Таким образом, можно сказать, что религия всегда внушала особый трепет, и чувство страха всегда сопутствовало ему. Религиозный страх - страх перед богом, перед загробной жизнью, страх перед муками в аду и т. д. Наверно ни в одной сфере человеческого бытия чувство страха не проявляется так сильно как в религиозной. Но в какой степени религиозные страхи могут касаться вопросов нравственности? Страх, а скорее трепет, перед вездесущим абсолютом, или как писал об этом Къеркегор, «страх перед небытием», вполне оправдан, так как мы всегда боимся того, чего не можем понять или осознать. Однако страх перед наказанием за грехи сам по себе глубоко безнравственен. Верующий человек, должен соблюдать нравственные нормы не из-за неприятия несправедливости, а вследствие боязни наказания от бога. Кроме того, религиозная мораль создает такие антигуманные формы как аскетизм, фанатизм и ненависть к иноверцам. Это совсем не вписывается в понимание нравственности.
Однако хотелось бы отметить и позитивные стороны страха с этической точки зрения. Здесь можно руководствоваться позицией современного немецко-американского философа Ганса Йонаса. Страх за будущее человечества, страх перед возможным изменением сущности и облика человека становится главным ценностнообразующим принципом. Как образно выражается Йонас, сама предполагаемая опасность должна служить компасом новой этики: "В свете ее зарниц будущее в явленности его планетарного масштаба и его человеческой глубины становится всесторонне открыто новым этическим принципам, из которых дедуцируются новые обязанности новой власти" (15,172). Человечество не может позволить себе рисковать, когда на карту поставлено его существование. Поэтому страх становится необходимым элементом ответственности и даже источником долженствования. В его свете должна произойти переоценка всех ценностей предшествующей этики.
Йонас производит, если так можно выразится, "смещение фокуса" ценностной иерархии. В центре внимания традиционной этики была идея блага и подчиненные ей "предпочитаемые" ценности, как предмет желания и стремления человека. Зло, ложь, болезнь, смерть и т.д. - были не столько самостоятельным предметом исследования, сколько неким негативом, полученным методом "от противного". Этический вектор был задан вопросами: что есть истинное благо? что я должен делать? к чему следует стремиться? На это Йонас замечает, что человеку проще узнать, что есть зло - это знание более непосредственно, в отношении него меньше разногласий во мнениях. "То, что мы не хотим, мы знаем намного лучше, чем то, что мы хотим. Поэтому моральная философия должна спрашивать наши страхи раньше, чем наши желания, чтобы установить, что мы действительно ценим"(15,147) . Не ставя под сомнение аксиологический и онтологический приоритет блага и "предпочитаемых" ценностей, Йонас требует сфокусировать внимание этики на том, чего мы хотели бы избежать. В этом и заключается эвристическая функция страха: оценивая возможные последствия какого-либо действия, следует принимать во внимание не столько те блага, к которым он может привести, сколько то зло, которое он может повлечь за собой. Страх должен предостеречь человечество от опрометчивых шагов и ориентировать в первую очередь на негативные прогнозы возможных последствий наших действий.
Строго говоря, само возведение категории страха в ранг регулятивного принципа новой этики уже означает существенную переоценку традиционных ценностей. В подавляющем большинстве этических теорий страх трактуется как аффект или страсть, требующие если не полного искоренения (как это было в ряде систем античной этики), то, по крайней мере, обуздания. При этом роль страха была сугубо негативна. Грубо говоря, страх - это то, с чем следует бороться, то, что мешает здраво мыслить и трезво оценивать ситуацию. Йонас, сохраняя негативную роль страха, наделяет ее существенно иным смыслом. Страх позволяет отсекать все то, что способно угрожать будущему человечества, его самосохранению, поэтому бороться с подобным страхом было бы не только бессмысленно, но и, по меньшей мере, неразумно.
В своей трактовке страха в качестве смыслообразующего принципа Йонас продолжает традицию экзистенциального толкования страха, идущую от Хайдеггера и уходящую корнями в философию Кьеркегора.
