Забиты гвоздями,
Недвижно лежали мы оба,
С враждебными оба чертами.
Застывшие трупы, мы жили
Сознаньем проклятья,
Что вот и в могиле – в могиле! –
Мы в мерзостной позе объятья.
И дьявол смеялся надгробно,
Плитой погребальной?
"Эге, - говорил, - как удобно
Уродцам – в могиле двуспальной". ("Неразлучимые")
Осенью 1898 г. Лохвицкая с семьей переехала из Москвы в Петербург. Бальмонт с Екатериной Алексеевной тоже проводят этот сезон в Петербурге. Но, очевидно, желаемого поэт не добился. Постепенно любовь стала перерастать в ненависть – не без дружеского поощрения со стороны Брюсова. Но стихотворные обращения не прекращались, только это уже были не признания в любви, а угрозы. Если крепость не сдается, ее надо разрушить. Именно этим пафосом проникнут следующий сборник Бальмонта – "Горящие здания" (1900 г.): "Я хочу горящих зданий, // Я хочу кричащих бурь!". Или еще:
Быть может, предок мой был честным палачом,
Мне маки грезятся, согретые лучом,
Гвоздики алые и полные угрозы
Махрово-алчные, раскрывшиеся розы.
Я вижу лилии над зыбкою волной,
Окровавленные багряною луной,
Они, забыв свой цвет, безжизненно-усталый,
Мерцают сказочно окраской ярко-алой,
И с сладким ужасом, в застывшей тишине,
Как губы, тянутся и тянутся ко мне.
И кровь поет во мне… И в таинстве заклятья,
Мне шепчут призраки: "Скорее! К нам в объятья!
Целуй меня… Меня!… Скорей… меня… меня!…"
И губы жадные, на шабаш свой маня,
Лепечут страшные призывные признанья:
Нам все дозволено… Нам в мире нет изгнанья…
Мы всюду встретимся… Мы нужны для тебя…
Мы объясним тебе все бездны наслажденья,
Все тайны вечности и смерти и рожденья.
И кровь поет во мне. И в зыбком полусне
Те звуки с красками сливаются во мне.
И близость нового, и тайного чего-то,
Как пропасть горная, на склоне поворота,
Меня баюкает, и вкрадчиво зовет,
Туманом огненным окутав небосвод.
Мой разум чувствует, что мне при виде крови
Весь мир откроется, и все в нем будет внове,
Смеются маки мне, пронзенные лучом…
Ты слышишь, предок мой? Я буду палачом! ("Красный цвет")
Стихи эти – "среднее звено" в перекличке: они являются ответом на стихотворения Лохвицкой (в том числе, на приведенное выше "Моя душа, как лотос чистый…"), и она, в свою очередь, отвечает на них ("Красный цвет", "Отрава мира" <см. в антологии "Неугасимая лампада – Т.А.>). Конечно, их можно понимать и совершенно абстрактно, вне связи с лирикой Лохвицкой, и тем более – вне связи с биографией ее и Бальмонта. Именно так их и понимали современники – в Бальмонте все-таки видели человека вполне безобидного, его угрозы и воинственные позы не воспринимались всерьез. Некоторые, правда, – как, например, А.И. Урусов – ужаснулись: "Mania grandiosa, кровожадные гримасы!". Но большинство друзей поэта было в восторге от его нового стиля: в этом видели влияние Ницше, Бодлера, Оскара Уайльда – все новое, современное, европейское, и в то же время – созвучное общему настроению предреволюционных лет (не случайно "Горящие здания" одобрил Горький).
Разумеется, нельзя свести творческий поиск поэта к роману с женщиной, хотя сам Бальмонт в предисловии к "Горящим зданиям" именно так объясняет свое настроение: "Я был захвачен страстной волной". Но если все-таки принимать во внимание реальную взаимосвязь текстов, и общий контекст творчества обоих поэтов, нетрудно увидеть, что это не просто диалог двух людей, это столкновение двух позиций, не только личных – общественных (не случайно предметом "полемики" оказывается революционный красный цвет – цвет радости, страсти, освобождения и – пытки). Лохвицкая после некоторых колебаний сделала выбор человека XIX века: выбор долга, совести, ответственности перед Богом, Бальмонт сделал выбор XX века: "наиболее полное удовлетворение растущих потребностей". Именно с этой точки зрения их стихотворный поединок представляет огромный интерес. На чьей стороне симпатии – зависит от собственного выбора читателя. В начале XX века как "герой времени", несомненно, воспринимался Бальмонт; позиция Лохвицкой сочувствия не встретила: люди консервативных взглядов не видели разницы между ней и ее оппонентом ("скажи мне, кто твой друг…"), а "прогрессивная общественность" сама давно сделала "бальмонтовский" выбор. Поэтому читающая Россия влюблено внимала Бальмонту, Лохвицкую же объявили его неудачливой подражательницей.
