Бродя по набережным Сены , Саша пытался отыскать то место , где когда-то его любимый герой повстречался его любимому поэту.
У кого-то в Париже любимый герой д, Артаньян ,у кого-то граф Монте-Кристо.
А у него, - наверно, это кому-то покажется смешным, -у него Собачий парикмахер.
Быть может, в древности он был бы мудрецом,
В углу, на площади сидел, лохматый ,в бочке
И говорил глупцам прохожим правду
За горсть бобов…
Но современность зла:
Свободных бочек нет,
Сограждане идут своей дорогой,
Бобы подорожали
Псы обрастают шерстью,
И надо же кому-нибудь их стричь.
Это его литературный герой. Диоген, стригущий собак на набережной Сены .
Старый интеллигент, который задержался каким-то чудом на земле, когда кончились времена интеллигентов.
Может быть, он, как и автор его, из России, эмигрант, не
сумевший понять революцию. Многие в то время не поняли революцию, но
некоторые говорили, что поняли, и даже сделали в ней карьеру. Другие сначала
вроде бы поняли, а потом перестали понимать…
Вот тогда и кончились времена интеллигентов. Почему они
кончились? Неужто потому, что нет свободных бочек, бобы подорожали и надо же кому-то стричь собак? Наверное , причина в другом. Не в том ,что бобы
подорожали, а в том , что мудрость упала в цене .
Пришла жена с эмалевым судком,
Увядшая и тихая подруга.
Смахнула шерсть с собачьего стола,
Газету распластала.
Друг другу старики передают
С изысканностью чинной
То нож, то соль…
Молчат,- давно наговорились.
И только кроткие глаза
Не отрываясь смотрят вдаль
На облака - седые корабли,
Плывущие над грязными домами…
И это пишет поэт-юморист, смешивший некогда всю Россию. Почему же,
Приехав сюда, он не стал смешить Францию ? Франция любит смеяться еще со времени Рабле, смехом в ней больше заработаешь, чем слезами.
Если б он тогда не уехал… В 37-м ему было бы 57,в 49-м – 69.Но он умер в 32-м,
За несколько лет до того, как в России стали умирать его друзья…
А родился он в 1880-м, в один год с Блоком, и значит , это и о нем Блок сказал:
Мы_- дети страшных лет России-
Забыть не в силах ничего.
Впрочем, он это и о нас сказал, потому что страшные годы России не кончились и при нас, и не известно, при ком кончатся. Но то, что мы , дети этих страшных лет, не в силах ничего забыть, дает нам некоторые надежды, как давало Блоку и другим поэтам, его современникам.
Нашим современникам. Потому что поэты не привязаны к каким-то одним
временам, лучшие из них становятся современниками многих времен и поколе
ний. Правда, другие времена не всегда понимают, или наоборот, настолько хорошо понимают, что отказываются печатать этих своих современников из
других времен. Так, поэта , смешившего всю Россию, не печатали в России свыше сорока лет. Но читатели его не забыли и повторяли слышанное от родителей и от родителей:
От русского флота остались одни адмиралы…
Потому что дети страшных лет
России забыть не в силах ничего.
Во времена реакции 1908-1912 годов в России было много сатирических журналов. Видимо, реакция понимала , как сильно нужно ее критиковать.
А может, ничего она не понимала , просто у нее не было монополии на общественное мнение.
Другое дело- времена прогресса. Прогресс зачем критиковать?
Его критиковать нечего. Тем более что, начиная с тринадцатых годов, в стране утвердилось единое мнение, обязательное для всех органов печати, в том числе и сатирических. А если мнение одно, зачем же иметь два сатирических журнала ?
Поэтому из всех « Чудаков », « Смехачей », « Бузотеров » и « Бегемотов » ,
Уцелел один « Крокодил» ( крокодилы живут долго ).
И , начиная с тридцатых ,прогресс сам высказывал мнение о себе, не допуская никаких других мнений ( тем более сомнений : прогресс он или не прогресс).
Могла ли додуматься дореволюционная реакция ?
«Если б знать точно ,что можно , а что нельзя… -сокрушалась газета «Речь» в самый разгар реакции. -Но ведь именно этого у нас никто не знает. С одной строны, как будто все дозволено , а с другой, как будто и запрещено». К тридцатым годам никаких неясностей не осталось: было точно известно, что запрещено , а что не дозволено. Из журналов , критиковавших реакцию 1908-1912 годов, один пользовался успехом. Назывался он «Сатирикон»- в память о сатирическом романе жестоких нероновских времен .
Редактором «Сатирикона» был талантливейший и остроумнейший писатель Аркадий Аверченко, который не только редактировал, но и много писал для журнала (впоследствии эти два вида деятельности разделились: одни писали,
Другие редактировали ). Но главной его заслугой было то ,что он собрал в журнале лучших сатирических писателей того времени. В первом номере «Сатирикона» были напечатаны то ли смешные, то ли грустные стихи:
Все в штанах, скроенных одинаково ,
При усах, в пальто но в котелках.
Я похож на улице на всякого
И совсем теряюсь на углах .
Вот такой человек , пришедший прямо с улицы и похожий на всякого ,стал постоянно появляться на страницах «Сатирикона». Уже в следующем номере журнала он сообщил читателям важную новость , которую подсмотрел ,теряясь
На выше упомянутых углах:
Губернатор едет к тете
Нежны кремовые брюки
Пристяжная на отлете
Вытанцовывает штуки .
