- Да ты еще не понимаешь ничего! - рассерчал отец. - Вот вырос у нас
отросток.
- Я все дочиста понимаю, - отвечал Петрушка с печки. - Ты сам не
понимаешь. У нас дело есть, жить надо, а вы ругаетесь, как глупые какие...
Петрушка умолк; он прилег на свою подушку и нечаянно, неслышно
заплакал.
- Большую волю дома взял, - сказал отец. - Да теперь уж все равно,
живи здесь за хозяина...
Утерев слезы, Петрушка ответил отцу:
- Эх ты, какой отец, чего говоришь, а сам старый и на войне был...
Вон пойди завтра в инвалидную кооперацию, там дядя Харитон за прилавком
служит, он хлеб режет, никого не обвешивает. Он тоже на войне был и домой
вернулся. Пойди у него спроси, он все говорит и смеется, я сам слышал. У
него жена Анюта, она на шофера выучилась ездить, хлеб развозит теперь, а
сама добрая, хлеб не ворует. Она тоже дружила и в гости ходила, ее угощали
там. Этот знакомый ее с орденом был, он без руки и главным служит в
магазине, где по единичкам промтовар выбрасывают...
- Чего ты городишь там, спи лучше, скоро светать начнет, - сказала
мать.
- А вы мне тоже спать не давали... Светать еще не скоро будет. Этот
без руки сдружился с Анютой, стало им хорошо житься. А Харитон на войне
жил. Потом Харитон приехал и стал ругаться с Анютой. Весь день ругается, а
ночью вино пьет и закуску ест, а Анюта плачет, не ест ничего.
Ругался-ругался, потом уморился, не стал Анюту мучить и сказал ей: "Чего у
тебя один безрукий был, ты дура-баба, вот у меня без тебя и Глашка была, и
Апроська была, и Маруська была, и тезка твоя, Нюшка, была, и еще надобавок
Магдалинка была". А сам смеется, и тетя Анюта смеется, потом она сама
хвалилась - Харитон еще хороший, лучше нигде нету, он фашистов убивал, и
от разных женщин ему отбоя нету. Дядя Харитон все нам в лавке
рассказывает, когда хлеб поштучно принимает. А теперь они живут смирно,
по-хорошему. А дядя Харитон опять смеется, он говорит: "Обманул я свою
Анюту, никого у меня не было - ни Глашки не было, ни Нюшки, ни Апроськи не
было, и Магдалинки надобавок не было, солдат - сын отечества, ему некогда
жить по-дурацки, его сердце против неприятеля лежит. Это я нарочно Анюту
напугал..." Ложись спать, отец, потуши свет, чего огонь коптит без
стекла...
Иванов с удивлением слушал историю, что рассказывал его Петрушка.
"Вот сукин сын какой! - размышлял отец о сыне. - Я думал, он и про Машу
мою скажет сейчас..."
Петрушка сморился и захрапел; он уснул теперь по правде.
Проснулся он, когда день стал совсем светлый, и испугался, что долго
спал, ничего не сделал по дому с утра.
Дома была одна Настя. Она сидела на полу и листала книжку с
картинками, которую давно еще купила ей мать. Она ее рассматривала каждый
день, потому что другой книги у нее не было, и водила пальчиком по буквам,
как будто читала.
- Чего книжку с утра пачкаешь? Положь ее на место! - сказал Петрушка
сестре. - Где мать-то, на работу ушла?
- На работу, - тихо ответила Настя и закрыла книгу.
- А отец куда делся? - Петрушка огляделся по дому, в кухне и в
комнате. - Он взял свой мешок?
- Он взял свой мешок, - сказала Настя.
- А что он тебе говорил?
- Он не говорил, он в рот меня и в глазки поцеловал.
- Так-так, - сказал Петрушка и задумался. - Вставай с пола, - велел
он сестре, - дай я тебя умою почище и одену, мы с тобой на улицу пойдем...
