Владислав Николаенко
Источники и истоки
Словесность начали изучать ещё в античности, и первыми науками о слове стали риторика и поэтика. Это были дисциплины не описывающие, а предписывающие: люди верили, что законы искусства вечны и (до определённой степени) постижимы разумом. Отсюда следовало, что литературному мастерству можно обучить (конечно, не всякого: что поэтом нужно родиться, знали издавна). А если речь шла о чужой культуре, которая не была естественно усвоена в семье и повседневной жизни, то учиться приходилось неизбежно. Так было в средневековой Европе, где литературный язык (латынь) не был родным ни для кого: сочинять латинские стихи учились по книгам. Так же было во Франции эпохи классицизма: считалось, что на смену “неправильной” культуре пришла “правильная” – а стало быть, нужно учить правила.
В ещё большей мере так было в России XVIII века. Литературный язык не то что был чужим – его поначалу просто не было. О каждом слове приходилось решать отдельно, употреблять ли его и если да, то в каких случаях. Стихосложение тоже представляло собою проблему: сперва нужно было решить, каким оно должно быть, а затем научиться им пользоваться. И такой же проблемой была и литература вообще: надо было научиться писать “по-европейски”, усвоить европейскую систему жанров, стилей и тем. В жарких и не всегда учтивых спорах нормы новой словесности были выработаны, и с этого времени не владеющий этими нормами просто “выпадал” из литературы.
Пришедший на смену классицизму романтизм решительно заявил, что единого и неизменного образца в искусстве не существует: идеал, как и человек, меняется в зависимости от времени и места. Это переменило всё представление об искусстве вообще и о литературе в частности. В науке же это привело к открытию принципа историзма. Применительно к литературе он гласил: “Любое произведение порождается определённой эпохой, несёт на себе её печать и смыслы, рождённые ею, и должно мериться её меркой”. Отныне любое суждение о литературе, не учитывающее этого принципа, автоматически выбывало из числа научных. Поэтому, в частности, собственно научная эпоха в изучении литературы начинается именно с этого времени.
Первые отечественные труды о литературе появляются в начале XIX века. А.И.Галич издаёт «Опыт науки изящного» (1814) – первое русское сочинение по теории литературы. Н.И.Греч пишет «Опыт краткой истории русской литературы» (1822) – тоже впервые. Первая монография о русском писателе («Фонвизин», 1848) принадлежит перу поэта П.А.Вяземского. Наконец, появляется первый крупный учёный-филолог – Александр Христофорович Востоков (1781–1864).
Рядом с властным голосом риторики и поэтики издавна скромно существовала филология – толкование классических текстов, то есть античной классики и Священного Писания. Филология сложилась как наука о древностях, поэтому она мало интересовалась современной литературой: её больше привлекали фольклор и древнерусская книжность. Востоков пишет проницательное исследование о народном стихе («Опыт о народном стихосложении», 1812), и сам экспериментирует с этим стихом как поэт. Он много занимается старославянским языком, закладывая основы целой учёной дисциплины – славистики, и готовит образцовое издание одного из первых памятников русской письменности – Остромирова Евангелия.
А новой литературой занималась критика, которой пришлось отчасти взять на себя обязанности науки. Поэтому Н.И.Надеждин стремится сформулировать внутренние законы литературного развития. Поэтому В.Г.Белинский исследует проблему родов и жанров, а в цикле статей о Пушкине излагает краткую историю русской литературы. Учёные всерьёз займутся современной словесностью только во второй половине XIX века.
Мифы и сказки
Приметой романтизма был вкус к экзотике, а экзотикой поначалу казалась любая культура, не совпадавшая с античной классикой (вернее, с тем представлением о ней, которое господствовало в XVII–XVIII веках). И едва ли не самым экзотичным казалось собственное прошлое – фольклор и средневековая литература. К их изучению и обращаются учёные.
Собирание фольклора раньше всего началось в Германии, и первым сводом фольклорных памятников были всем известные сказки братьев Гримм (первый том вышел в 1812 году). Тогда же начинается серьёзное изучение фольклора, у его истоков стоят те же братья Гримм. Они разработали мифологическую школу в литературоведении. В её основе тоже лежит своего рода миф, созданный немецкой романтической философией, – миф о народной душе, вдохновляемой свыше. Эта душа творит прежде всего мифологию, из которой потом рождаются все жанры фольклора – эпос, сказка, лирическая песня и так далее.
Такое представление давало ответ на вопрос, который возникает у каждого, кто знакомится с фольклором разных народов: почему сюжеты мифов, сказок и эпосов у них так похожи? “Потому что в основе лежит общая для всех индоевропейских народов мифология, как в основе их языков лежит общий праязык”, – отвечала мифологическая школа. С нею соперничала теория заимствования – как ясно из её названия, она объясняла сходство сюжетов тем, что один народ заимствовал их у другого. В отечественной науке эти две теории часто сливались: пусть часть фольклорных сюжетов заимствована, но ведь и у них должны быть мифологические истоки!
