семидесятилетнего, -- это лучший сорт дядюшек. (Всеобщее оживление. )
Накормите его под каким-нибудь предлогом паштетом из гусиной печенки...
-- Ну, у меня дядя длинный, сухопарый, скупой и воздержный.
-- О, такие дядюшки -- чудовища, злоупотребляющие долголетием!
-- И вот, -- продолжал господин, выступивший с речью о дядюшке, -- в то
время как он будет предаваться пищеварению, объявите ему о несостоятельности
его банкира.
-- А если выдержит?
-- Дайте ему хорошенькую девочку!
-- А если он?.. -- сказал другой, делая отрицательный знак.
-- Тогда это не дядюшка... Дядюшка -- это по существу своему живчик.
-- В голосе Малибран пропали две ноты.
-- Нет!
-- Да!
-- Aral Ага! Да и нет -- не к этому ли сводятся все рассуждения на
религиозные, политические и литературные темы? Человек -- шут, танцующий над
пропастью!
-- Послушать вас, я -- дурак?
-- Напротив, это потому, что вы меня не слушаете.
-- Образование -- вздор! Господин Гейнфеттермах насчитывает свыше
миллиарда отпечатанных томов, а за всю жизнь нельзя прочесть больше ста
пятидесяти тысяч. Так вот, объясните мне, что значит слово "образование".
Для одних образование состоит в том, чтобы знать, как звали лошадь
Александра Македонского или что дога господина Дезаккор звали Беросилло, и
не иметь понятия о тех, кто впервые придумал сплавлять лес или же изобрел
фарфор. Для других быть образованным -- значит выкрасть завещание и прослыть
честным, всеми любимым и уважаемым человеком, но отнюдь не в том, чтобы
стянуть часы (да еще вторично и при пяти отягчающих вину обстоятельствах), а
затем, возбуждая всеобщую ненависть и презрение, отправиться умирать на
Гревскую площадь.
-- Натан останется?
-- Э, его сотрудники -- народ неглупый!
-- А Каналис?
-- Это великий человек, не будем говорить о нем.
-- Вы пьяны!
-- Немедленное следствие конституции -- опошление умов. Искусства,
науки, памятники -- все изъедено эгоизмом, этой современной проказой. Триста
ваших буржуа, сидя на скамьях Палаты, будут думать только о посадке тополей.
Деспотизм, действуя беззаконно, совершает великие деяния, но свобода,
соблюдая законность, не дает себе труда совершить хотя бы самые малые
деяния.
-- Ваше взаимное обучение фабрикует двуногие монеты по сто су, --
вмешался сторонник абсолютизма. -- В народе, нивелированном образованием,
личности исчезают.
-- Однако не в том ли состоит цель общества, чтобы обеспечить
благосостояние каждому? -- спросил сен-симонист.
-- Будь у вас пятьдесят тысяч ливров дохода, вы и думать не стали бы о
народе. Вы охвачены благородным стремлением помочь человечеству?
Отправляйтесь на Мадагаскар: там вы найдете маленький свеженький народец,
сенсимонизируйте его, классифицируйте, посадите его в банку, а у нас всякий
свободно входит в свою ячейку, как колышек в ямку. Швейцары здесь --
швейцары, глупцы -- глупцы, и для производства в это звание нет
необходимости в коллегиях святых отцов.
-- Вы карлист[*]!
-- А почему бы и нет? Я люблю деспотизм, он подразумевает известного
рода презрение к людям. Я не питаю ненависти к королям. Они так забавны!
Царствовать в Палате, в тридцати миллионах миль от солнца, -- это что-нибудь
да значит!
-- Резюмируем в общих чертах ход цивилизации, -- говорил ученый,
пытаясь вразумить невнимательного скульптора, и пустился в рассуждения о
первоначальном развитии человеческого общества и о первобытных народах: --
При возникновении народностей господство было в известном смысле господством
материальным, единым, грубым, впоследствии, с образованием крупных
объединений, стали утверждаться правительства, прибегая к более или менее
ловкому разложению первичной власти. Так, в глубокой древности сила была
сосредоточена в руках теократии: жрец действовал и мечом и кадильницей.
Потом стало два высших духовных лица: первосвященник и царь. В настоящее
время наше общество, последнее слово цивилизации, распределило власть
соответственно числу всех элементов, входящих в сочетание, и мы имеем дело с
силами, именуемыми промышленностью, мыслью, деньгами, словесностью. И вот
власть, лишившись единства, ведет к распаду общества, чему единственным
препятствием служит выгода. Таким образом, мы опираемся не на религию, не на
материальную силу, а на разум. Но равноценна ли книга мечу, а рассуждение --
действию? Вот в чем вопрос.
-- Разум все убил! -- вскричал карлист. -- Абсолютная свобода ведет
нации к самоубийству; одержав победу, они начинают скучать, словно
какой-нибудь англичанин-миллионер.
-- Что вы нам скажете нового? Нынче вы высмеяли все виды власти, но это
так же пошло, как отрицать бога! Вы больше ни во что не верите. Оттого-то
наш век похож на старого султана, погубившего себя распутством! Ваш лорд
Байрон, дойдя до последней степени поэтического отчаяния, в конце концов
стал воспевать преступления.
-- Знаете, что я вам скажу! -- заговорил совершенно пьяный Бьяншон. --
Большая или меньшая доза фосфора делает человека гением или же злодеем,
умницей или же идиотом, добродетельным или же преступным.
