И отец Флавиан поддержал Савву и сказал:
"Нехорошо, матинька, нехорошо; за это тебя бог накажет. Бог за русских всегда наказывает".
"Однако я вот Сафроныча пережил; сказал - переживу, и пережил".
"А что и проку-то в том, что ты его пережил, надолго ли это? Бог ведь за нас неисповедимо наказывает, на что я стар - и зубов нет, и ножки пухнут, так что мышей не топчу, а может быть, и меня не переживешь".
Пекторалис только улыбнулся.
"Что же ты зубы-то скалишь, - вмешался дьякон, - неужели ты уже и бога не боишься? Или не видишь, как и сам-то зачичкался? Нет, брат, отца Флавиана не переживешь - теперь тебе и самому уже капут скоро".
"Ну, это мы еще увидим".
"Да что "увидим"? И видеть-то в тебе стало уже нечего, когда ты весь заживо ссохся; а Сафроныч как жил в простоте, так и кончил во всем своем удовольствии".
"Хорошо удовольствие!"
"Отчего же не хорошо? Как нравилось, так и доживал свою жизнь, все с примочечкой, все за твое здоровье выпивал..."
"Свинья", - нетерпеливо молвил Пекторалис.
"Ну вот уже и свинья! Зачем же так обижать? Он свинья, да пред смертью на чердаке испостился и, покаясь отцу Флавиану, во всем прощении христианском помер и весь обряд соблюл, а теперь, может быть, уже и с праотцами в лоне Авраамовом сидит да беседует и про тебя им сказывает, а они смеются; а ты вот не свинья, а, за его столом сидя, его же и порочишь. Рассуди-ка, кто из вас больше свинья-то вышел?"
"Ты, матинька, больше свинья", - вставил слово отец Флавиан.
"Он о семье не заботился", - сухо молвил Пекторалис.
"Чего, чего? - заговорил дьякон. - Как не заботился? А ты вот посмотри-ка: он, однако, своей семье и угол и продовольствие оставил, да и ты в его доме сидишь и его блины ешь; а своих у тебя нет, - и умрешь ты - не будет у тебя ни дна, ни покрышки, и нечем тебя будет помянуть. Что же, кто лучше семью-то устроил? Разумей-ка это... ведь с нами, брат, этак озорничать нельзя, потому с нами бог".
"Не хочу верить", - отвечал Пекторалис.
"Да верь не верь, а уж дело видное, что лучше так сыто умереть, как Сафроныч помер, чем гладом изнывать, как ты изнываешь".
Пекторалис сконфузился; он должен был чувствовать, что в этих словах для него заключается роковая правда, - и холодный ужас объял его сердце, и вместе с тем вошел в него сатана, - он вошел в него вместе с блином, который подал ему дьякон Савва, сказавши:
"На тебе блин и ешь да молчи, а то ты, я вижу, и есть против нас не можешь".
"Отчего же это не могу?" - отвечал Пекторалис.
"Да вон видишь, как ты его мнешь, да режешь, да жустеришь".
"Что это значит "жустеришь"?
"А ишь вот жуешь да с боку на бок за щеками переваливаешь".
"Так и жевать нельзя?"
"Да зачем его жевать, блин что хлопочек: сам лезет; ты вон гляди, как их отец Флавиан кушает, видишь? Что? И смотреть-то небось так хорошо! Вот возьми его за краечки, обмокни хорошенько в сметанку, а потом сверни конвертиком, да как есть, целенький, толкни его языком и спусти вниз, в свое место".
"Этак нездорово".
"Еще что соври: разве ты больше всех, что ли, знаешь? Ведь тебе, брат, больше отца Флавиана блинов не съесть".
"Съем", - резко ответил Пекторалис.
"Ну, пожалуйста, не хвастай".
"Съем!"
"Эй, не хвастай! Одну беду сбыл, не спеши на другую".
"Съем, съем, съем", - затвердил Гуго.
И они заспорили, - и как спор их тут же мог быть и решен, то ко всеобщему удовольствию тут же началось и состязание.
Сам отец Флавиан в этом споре не участвовал: он его просто слушал да кушал; но Пекторалису этот турнир был не под силу. Отец Флавиан спускал конвертиками один блин за другим, и горя ему не было; а Гуго то краснел, то бледнел и все-таки не мог с отцом Флавианом сравняться. А свидетели сидели, смотрели да подогревали его азарт и приводили дело в такое положение, что Пекторалису давно лучше бы схватить в охапку кушак да шапку (*28); но он, видно, не знал, что "бежка не хвалят, а с ним хорошо". Он все ел и ел до тех пор, пока вдруг сунулся вниз под стол и захрапел.
Дьякон Савва нагнулся за ним и тянет его назад.
"Не притворяйся-ка, - говорит, - братец, не притворяйся, а вставай да ешь, пока отец Флавиан кушает".
Но Гуго не вставал. Полезли его поднимать, а он и не шевелится. Дьякон, первый убедясь в том, что немец уже не притворяется, громко хлопнул себя по ляжкам и вскричал:
"Скажите на милость, знал, надо как здорово есть, а умер!"
"Неужли помер?" - вскричали все в один голос.
А отец Флавиан перекрестился, вздохнул и, прошептав "с нами бог", подвинул к себе новую кучку горячих блинков. Итак, самую чуточку пережил Пекторалис Сафроныча и умер бог весть в какой недостойной его ума и характера обстановке.
Схоронили его очень наскоро на церковный счет и, разумеется, без поминок. Из нас, прежних его сослуживцев, никто об этом и не знал. И я-то, слуга ваш покорный, узнал об этом совершенно случайно: въезжаю я в день его похорон в город, в самую первую и зато самую страшную снеговую завируху, - как вдруг в узеньком переулочке мне встречу покойник, и отец Флавиан ползет в треухе и поет: "святый боже", а у меня в сугробе хлоп, и оборвалась завертка (*29). Вылез я из саней и начинаю помогать кучеру, но дело у нас не спорится, а между тем из одних дрянных воротишек выскочила в шушуне баба, а насупротив из других таких же ворот другая - и начинают перекрикиваться:
"Кого, мать, это хоронят?"
А другая отвечает:
"И-и, родная, и выходить не стоило: немца поволокли".
"Какого немца?"
"А что блином-то вчера подавился".
"А хоронит-то его отец Флавиан?"
"Он, родная, он, наш голубчик: отец Флавиан".
"Ну, так дай бог ему здоровья!"
И обе бабы повернулись и захлопнули калитки.
Тем Гуго Карлыч и кончил, и тем он только и помянут, что, впрочем, для меня, который помнил его в иную пору его больших надежд, было даже грустно.
1876