Смекни!
smekni.com

по психологии религии на тему: Понятие веры в «Исповеди» Л. Н. Толстого (стр. 1 из 4)

Министерство образования и науки Украины

Таврический национальный университет им. В. И. Вернадского

Керченский экономико-гуманитарный институт

РЕФЕРАТ

по психологии религии

на тему:

Понятие веры

в «Исповеди» Л. Н. Толстого

студентки III курса

специальность 6.040100 «Психология»

заочная форма обучения

группа П/З 2000

№ 06.13.6.040101.00.18

Павловой Яны Викторовны

Оглавление

Введение. 3

Толстой – атеист. 4

Начало творческого пути. Первое разочарование. 5

Чувство безысходности. 8

Спасение в вере. 9

Заключение. 13

Список литературы.. 14

Введение

Суть любой веры заключается в некритическом отношении к событиям, теориям и даже вымыслам, при котором они принимаются за достоверные и истинные без доказательства. Религиозная вера – вера в Бога – не исключение. Ее направленность на трансцендентальную реальность создает ощущение причастности к некой абсолютной истине, не только не требующей какого-либо другого обоснования, кроме веры[1], но и отвергающей всякую возможность другого обоснования, кроме обоснования в самой себе. Этим вера в Бога отличается от примитивных верований в духов и силы природы. Но, тем не менее, вера в Бога, религиозность, остаются некритическим отношением к реальности. В этом смысле вера – антипод знания. Религиозная вера ставится выше разума и даже объявляется несовместимой с ним. Предельно ясно это выражено в афоризме богослова Тертуллиана: «Верую, ибо абсурдно». Несколько иначе выразился Кант: «Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место вере…».

Толстой, вопреки всему, пытался привести религиозную веру к здравому смыслу. Такое стремление не было неожиданным. Примирить религию и здравый смысл пытались еще Декарт и Кант (пока не пришел к выводу о несовместимости веры и здравого смысла), подобные шаги предпринимаются и сейчас, некоторыми деятелями католической церкви. В религиозном учении ищется зерно истины, которое так, или иначе, обосновывается, а то, что не удается обосновать, объявляется непостижимым, для несовершенного человеческого разума. Однако Толстой, применил принципиально иной подход. К примирению здравого смысла и религии, он подходил именно с позиций здравого смысла. Он не верил в принципиальную ограниченность человеческого познания и, потому, вместо объявления необъяснимых с точки зрения разума, догматов церкви непостижимыми для слабого человеческого ума, объявлял их ложными. «Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось мне как необходимость разума же, а не как обязательство поверить»[2].

Толстой не признавал христианского догмата триединства и сотворения мира за шесть дней. Не признавал весь сонм небесных ангелов и различные библейские чудеса и, как следствие, всю церковную обрядовость с ее праздниками и поеданием «христового мяса». Не признавал и божественности Иисуса, которого считал лишь проповедником-моралистом. «Учение Христа, – говорит Толстой,– есть учение о сыне человеческом, общем всем людям, то есть об общем всем людям стремлении к благу и об общем всем людям разуме, освещающем человека в этом мире... Прежде и после Христа люди говорили то же самое: то, что в человеке живет божественный свет, сошедший с неба, и свет этот есть разум,– и что ему одному надо служить и в нем одном искать благо»[3]. В отличие от Канта он не собирался сдаваться и готов был скорее создать новую религию, чем поступиться здравым смыслом ради примирения с верой существующей. «Что в учении есть истина, это мне несомненно; но несомненно и то, что в нем есть ложь, и я должен найти истину и ложь и отделить одно от другого»[4].

Бог для Толстого – это не Бог Евангелия, не Личность, которая может открываться людям, а туманное пантеистическое Нечто, живущее в каждом человеке. «Если я есмь, то есть на то причина, и причина причин. И эта причина всего есть то, что называют Богом»[5]. Но господствующие в обществе православные стереотипы не давали ему окончательно порвать с христианством. Отбросив Предание Церкви, ее философию, символику, и ветхозаветную часть Библии, Толстой начинает строить свою «веру», основанную на Евангелии. А так как Евангелие в чистом виде, не подходило для этой задачи, не смотря на все уверения что, не хочет толковать Евангелие и, даже запретил бы такое толкование, берется за его толкование (подобное расхождение слова и дела было для Толстого обычным явлением), превращая его в нравственно-эстетическую доктрину утилитарного характера.

