бы силой обрушились на автора. А уловить негативную тенденцию и расценить ее появление как "выпад замаскированного врага" не составило бы труда: буквально с первых строк был обозначен "водораздел", обозначивший рубеж между временем до революции, "плескавшимся" лениво и неспешно "как воды пруда в заброшенной заводи", и временем "порогов", "грома водопадов", "бешенства волн", которым тоже суждено было рано или поздно успокоиться. И хотя время действия отнесено к дням той юной республики, на смену которой пришли Советы, проницательный читатель не мог не увидеть очевидного сходства описываемой ситуации с тем, что творилось на его глазах все последующие годы. Недаром время окончания работы над повестью – 1927 год, когда автор мог воочию наблюдать "надменность, величие, молчаливо-презрительные жесты" (С. 188) новой власти, обращенные к униженному и оплеванному ею обывателю, когда многие из тех, кто с ненавистью именовал "плебсом" всех находящихся ниже его на социальной лестнице, приобрели вес и значение в новом обществе, заняли "изрядные должности" (С. 233). Эти, как их именует Новиков, "люди без предрассудков", отчетливо усвоили только одно: "бытие определяет сознание", а "бытие их – съестное, сознание их – того же порядка", но именно теперь они "цинично просмаковали" (С. 233) эту давно известную им формулу.
Новиков создает очень необычайное по форме произведение. Он начинает свое повествование от второго лица, вовлекая в разговор читателя, делая его участником и соучастником происходящего, совершенно разрушая "перегородку", обычно существующую между повествователем и читателем или читателем и героем, традиционно позволяющую воспринимать написанное как "иную реальность". Здесь этой "стены" нет, и возникает ощущение, что все происходит с тобой, сейчас, имеет характер абсолютной непреложности. Благодаря такому приему читатель сам оказывается в гуще событий, "на своей шкуре" начинает ощущать весь ужас опредмечивания человека, вытравливания в нем элементарных человеческих качеств.