-- Вы бы этого не угадали, Моина, -- строго заметила маркиза, еле удерживая слёзы, -- если бы сами не чувствовали, что...
-- О чём вы говорите? -- надменно переспросила графиня. -- В конце концов, маменька...
-- Моина, -- воскликнула г-жа д'Эглемон, делая усилие над собою, -- вы должны внимательно выслушать то, что я обязана сказать...
-- Слушаю, -- проговорила графиня, скрестив руки, и в её деланной покорности было что-то вызывающее. -- Позвольте мне только, маменька, -- добавила она с удивительным хладнокровием, -- позвонить Полине и отослать её.
Она позвонила.
-- Дорогая, ведь Полина не может услышать наш разговор...
-- Маменька, -- прервала её графиня таким многозначительным тоном, что мать изумилась, -- я должна...
Она умолкла: вошла горничная.
-- Полина, сходите сами к Бодрену и узнайте, отчего до сих пор мне не прислали шляпку...
Она снова уселась и пристально посмотрела на мать. Сердце маркизы сжалось, глаза её были сухи, она испытывала то волнение, горечь которого поймёт лишь мать; она заговорила об опасностях, ожидавших её дочь. Но оттого ли, что графиня сочла себя оскорблённой подозрениями, которые мать её питала к сыну маркиза де Ванденеса, или оттого, что не совладала с непостижимым сумасбродством юности, она воспользовалась тем, что мать замолчала, и заметила, принуждённо рассмеявшись:
-- А я-то воображала, маменька, что вы ревнуете только к его отцу.
При этих словах г-жа д'Эглемон закрыла глаза, опустила голову и, тихонько вздохнув, возвела взор кверху, как бы покоряясь непреодолимому чувству, заставляющему нас призывать небо в те минуты, когда в нашей жизни совершаются большие события; затем она перевела взгляд на дочь, взгляд, полный гневного величия и глубокой печали.
-- Дочь моя, -- промолвила она изменившимся, скорбным голосом, -- вы безжалостны к своей матери, безжалостнее, нежели человек, оскорблённый ею, быть может, более безжалостны, чем предстоящий мне суд божий.
Госпожа д'Эглемон встала; у дверей она обернулась, но, заметив в глазах дочери одно лишь удивление, вышла и еле добрела до сада; здесь силы покинули её. Она почувствовала острую боль в сердце и опустилась на скамейку. Её взгляд блуждал по песку, и она заметила свежий след, явственный след от изящных мужских сапог. Сомнения не было, её дочь погибла, -- маркиза поняла, какое поручение было дано Полине. И за этой страшной догадкой всплыла другая, и была она мучительнее всех остальных. Она поняла, что сын маркиза де Ванденеса уничтожил в сердце Моины уважение, которое дочь должна питать к матери. Ей становилось всё хуже, она незаметно для себя потеряла сознание и словно заснула. Молодая графиня нашла, что мать держалась с нею слишком резко, но решила, что следует пойти на примирение, а для этого вполне достаточно быть поласковее и повнимательнее с нею сегодня вечером. Из сада донёсся женский крик, и она лениво выглянула в окно как раз в ту минуту, когда Полина, которая ещё не успела уйти, подхватила на руки г-жу д'Эглемон и звала на помощь.
-- Не испугайте дочь, -- вот последние слова, произнесённые маркизой д'Эглемон.
Моина видела, что несут её мать, бледную, недвижимую, что она дышит с трудом, но шевелит руками, будто старается оттолкнуть что-то и пытается что-то сказать. Моина, потрясённая этой картиной, вышла навстречу, молча помогла уложить мать на свою постель, раздеть её. Она чувствовала свою вину, и это угнетало её. В смертный час матери она поняла её, но непоправимое уже совершилось. Ей хотелось остаться наедине с матерью; когда все ушли из комнаты, она прикоснулась к холодеющей руке, всю жизнь ласкавшей её, и залилась слёзами. Её слёзы привели маркизу в сознание, она собрала последние силы и взглянула на свою дорогую Моину; и когда из нежной полуобнажённой груди Моины вырвались громкие рыдания, она улыбнулась своей дочке. Улыбка эта доказала молодой матереубийце, что материнское сердце -- бесконечное всепрощение.
Лишь только в доме стало известно о состоянии маркизы, послали верховых за доктором, фельдшером и за внуками г-жи д'Эглемон. Молодая маркиза с детьми приехала в одно время с врачами; собралось довольно много народу -- родственники, слуги; все были встревожены и молчали. Из спальни не доносилось ни звука; молодая маркиза тихонько постучала в дверь. Моина, очнувшись от тягостных дум, распахнула двери, обвела помутившимся взглядом собравшихся, и её удручённый вид был выразительнее любых речей. Никто не вымолвил ни слова, когда появилось это воплощение раскаяния. Все увидели ноги маркизы, окоченевшие, вытянувшиеся на смертном одре. Моина прислонилась к косяку двери, посмотрела на родственников и глухо сказала:
-- Я лишилась матери!..
Париж, 1828 - 1844 гг.
Перевод с франц. А.Худадовой