И стало ясно: нет, он не затеряется. Автор таких стихов не может затеряться на страницах журнала. Надо будет, решил читатель, запомнить имя этого автора. Тем более что запомнить "его легко: Саша Чёрный.
Это ваш слуга покорный,
Он зовется «Саша Черный»...
Почему? Не знаю сам.
Так впоследствии объяснял поэт происхождение своего псевдонима.
А все-таки—почему? Как случилось, что Александр Михайлович Гликберг, сын провинциального провизора, родившийся в Одессе, детство проведший в Белой Церкви, а отрочество, юность и значительную часть молодости в Житомире, переехав в столичный город Петербург, стал знаменитым писателем Сашей Черным?
И почему именно Черным, а не Белым?
Белый в литературе уже был. Андрей Белый к тому времени был хорошо известен как символист, то есть поэт, весьма далекий от проблем не только Житомира, но и самого Петербурга. А поэт Александр Гликберг был близок к этим проблемам. Так, может быть, для контраста с возвышенным — Андрей Белый, — это приземленное, будничное, не из книг, а из житейских разговоров:
Саша Черный? «Это ты, Саша? Ну, что скажешь? Мы тебя слушаем».
Кругом, кругом
Зрю отблеск золотистый
Закатных янтарей,
А над ручьем
Полет в туман волнистый
Немых нетопырей
Это Андрей Белый.
Жизнь все ярче разгорается:
Двух старушек в часть ведут.
В парке кто-то надрывается —
Вероятно, морду бьют.
А это, конечно, Саша Черный.
Житейская проза плохо укладывается в стихи, поэтому стихам лучше держаться подальше от жизни ,-этого правила придерживались два таких разных направления в литературе, как символизм и социалистический реализм. Различие между ними, мне кажется, в том, что символизм был свободен от жизни, как полет в туман волнистый немых нетопырей, а социалистический реализм руководствовался определенными правительственными установками.
Что касается меня, то мне нравятся и Саша Черный, и Андрей Белый ,-только Андрей Белый по праздникам, а Саша Черный на каждый день. В особенности на черный день.
Может рыть, от этого черного дня его имя?
Скажи, Саша! Ну, скажи! Мы тебя слушаем.
Его слушала вся Россия, он имел всероссийский успех, в том числе и у полиции, которая закрывала журналы, печатавшие его произведения, и даже арестовала его первую книжку—«Разные мотивы». В книжке мотивы были разные, но мотив для ее ареста был один, и этот полицейский мотив и впоследствии нередко определял отношение государства к литературе.
Есть и еще одно предположение по поводу происхождения псевдонима Саши Черного. В 1905 году в России появились черносотенные погромные организации, вдохновляемые главным жандармом Треповым, уже известным кровавой фразой: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть!» И вскоре после этого, в том же 1905 году, в сатирическом журнале «Зритель» появляется стихотворение «Чепуха», в котором автор рассыпается в иронических комплиментах, награждая ими не только Трепова, по и министра внутренних дел Дурново:
Трепов — мягче сатаны.
Дурново—с талантом.
Немало якобы лестных слов сказано и о других столпах реакции Сообщается, что председатель комитета министров Витте, совершенно отрекшись от себя, живет только родиной, что один из главных идеологов черносотенного и антисемитского движения Крушеван усыновил старую еврейку, и делается вывод, что не слободы нам нужны, а рейтузы с кантом.
Номер «Зрителя» с этим стихотворением был конфискован, и не спасла его подпись: Саша Черный, то есть свой, такой же, как все эти черносотенцы, человек.
Не в этом ли смысле появился впервые его псевдоним?
Вся жизнь Саши Черного-борьба с черносотенцами самых разных цветов и оттенков. И не только жизнь: среди могил, уничтоженного фашистами, есть и могила Саши Черного.
Корней Иванович Чуковский, не только современник, но и добрый знакомый Саши Черного (и даже герой его стихотворения «Корней Белинский»), сравнивал его маску с маской Козьмы Пруткова, — с той разницей, что авторы Козьмы Пруткова, -создали эту маску от себя отдельно, я Саша Черный надел ее на себя.
У Козьмы Пруткова маска всегда остается маской, даже в лирических стихотворениях подчеркивается их нелепая, пародийная суть. А к Саше Черному его маска словно прирастает,
и его сатиры звучат как лирика. Не потому ли он оставил себе псевдоним Саша Черный, чтоб не было соблазна заговорить от себя?
От себя он заговорил лишь тогда, когда оказался не у себя. В эмиграции маска ему не понадобилась.
Судя по некоторым сегодняшним выступлениям в печати, кое-кто возразит против этого выражения «у себя», кое-кто считает, что Саша Черный не только в эмиграции, но и в России бил не у себя,—так же, как Гейне в Германии, по утверждению блюстителей чистоты немецкой расы. Блюстители чистоты русской расы могут признать Сашу Черного разве что русскоязычным писателем. Как украинца Гоголя. Как датчанина Даля. В последнее время стало модным брать у писателя анализ крови для решения вопроса: принимать его в отечественную литературу или не принимать. Тут с Александром Гликбергом все ясно. Как и с Бабелем, Ильфом, Мандельштамом, Светловым, Василием Гроссманом. Труднее с Пушкиным, анализ крови которого показывает, что прадед у него был арап. Как же русскую литературу оставить без Пушкина? Может, закрыть глаза на этого арапа, а на остальных предков пошире открыть? Заодно закрыть глаза на молдав-ский анализ крови Антиоха Кантемира, с которого, по утвержденную Белинского, начиналась не молдавская, а русская литература.