Через три года на Ребольский погост снова напали. Новый рейд носил не менее жестокий характер. Очередная банда шведско-финских головорезов под командованием майора С. Энберга в течение 22 дней марта-апреля 1718 года занималась грабежами, убийствами и изнасилованиями в Ребольском и Ругозерском погостах. Только в Ребольском и Ругозерском погостах грабители изъяли у крестьян более 6 тысяч пудов зерна, угнали более 700 голов крупного и мелкого скота, забрали 228 сетей и неводов, до трех тысяч аршин холста и много другого имущества. Но эти убытки, не идут ни в какое сравнение с теми человеческими страданиями, которым подвергли шведы и финны жителей погостов. Грабежи сопровождались массовыми убийствами и издевательством. Полностью были сожжены не менее 10 деревень. Захватчики не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков. Лишь когда в Западную Карелию с Петровских заводов было отправлено русское войско, шведско-финский контингент отступил за границу [89].
Закономерным итогом Северной войны стал Ништадский мирный договор, подписанный 30 августа 1721 года, который устанавливал между Россией и Швецией «вечный, истинный и ненарушимый мир на земле и воде». Швеция уступала Петру I и его преемникам «в полное и вечное владение и собственность» отвоеванные Ингерманландию, Карельский перешеек, Северно-Западное Приладожье, Эстляндию.
Последствиями этой опустошительной войны для Ребольского края стали обнищание населения, постоянный голод, потери значительной части сферы влияния ребольских купцов, которая теперь была поделена между северными карелами и их соплеменниками по ту сторону границы.
Наиболее очевидным показателем злодеяний шведско-финских соседей и апатичной политики центральной власти в отношении Ребол являются потери народонаселения Ребольского края.
По данным Матти Пёлля[90] мужское население погоста в период с 1679 по 1726 г.г. сократилось почти в 2 раза, количество дворов в 4 раза.
Если в 1679 году в погосте было 220 дворов, то к 1726 году их количество уменьшилось до 57, количество мужчин – с 587 до 300.
По отдаленным деревням погоста расклад представляется следующим:
в 1679 в Реболах было 30 дворов и 75 мужчин, к 1726 их количество снизилось до 9 и 50 соответственно;
деревня Вирда была опустошена и осталась ненаселенной до 1762 года;
в Челки в 1679 году было 10 дворов и 28 мужчин, к 1726 году осталось 3 двора и 16 мужчин;
в Тужне в 1679 году было 13 дворов и 28 мужчин, в 1726 году осталось 3 двора и 20 мужчин;
деревня Юли-Кимавара была разорена;
в Кимавааре население увеличилось с 27 до 30 мужчин, но количество дворов уменьшилось с 10 до 6;
в Лендерах в 1679 году было 14 дворов и 49 мужчин, к 1726 году количество дворов снизилось на 57% и составило – 6, мужское население сократилось на 15 человек (30%) и составило 31 человек;
в Кибошнаволоке (Кипо) в 1679 году было 9 дворов и 25 мужчин, к 1726 году осталось: дворов и 15 мужчин;
в Ловутострове на 1679 год проживало 40 мужчин и было 12 домов, к 1726 году осталось 2 двора и 11 мужчин;
по другим деревням соответственно: Сулойостров с 4 и 11 до 2 и 8 (дворов и мужчин в возрасте 14 лет и старше соответственно), Вуосниеми –1 и 5 до 1 и 3, Хауккасари – 6 и 9 до 1 и 7, Плаккая – с 4 и 16 до 2 и 13, Емельяновская – с 3 и 3 до 1 и 4, Сааренпяя – с 15 и 50 до 3 и 13, Ровкула с 16 и 54 до 3 и 13, Колвасозеро – с 25 и 51 до 3 и 29, Лузинга - с 3 и 3 до 1 и 4, Муезеро – с 8 и 9 до 2 и 23.
Были полностью уничтожены - Лужма, где было 5 дворов и 10 мужчин, Салмиозеро – 3 двора и 10 мужчин.
К 1726 году появились две новые деревни – Короппи (1 двор и 3 мужчин) и Тулосозеро (1 двор и 1 мужчина).
Новое опустошительное нападение на Ребольский погост совпало с очередной русско-шведской войной 1741-1743 г.г., в период которой Ребольский погост подвергся новому ужасающему опустошению.
Ю.А. Жуков приводит рапорт Военной коллегии в адрес сената: «того 742 годов июле и августе месяцах пришед их Финляндии из Иломанского погоста финские обыватели… двумя трактами до ста человек с ружьем и в том погосте девять деревень разорили и выжгли, а имения их крестьянские и скот пограбили» [91].
С лица земли практически исчезли деревни Лузинги, Тулосозеро, Короппи.
К следующему описанию в 1745 году население погоста сократилось еще почти на треть[92] .
Еще более усугубляла ситуацию в погосте налоговая политика центральной власти. Существовавший порядок налогообложения состоял в том, что за ушедших подушной налог были обязаны платить те, кто остался на прежнем месте жительства. Таким образом, разложенная на немногие уцелевшие дворы недоимка была слишком велика, что приводило к объективной необходимости списания этих недоимок в будущем.