В своей интерпретации, как выразился протоиерей Александр Мень, Толстой «откровенно насилует текст, выбрасывает из него все, что не совпадает с его собственными идеями, прямо искажает смысл написанного». Разумным было бы, на месте Толстого, вообще отказаться от православного учения и перейти в лагерь пантеизма, но в вопросах веры, не смотря на льстившую ему уверенность в разумном выборе, он не руководствовался разумом.

Толстой – атеист.

Дореволюционная Россия не была столь религиозна, как может показаться сейчас. Как отметил Александр Панченко, в своих комментариях к Исповеди Толстого, она жила «в плаценте религиозно-церковного равнодушия». Фактически, религиозным было только неграмотное крестьянство. Образованное же население России, большей частью, относилось к религии как к культурной традиции. «В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в старину еще больше, мог прожить десятки лет, ни вспомнив не разу о том, что он живет среди христиан и сам считается исповедующим христианскую православную веру»[6].

Толстой был крещен и воспитан в православной вере. Его учили ей с детства, но он никогда не верил серьезно, а только лишь, по его собственному определению «имел доверие» к тому, чему его учили. Однако доверие это было столь слабым, что, когда его старший брат Дмитрий, учась в университете, предался вере, стал поститься и вести нравственную жизнь, Толстой, и другие братья подняли его на смех и язвительно прозвали Ноем. Такова была реакция не только братьев Дмитрия – их приятель Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета, приглашая Толстых на вечер, подшучивал над ним, напоминая что, по Библии, Давид танцевал перед ковчегом… Это было характерно для всей России, о чем можно судить, уже хотя бы потому, что в творчестве ее культурных лидеров, периода, пришедшегося на молодость Толстого – Лермонтова и Пушкина, религии вообще не уделялось никакого внимания. Культурная Россия, и сам Толстой, жили по принципу «учить катехизис надо, ходить в церковь надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следует»[7].

Россия жила по принципам, не имеющим никакого отношения к религиозным догматам и, даже противоположным им. Вероучение не участвовало в жизни. «По жизни человека, по делам его… – писал Толстой, – нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими православие отрицающими его, то не в пользу первых… явное признание и исповедание православия большею частью встречалось в людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя важными. Ум же, честность прямота, добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими[ККК1] »[8].

Привитое Толстому, по традиции, вероучение постепенно исчезало под влиянием знаний и опытов жизни, этому вероучению противоположных. С шестнадцати лет он перестал по собственной воле становиться на говенье и посещать церковь, а к восемнадцати годам, окончив второй курс университета, окончательно отрекается от религиозных воззрений. При чем, его «отречение от вероучения очень рано стало сознательным»[9].

Начало творческого пути. Первое разочарование.

Покончив с верой, Толстой вел разгульный образ жизни: «вызывал на дуэли, чтоб убить[10], проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Не было преступления, которого бы я не совершал…»[11] и в этом ни чем не отличался от многих других своих сверстников, дворянского происхождения. Юношеский максимализм, с его стремлением к совершенству, по его собственному признанию – «Я всею душей желал быть хорошим.»[12], постепенно рассыпался под ударами общественного мнения. Общество вырабатывало у своих членов чисто животный условный рефлекс: «Всякий раз, когда я пытался высказать то, что составляло самые задушевные мои желания; то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли»[13].

Многие проходили через эти жернова общественного мнения, в том числе и Дмитрий Толстой, которому Лев Толстой, вместе с другими братьями не давал подняться над алчностью человеческого бытия. Прошел через них и сам Лев Николаевич. Как и многим другим, ему суждено было бы со временем растратить свои детские идеалы и влиться в многоликую армию лицемеров и карьеристов, презирающих и высмеивающих нравственные стремления других, втаптывающих в грязь всех, кто пытается быть чище и, таким образом, фабрикующих себе подобных. Но Толстой начал писать и, его литературное творчество вырвало его из серой массы, поставило над ней, дав ему не только огромные преимущества, но и определенную ответственность.