В этом рассуждении можно отметить несколько моментов. Во-первых, проблема "смысла" истории, "судьбы" и "назначения" национальной истории может не слишком волновать людей, которые живут в обществах с устойчивой национальной исторической традицией. Они, как правило, довольствуются непосредственным историческим сознанием и не нуждаются в историософском оправдании своего места или цели своего существования в этом мире. Возможно поэтому и у классиков английской или французской философии мы не обнаруживаем тяги к историософским построениям, особенно национально ориентированным. Если исторический процесс и обсуждается ими, то обычно в плане реальной политической философии или же в универсальной, "космополитической" перспективе.
Во-вторых, здесь выражены гносеологические сомнения в возможности историософии. В самом деле, далеко не очевидно, что мировая история или даже история отдельного народа может быть представлена и познана как некая тотальность. В свое время Кант писал, что для этого требуется новый Ньютон истории. Ортодоксальные марксисты сказали бы, что таким Ньютоном стал Маркс с его материалистическим пониманием истории. Но такой ответ мало кого может удовлетворить в наше время. Существенно также то, что историософии обычно строятся внутри исторического процесса. В этой связи Гершензон подчеркивает важное отличие в возможности понять как нечто целое древние, умершие цивилизации (хотя и в этом случае, как это известно из герменевтики, всегда возникает целый спектр интерпретаций) и исторические образования, в которых живет человек и которые еще открыты для различных изменений и тенденций развития. Помимо известных социально-психологических феноменов "слепоты современника" и ценностно-идеологической нагруженности суждений людей о историческом времени, в котором они живут, новые крупные исторические события и даже научно-технические новации могут существенно изменить смысл уже свершившихся событий или же повернуть развитие общества в направлении, которого никто особо не ожидал и не предвидел. (5)
Таким образом, возможность историософии ограничивается не только определенной несоизмеримостью предмета и когнитивных способностей человека, но структурой познавательной ситуации, тем фактом, что его "мысль о истории" всегда остается "мыслью в истории". Знаменитая фраза Вл.Соловьева из "Русской идеи" - "Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности" (6., 220), - несомненно, очень красива и возвышенна. Но если понимать ее буквально, то нужно признать, что выявление такой идеи для простых смертных невозможно, ибо они неизбежно думают о себе во времени, а их познавательные способности, в отличие от божественных, вряд ли приспособлены для адекватного понимания такого предмета, как тотальность всемирной или даже национальной истории.
К аргументации М.О.Гершензона против возможности "умозрительной" историософии можно добавить следующее. По самой своей природе историософии как "суперистории" неизбежно истолковывают историю с помощью таких понятий, как "нация", "народ", "общество", "дух" или "характер" народа и т.п., употребляя их в реалистском (в средневековом понимании реализма) смысле. Это как бы самостоятельно бытующие в пространстве и времени сущности, со своей структурой, формой, законами динамики и т.п. Между тем сам по себе такой методологический реализм может подвергаться сомнению. В ХХ веке в социально-историческом познании ему противостоит не менее влиятельный методологический индивидуализм, с точки зрения которого вообще не существуют как некие автономные, "самозаконные" сущности "общества", "цивилизации", "народы" и т.д. (7., 219-240) У англичан есть поговорка, которая наглядно демонстрирует эту установку: "Англии нет, есть англичане. А англичане бывают разные". Если вслед за Д.Юмом, М.Вебером, К.Поппером и многими другими философами и учеными принять методологический индивидуализм и отказаться от "коллективистских", "холистических" концептов в социально-историческом описании и объяснении, то места для историософии не остается. Что, в самом деле, с этой точки зрения может представлять собой "идея нации", ее "судьба" или "назначение"? Некие среднеарифметические идеи или судьбы населявших или живущих в этих странах индивидов ?
Конечно, можно возразить, что существование такого методологического индивидуализма мало что доказывает, поскольку ему можно противопоставить иные методологии. Однако тут нужно учитывать, что социально-историческое познание, представляющее свой предмет с помощью коллективистских, тотальных или холистских понятий, обычно связано ( за вычетом марксизма) с романтически-консервативными парадигмами мышления. С другой стороны, методологический индивидуализм органически связан с либеральной политической философией и неоклассической экономической теорией - теми парадигмами, которые общеприняты в западных обществах и становятся все более доминирующими по всему свету. Иными словами, и с этой точки зрения идейные основы для историософских построений все более сужаются.
Некоторую ясность, хотя здесь нет полной аналогии, дает также сравнение историософии со спекулятивной натурфилософией. Как известно, расцвет последней также пришелся на начало Х!Х в. Однако уже к середине прошлого столетия с резкой критикой натурфилософии Шеллинга, Гегеля и их последователей выступили крупнейшие ученые - Гаусс, Либих, Гумбольдт, Больцман, Гельмгольц и многие другие. (8) Также и большинство последующих философских школ критиковали спекулятивную натурфилософию. Довольно быстро на этом месте стала утверждаться философия науки критико-аналитического типа, оставившая в наши дни лишь небольшое и далеко не всеми признаваемое пространство для т.н. философской космологии, сторонники которой уже скорее в эвристическом порядке стремятся предначертать некий философский образ мироздания.
Можно ли сопоставить с этой картиной эволюцию отношений между историософией, исторической наукой и критической философией истории ? Представляется, что только отчасти. С того времени, как усилиями Л.Ранке, И.Дройзена и др. история утвердилась как профессиональная академическая дисциплина, оппозиция спекулятивным универсальным историям, действительно, стала нарастать. Но целый ряд факторов влиял на устойчивость историософий. К основным из них можно отнести следующие. Дисциплинарное оформление истории, как и иных социально-гуманитарных наук, происходило значительно позже аналогичных процессов в естествознании. Соответственно и научное сообщество в этих науках было более аморфным, в нем не было резкой грани между "профессионалами" и "эрудитами-любителями" ( к которым, кстати говоря, можно отнести Шпенглера и Тойнби, Хомякова и Данилевского и целый ряд других историософов). В отличие от большинства других наук историки пишут свои работы не только для своих коллег, но и для широкой читающей публики, в которой, как уже отмечалось, неизбывен интерес к историософской тематике.
К тому же история представляет собой науку т.н. "рефлективного" типа: она надстраивается над значительным слоем донаучного исторического сознания, в том числе и над "народной историей" - складывающимися в повседневном сознании устойчивыми толкованиями ключевых событий национальной истории ( в России к ним относятся, например, принятие христианства, монгольское иго, реформы Петра, отечественные войны и т.п.). В значительной степени это является той почвой, которая подпитывает историософские схемы. Важным является также то обстоятельство, что в ХХ в. наметилась явная переоценка культурной и мировоззренческой значимости естественных и гуманитарных наук. Естествознание, несмотря на свои впечатляющие успехи в плане технического приложения, все более и более теряет свою культурную значимость. Естественные науки оказались в изоляции от остальной человеческой культуры. И, напротив, культурное и мировоззренческое значение социальных и гуманитарных наук резко возросло. То обстоятельство, что эти науки помогают прояснить смысл нашей жизни, что они дают связанное описание генезиса нашей теперешней ситуации, что они служат важным легитимизирующим обоснованием многих программ социальных, политических, экономических трансформаций, определяет их лидирующую роль в сфере человеческого знания. Историософии, которые в цельной и конденсированной форме стремятся выполнить все эти функции, оказываются поэтому гораздо более устойчивыми и отвечающими социальным потребностям, чем натурфилософские построения, ориентированные на узкие группы приверженцев и знатоков.