Последствием этой, можно сказать, государственной политики, стало то, что Реболы перестали быть надежным оплотом и рубежом.
Последним по времени конфликтом 18 века, который довелось испытать крестьянам погоста, была русско-шведская война 1788-1790 г.г. Челобитная крестьян Ребольского погоста от 1793 года, адресованная Екатерине II, гласила, что крестьян погоста обязали заниматься перевозкой войск и военных трофеев, мощением дорог «в таких местах, где прохода никакого не было», выдавать ячмень для «артиллерийских лошадей» и т.д. При этом никакой компенсации за расходы на нужды войск крестьяне не получили.
Этими ударами не только была истреблена своеобразная и неповторимая субкультура ребольского крестьянства, но было подвергнуто сильному испытанию доверие ребольских крестьян к центральной власти.
Два поколения жизни между двух недоброжелателей – финнами с одной стороны и царскими сборщиками налогов с другой стороны, выработали иной тип ребольского крестьянина. Ребольцы не потеряли своей православной веры и самодостаточного образа жизни, но доверие их к российской власти и к олицетворявшим ее институтам (прежде всего – армии) было подорвано.
Это недоверие к власти со временем пройдет, но лишь тогда, когда царская власть станет реально помогать населению Ребол, и будет укреплять в нем основы доверия к русской государственности. Недоверие к власти проявлялось, прежде всего, в дезертирстве и укрывательстве рекрутов. Зачастую ребольцы прятались от набора в рекруты в лесах, где они жили годами, скрываясь от армии.
Н.П. Кутьков отмечает, что зачастую эти поселения беглецов становились основой для будущих однодворных поселений: «сложившаяся ситуация генерировала появление однодворных поселений в Ребольском и других северных погостах, укрытых от глаз земского начальства за топями и озерами» . Он приводит годовой отчет Олонецкого гражданского губернатора Андрея Дашкова, где он пишет: «Ребольский погост с присоединением к России Великого княжества Финляндского и был важнейшим военным пунктом, ибо через оный удобно можно было шведам от Торнио и Улеаборга проникать в Архангельскую губернию… В Повенецком уезде, смежен с Кемским уездом Архангельской губернии и четырьмя финляндскими губерниями, будто бы явились 32 дезертира, все они из крестьян тамошних уездов, в бегах более 20 лет. Данные беглецы ими скрывались от всемилостивейшего Манифеста, а тогда приписались опять в крестьяне как будто выходцы из-за границы, являясь тотчас на оную… Сами дезертиры не объявляют, что проживали у кого-либо из жителей мест, где пойманы… Малые селения из одного и двух дворов, разбросанные на огромных пространствах за озерами и болотами, леса и соседство Финляндии… поставляет непреодолимую преграду истребить сие зло»[93] .
По данным массовых источников, пик укрывательства ребольских крестьян от сдачи в рекруты приходится на 1780-1833 годы.
Позже отбывание рекрутской повинности стало более допустимым для ребольского крестьянства, что напрямую было связано с изменениями в государственной политике по отношению к Ребольскому погосту и Карелии в целом, подъемом уровня жизни и прекращением финских набегов.
В целом, жизнь ребольского крестьянина первой половины XIX века была довольно типичной для населения северо-карельских волостей. Интересные сведения можно подчеркнуть из путевых заметок Элиаса Лённрота, известного этнографа и собирателя фольклора, побывавшего в июле 1832 года в Реболах и Ровкулах.
Лённрот писал следующее: «Отсюда я проделал пешком путь длиной в пятнадцать верст до Репола. Разговор в доме Хуотари запал мне в голову, поэтому я несколько раз сходил с дороги, дабы разбойник, если ему вздумается преследовать меня, мог без лишнего шума пройти мимо. Но, видимо, моя предосторожность была излишней – ни в тот раз, ни позже подобные неприятности со мной не случались. Репола – центр прихода, иначе говоря, погост. Здесь живет богатый крестьянин Тёрхёйнен, к которому я и зашел. Он попросил меня показать паспорт, и я предъявил его. Бегло пробежав глазами текст, переведенный на русский, он спросил, когда я выехал из Куопио? Я сказал, что более трех недель тому назад. «Но паспорт получен менее двух недель назад, как же вы это объясните?» Я стал изучать свой паспорт и увидел, что он помечен вторым августом по новому стилю, та же дата стояла под русским переводом, где следовало поставить 21 июля по старому стилю. Я пояснил ошибку, и Тёрхёйнен сразу все понял. Позднее, когда мы остались вдвоем, он признался, что вначале подумал, не подослали ли меня отравлять их колодцы, поэтому и спросил с такой строгостью про паспорт. И сказал, чтобы я не обижался, если кто-нибудь примет меня за такового. «Вот ведь было же в Салми такое…» - и он вкратце рассказал о нашумевшей во время эпидемии холеры истории. «Неужели вы верите вздорным слухам об отравлении колодцев?» – спросил я у него. «Положим, я не верю, - ответил он, - но другие-то верят, и не вздумайте доказывать им обратное». Выпив у него несколько чашек чаю и перекусив, я отправился с тремя крестьянами через озеро в деревню Вирта, где и заночевал.