-- Можно ли так рассуждать о добродетели! -- воскликнул де Кюрси. -- О
добродетели, теме всех театральных пьес, развязке всех драм, основе всех
судебных учреждений!
-- Молчи, нахал! Твоя добродетель-Ахиллес без пяты, -- сказал Бисиу.
-- Выпьем!
-- Хочешь держать пари, что я выпью бутылку шампанского единым духом?
-- Хорош дух! -- вскрикнул Бисиу.
-- Они перепились, как ломовые, -- сказал молодой человек, с серьезным
видом поивший свой жилет.
-- Да, в наше время искусство правления заключается в том, чтобы
предоставить власть общественному мнению.
-- Общественному мнению? Да ведь это самая развратная из всех
проституток! Послушать вас, господа моралисты и политики, вашим законам мы
должны во всем отдавать предпочтение перед природой, а общественному мнению
-- перед совестью. Да бросьте вы! Все истинно -- и все ложно! Если общество
дало нам пух для подушек, то это благодеяние уравновешивается подагрой,
точно так же как правосудие уравновешивается судебной процедурой, а
кашемировые шали порождают насморк.
-- Чудовище! -- прерывая мизантропа, сказал Эмиль Блонде. -- Как можешь
ты порочить цивилизацию, когда перед тобой столь восхитительные вина и
блюда, а ты сам того и гляди свалишься под стол? Запусти зубы в эту косулю с
золочеными копытцами и рогами, но не кусай своей матери...
-- Чем же я виноват, если католицизм доходит до того, что в один мешок
сует тысячу богов, если Республика кончается всегда каким-нибудь Наполеоном,
если границы королевской власти находятся где-то между убийством Генриха
Четвертого и казнью Людовика Шестнадцатого, если либерализм становится
Лафайетом[*]?
-- А вы не обнимались с ним в июле?
-- Нет.
-- В таком случае молчите, скептик.
-- Скептики -- люди самые совестливые.
-- У них нет совести.
-- Что вы говорите! У них по меньшей мере две совести.
-- Учесть векселя самого неба -- вот идея поистине коммерческая!
Древние религии представляли собою не что иное, как удачное развитие
наслаждения физического; мы, нынешние, мы развили душу и надежду -- в том и
прогресс.
-- Ах, друзья мои, чего ждать от века, насыщенного политикой? -- сказал
Натан. -- Каков был конец "Истории короля богемского и семи его замков"[*]- такой чудесной повести!
-- Что? -- через весь стол крикнул знаток. -- Да ведь это набор фраз,
высосанных из пальца, сочинение для сумасшедшего дома.
-- Дурак!
-- Болван!
-- Ого!
-- Ага!
-- Они будут драться.
-- Нет.
-- До завтра, милостивый государь!
-- Хоть сейчас, -- сказал Натан.
-- Ну, ну! Вы оба -- храбрецы.
-- Да вы-то не из храбрых! -- сказал зачинщик,
-- Вот только они на ногах не держатся.
-- Ах, может быть, мне и на самом деле не устоять! -- сказал
воинственный Натан, поднимаясь нерешительно, как бумажный змей.
Он тупо поглядел на стол, а затем, точно обессиленный своей попыткой
встать, рухнул на стул, опустил голову и умолк.
-- Вот было бы весело драться из-за произведения, которое я никогда не
читал и даже не видал! -- обратился знаток к своему соседу.
-- Эмиль, береги фрак, твой сосед побледнел, -- сказал Бисиу.
-- Кант? Еще один шар, надутый воздухом и пущенный на забаву глупцам!
Материализм и спиритуализм -- это две отличные ракетки, которыми шарлатаны в
мантиях отбивают один и тот же волан. Бог ли во всем, по Спинозе, или же все
исходит от бога, по святому Павлу... Дурачье! Отворить или же затворить
дверь -- разве это не одно и то же движение! Яйцо от курицы, или курица от
яйца? (Передайте мне утку! ) Вот и вся наука.
-- Простофиля! -- крикнул ему ученый. -- Твой вопрос разрешен фактом.
-- Каким?
-- Разве профессорские кафедры были придуманы для философии, а не
философия для кафедр? Надень очки и ознакомься с бюджетом.
-- Воры!
-- Дураки!
-- Плуты!
-- Тупицы!
-- Где, кроме Парижа, найдете вы столь живой, столь быстрый обмен
мнениями? -- воскликнул Бисиу, вдруг перейдя на баритон.
-- А ну-ка, Бисиу, изобрази нам какой-нибудь классический фарс!
Какой-нибудь шарж, просим!
-- Изобразить вам девятнадцатый век?
-- Слушайте!
-- Тише!
-- Заткните глотки!
-- Ты замолчишь, чучело?
-- Дайте ему вина, и пусть молчит, мальчишка!
-- Ну, Бисиу, начинай!
Художник застегнул свой черный фрак, надел желтые перчатки и, прищурив
один глаз, состроил гримасу, изображая Ревю де Де Монд[*],
но шум покрывал его голос, так что из его шутовской речи нельзя было уловить
ни слова. Если не девятнадцатый век, так по крайней мере журнал ему удалось
изобразить: и тот и другой не слышали собственных слов.
Десерт был сервирован точно по волшебству. Весь стол занял большой
прибор золоченой бронзы, вышедший из мастерской Томира. Высокие фигуры,