"Россия была именно влюблена в Бальмонта. - свидетельствует Тэффи. – Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилевской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки: "Открой мне счастье, Закрой глаза..." Либеральный оратор вставлял в свою речь: "Сегодня сердце отдам лучу..."А ответная рифма звучала на полустанке Жмеринка-товарная, где телеграфист говорил барышне в мордовском костюме: "Я буду дерзок – я так хочу"" (Тэффи Н.А. Бальмонт. – в кн. Тэффи Н.А.: Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. Спб. 1999. С. 406). Стихотворение, которое цитировали либеральный оратор и телеграфист, носило красноречивое название "Хочу" и входило в состав посвященного Лохвицкой цикла "Зачарованный грот" из "вершинного" бальмонтовского сборника "Будем как солнце" (1903).
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздьев венки свивать,
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать
Хочу я зноя атласной груди,
Мы два желанья в одно сольем.
Уйдите, боги, уйдите, люди,
Мне сладко с нею побыть вдвоем.
Пусть завтра будет и мрак и холод,
Сегодня сердце отдам лучу.
Я буду счастлив, я буду молод,
Я буду дерзок – я так хочу.
В сущности, это был запоздалый ответ на ее "Вакхическую песню" (см. выше), и носи он подобное название, то и воспринимался бы как антологическое стихотворение. Но творческая – жизненная – позиция Бальмонта состояла не в том, чтобы писать антологические стихи о вакхантах и вакханках, а в том, чтобы превратить в вакханалию и свою жизнь, и всю современную русскую действительность. По отношению к Лохвицкой посвящение ей такого стиха было преступной бестактностью – особенно если учесть, что на момент выхода сборника они уже даже не общались. Одну из последних их встреч – около 1901 г. – описывает Тэффи – для нее это была первая встреча с поэтом: "Я познакомилась с ним у моей старшей сестры Маши (поэтессы Мирры Лохвицкой). Его имя уже гремело по всей Руси. От Архангельска до Астрахани, от Риги до Владивостока, вдоль и поперек читали, декламировали, пели и выли его стихи. – Si blonde, si gaie, si femme <такая блондинка, такая веселая, такая женственная – фр.>, – приветствовал он меня. – А вы si monsieur <такой месье>, – сказала сестра. Знакомство было кратковременным. Бальмонт, вероятно, неожиданно для самого себя, написал стихотворение, подрывающее монархические основы страны, и спешно выехал за границу" (Тэффи Н.А. Бальмонт. С. 409)
Тон личного общения поэтов совсем не похож на то, что они говорят в стихах. Вообще Тэффи пишет о Бальмонте и сестру упоминает вскользь – это неудивительно: сама она в те же годы сделала как раз "бальмонтовский" выбор (разошлась с мужем, оставила детей и начала литературную карьеру в Петербурге). Выбор стоил ей неврастении на всю оставшуюся жизнь, но – он был сделан.
Тэффи иронизирует по поводу спонтанности революционного радикализма Бальмонта, но на самом деле психологически его новое обращение к революции, сближение с Горьким, выступления на революционных митингах – все вплоть до выпуска запрещенной книги "Песни мстителя" (1907) – абсолютно мотивированно, потому что революция – это и есть та желанная вакханалия, к которой он стремится. Ему все равно, что крушить, – лишь бы крушить, – как "Светлой личности" из "Бесов" Достоевского и ее последователям:
…А народ, восстать готовый,
Из-под участи суровой,
От Смоленска до Ташкента
С нетерпеньем ждал студента.
Ждал его он поголовно,
Чтоб идти беспрекословно
Порешить вконец боярство,
Порешить совсем и царство,
Сделать общими именья
И предать навеки мщенью
Церкви, браки и семейство –
Мира старого злодейство!
(Достоевский Ф.М. "Бесы" Ч II, гл. 6 ("Петр Степанович в хлопотах"), III)
Надо сказать, что по художественности "революционные" стихи Бальмонта немногим лучше "Светлой личности" - это можно сказать и о стихотворении "Маленький султан", из-за которого в 1901 г. поэт подвергся высылке (даже со скидкой на иронию и реалии гипотетической Турции):
…Во имя вольности, и веры, и науки
Там как-то собрались ревнители идей.
Но, сильны волею разнузданных страстей,
На них нахлынули толпой башибузуки…
Стихотворение ходило по рукам в студенческой среде, его переписывали и заучивали наизусть.
Наблюдая стихотворную перекличку Бальмонта и Лохвицкой, и биографическую данность этого периода, нетрудно увидеть, что с обоими творится что-то неладное – с каждым по-своему. Лохвицкая все чаще болеет (у нее начинается сердечная болезнь), болезненное состояние сказывается и в поэзии: радостное настроение первых ее сборников сменяется все усиливающейся депрессией, чувством обреченности, общая, вполне христианская, тональность ее лирики то и дело перебивается мучительными кошмарами и странными "наваждениями". Как впоследствии в стихах Пастернака: "На меня направлен сумрак ночи". С болезненным постоянством продолжает она откликаться на новые стихи Бальмонта. Его натиску соответствуют ее мольбы, его торжеству – ее отчаяние, угрозам – ужас, а в ее кошмарах на разные лады повторяется то же ключевое выражение: "злые чары".
С музыкой и пением мчатся Вихри злые,
Мчат их кони быстрые, кони удалые, –
Пыль вздымают облаком, пляшут в поле чистом,