Для Хайдеггера, как и для всей экзистенциальной философии все экзистенциалы описывают ситуацию единичного и уникального бытия-в-мире. Эта ситуация может быть осознана благодаря таким предельным состояниям как страх, но не может быть отменена. У Йонаса место бытия-в-мире занимает совокупный субъект коллективной деятельности. При этом страх становится инстанцией не только позволяющей осознать ценность бытия в горизонте смерти, как предельной возможности бытия человечества в целом, но и наделяется эвристическими функциями. Страх может помочь предотвратить гибель человечества: страх способен предостеречь. Сама исходная предпосылка этики Йонаса - человечество может умереть - и конкретна, и метафизична. Логика страха говорит: смерть есть ничто, страх перед которым позволяет по-настоящему осознать ценность жизни. Логика боязни говорит: смерть - это то, что можно предотвратить. Йонас вводит новый вид страха, это и экзистенциальный страх перед ничто, являющийся источником способности бытия человека к возможной свободе, но и страх перед чем-то конкретным, страх, который относится к миру . Таким, например, является страх перед ядерной катастрофой . Следует заметить, что хайдеггеровский анализ страха , как боязни чего-то встречающегося в мире, вычленяет в нем не только боязнь перед чем-то определенным и "вредоносным", но и боязнь за что-то и за Другого. Страх за Другого, причем не только сосуществующего, но и еще не родившегося, является оборотной стороной ответственности, и его культивирование становится моральным долгом.
Следующим аспектом этической интерпретации страха является соотношение понятий трусости и мужества. Трусость понимается как неконтролируемый страх, а мужество, наоборот, как его преодоление. Трусость - это некая душевная слабость. Ее характеризуют как негативную черту характера, и хоть трусость и страх понятия разные, тем не менее трусость включается в понятие страха и таким образом омрачает «моральный облик страха». В противопоставление трусости рассматривается понятие мужество. Мужество всегда понималось, как высокоморальное чувство. Вот как пишет о нем Тиллих: «Мужество – это утверждение бытия вопреки факту небытия. Это акт, который совершает индивидуальное Я, принимая тревогу небытия на себя и утверждая себя либо как часть всеохватывающего целого, либо как индивидуальную самость. Мужество всегда подразумевает риск, ему всегда угрожает небытие; это либо риск утратить свой мир в пустоте самосоотнесенности. Мужество нуждается в силе бытия, в силе, трансцендирующей небытие, которое переживается в тревоге судьбы и смерти, ощущается в тревоге пустоты и отсутствия смысла, присутствует в тревоге вины и осуждения. Мужество, которое принимает эту тройную тревогу в себя, должно быть укорено в силе бытия, большей, чем сила индивидуального Я и сила мира этого Я. Ни самоутверждения в качестве части, ни самоутверждение в качестве самого себя не выводят человека за пределы многообразной тревоги небытия».(30,109) Мужество по Тиллиху – вдохновленная божественной силой бытия способность противостоять небытию. Оно понимается им как обязательность двух условий. С одной стороны, это выходящая за рамки повседневности красота совершения поступка, утверждающего некие ценности, с другой – это крупный жертвенный отказ от других ценностей или хотя бы серьезный риск их потери. Тиллих выделяет три варианта мужества. Первый является осознанным преодолением страха в акте поступка, мужество встречает страх лицом к лицу, полностью его осознавая. Именно страх потери – жизни, счастья, чести, чистой совести – непременно присутствует в акте мужества. Это страх небытия того, что дорого. И, совершая мужественный поступок, человек действует, зная, что риск небытия достаточно велик. Человек, не чувствующий, не осознающий страха, либо неполноценен, либо божественен – в любом случае, это не мужество. Второй вариант – мужество самоутверждения. Здесь человек опирается на «свое» понимание истины, блага, красоты, определяя через них собственное бытие. Третий вариант диалектически сочетает в себе первые два, сопричастность и самоутверждение. Можно сказать, что это сопричастность, утверждающая индивидуальность – оптимальный вариант по Тиллиху, соответствующий экзистенциальной философии (самоутверждение), с одной стороны, и религиозной вере (сопричастность), с другой. Сопричаствуя самоутверждению бытия, человек самоутверждается сам. Таким образом страх, здесь также рассаматривается негативно, так как именно его преодоление ведет к акту мужества.
Также, нельзя обойти стороной, проблему взаимоотношения страха с категориями добра и зла. Под добром прежде всего понимается нечто, имеющее положительное моральное значение. А мораль, в свою очередь, всегда понималась, «как мера господства человека над самим собой, показатель того, насколько человек ответствен за себя, за то, что он делает»(12,12). Но что же значит господствовать над собой? Это, прежде всего, означает господство разума над своими страстями, аффектами, эмоциями. К которым относится и страх. Разум воплощает способность человека к верным, объективным, взвешенным суждениям о мире. А страх, как эмоциональное проявление, является иррациональным, неразумным проявлением человека. Мораль, в отношении наших страстей, в том числе и страха, всегда выступает как умеренность, она ближе к аскетичности, способности человека ограничить себя. Таким образом, страх в данном контексте оценивается негативно относительно морали и соотносится со злом.