Роль братьев Гримм в России взял на себя Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871). С его трёхтомным собранием русских сказок знакомы даже те, кто самого трёхтомника никогда не видел: почти все русские сказки, которые мы читаем в детстве, взяты из сборника Афанасьева.
Свои научные взгляды Афанасьев изложил в объёмистом труде «Поэтические воззрения славян на природу» (1866–1869). Эта книга – важная веха не только филологической науки, но и всей русской культуры. Представления Блока и Рериха, Есенина и Клюева о народном духе и мифологической символике во многом восходят к шедевру Афанасьева.
В «Поэтических воззрениях…» Афанасьев рассуждал примерно так: в основе мифа лежит язык; “миф есть болезнь языка”. В древности слова были более многозначны и метафоричны, чем сейчас. Когда эта метафоричность забывалась, рождался миф; как правило, в его основе лежит описание природных явлений, только вместо, скажем, “зимы” миф говорит о “смерти солнца”. Затем действие мифа переносится с небес на землю: рождается эпос. Так, Афанасьев считал, что былина об Илье Муромце и Соловье-разбойнике восходит к древнему описанию грозы. Илья сидит сиднем, пока не напьётся живой воды, – это значит: зимой гроз не бывает, пока не растает снег. Илья некогда был богом грома, а Соловей – олицетворением дождевой тучи. Стрелы Ильи – это молнии, золотая казна Соловья-разбойника – закрытые тучей светила… Следы древних мифологических представлений Афанасьев отыскивал и в сказках, и в языке, и в мелочах народного быта.
Другой крупный русский учёный, разделявший воззрения мифологической школы, – Фёдор Иванович Буслаев (1818–1897), один из самых ярких русских филологов. Лингвист, фольклорист, текстолог, специалист по древнерусской литературе и древнерусскому искусству – во всех этих областях он был основоположником. В фольклоре его внимание привлекали главным образом былины, героев которых он возводил к мифологическим персонажам («Исторические очерки русской народной словесности и искусства», 1861). Скажем, Дунай-богатырь, по Буслаеву, изначально был божеством реки Дунай – и так далее.
Основным недостатком мифологической школы (как и теории заимствования) была произвольность выводов: один и тот же сюжет можно было одинаково убедительно возвести к самым разным мифам. Пародируя труды подобного рода, один учёный в шутку доказал, что Наполеон был олицетворением растительности, а Кутузов – зимы. Как реакция на этот недостаток возникла историческая школа изучения фольклора. Виднейшим её представителем в России был Леонид Николаевич Майков (1839–1900), брат поэта Аполлона Майкова, вице-президент Академии наук, один из самых влиятельных филологов прошлого века. Его интересовал не только фольклор – он много занимался и литературой начала XIX века. В народной же поэзии он искал не мифологическую, а историческую основу: старался понять, какие действительные события вызвали к жизни тот или иной сюжет. Сопоставляя былины с данными летописей, он стремился установить, какие исторические лица кроются за именами богатырей, какие именно нашествия степняков запомнил народ и так далее.
Когда романтическая идеология к концу XIX века изжила себя, казалось, что заслугой мифологической школы будут только издания фольклорных памятников. Но ХХ век не раз обращался к её наследию. В начале столетия в учении мифологической школы увидели нечто близкое себе поэты-символисты. Для них миф был одним из тех следов Вечного, какие они искали повсюду. Труды мифологической школы были для них ключом к мистическому истолкованию совсем, казалось бы, не мистических текстов – например, тех же былин. А в конце века взгляды мифологов оказались близки учёным, прошедшим школу структурализма, – Е.М.Мелетинскому, В.Н.Топорову, Вяч.Вс.Иванову. С воззрениями мифологической школы их роднит и поиск индоевропейских мифологических сюжетов, и убеждение, что миф – исходная точка развития литературы, и интерес к следам древних воззрений в позднейших текстах – вплоть до произведений ХХ века.
Поэт как выразитель и представитель
Другая школа в филологии XIX века, культурно-историческая, — порождение уже послеромантического времени. Она стремилась строить литературоведение по образцу естественных наук, самых влиятельных в эпоху позитивизма (помните Базарова с его лягушками?). Искусство стремились свести к ограниченному числу порождающих его причин.
В России самыми влиятельными представителями культурно-исторической школы были Александр Николаевич Пыпин (1833–1904) и Николай Саввич Тихонравов (1832–1893). Их рассуждения строились примерно так.