Их отец сидел в тот час на вокзале. Он уже выпил двести граммов водки
и пообедал с утра по талону на путевое довольствие. Он еще ночью
окончательно решил уехать в тот город, где оставил Машу, чтобы снова
встретить ее там и, может быть, уже никогда не разлучаться с нею. Плохо,
что он много старше этой дочери пространщика, у которой волосы пахли
природой. Однако там видно будет, как оно получится, вперед нельзя
угадать. Все же Иванов надеялся, что Маша хоть немножко обрадуется, когда
снова увидит его, и этого будет с него достаточно: значит, и у него есть
новый близкий человек, и притом прекрасный собою, веселый и добрый
сердцем. А там видно будет!
Вскоре пришел поезд, который шел в ту сторону, откуда только вчера
прибыл Иванов. Он взял свой вещевой мешок и пошел на посадку. "Вот Маша не
ожидает меня, - думал Иванов. - Она мне говорила, что я все равно забуду
ее и мы никогда с ней не увидимся, а я к ней еду сейчас навсегда".
Он вошел в тамбур вагона и остался в нем, чтобы, когда поезд пойдет,
посмотреть в последний раз на небольшой город, где он жил до войны, где у
него рожались дети... Он еще раз хотел поглядеть на оставленный дом; его
можно разглядеть из вагона, потому что улица, на которой стоит дом, где он
жил, выходит на железнодорожный переезд, и через тот переезд пойдет поезд.
Поезд тронулся и тихо поехал через станционные стрелки в пустые
осенние поля. Иванов взялся за поручни вагона и смотрел из тамбура на
домики, здания, сараи, на пожарную каланчу города, бывшего ему родным. Он
узнал две высокие трубы вдалеке: одна была на мыловаренном, а другая на
кирпичном заводе; там работала сейчас Люба у кирпичного пресса; пусть она
живет теперь по-своему, а он будет жить по-своему. Может быть, он и мог бы
ее простить, но что это значит? Все равно его сердце ожесточилось против
нее, и нет в нем прощения человеку, который целовался и жил с другим,
чтобы не так скучно, не в одиночестве проходило время войны и разлуки с
мужем. А то, что Люба стала близкой к своему Семену или Евсею потому, что
жить ей было трудно, что нужда и тоска мучили ее, так это не оправдание,
это подтверждение ее чувства. Вся любовь происходит из нужды и тоски; если
бы человек ни в чем не нуждался и не тосковал, он никогда не полюбил бы
другого человека.
Иванов собрался было уйти из тамбура в вагон, чтобы лечь спать, не
желая смотреть в последний раз на дом, где он жил и где остались его дети:
не надо себя мучить напрасно. Он выглянул вперед - далеко ли осталось до
переезда, и тут же увидел его. Железнодорожный путь здесь пересекала
сельская грунтовая дорога, шедшая в город; на этой земляной дороге лежали
пучки соломы и сена, упавшие с возов, ивовые прутья и конский навоз.
Обычно эта дорога была безлюдной, кроме двух базарных дней в неделю;
редко, бывало, проедет крестьянин в город с полным возом сена или
возвращается обратно в деревню. Так было и сейчас; пустой лежала
деревенская дорога; лишь из города, из улицы, в которую входила дорога,
бежали вдалеке какие-то двое ребят; один был побольше, а другой поменьше,
и больший, взяв за руку меньшего, быстро увлекал его за собою, а меньший,
как ни торопился, как ни хлопотал усердно ножками, не поспевал за большим.
Тогда тот, что был побольше, волочил его за собою. У последнего дома
города они остановились и поглядели в сторону вокзала, решая, должно быть,
идти им туда или не надо. Потом они посмотрели на пассажирский поезд,
проходивший через переезд, и побежали по дороге прямо к поезду, словно
захотев вдруг догнать его.
Вагон, в котором стоял Иванов, миновал переезд. Иванов поднял мешок с
пола, чтобы пройти в вагон и лечь спать на полку, где не будут мешать
другие пассажиры. Но успели или нет добежать те двое детей хоть до
последнего вагона поезда? Иванов высунулся из тамбура и посмотрел назад.
Двое детей, взявшись за руки, все еще бежали по дороге к переезду.
Они сразу оба упали, поднялись и опять побежали вперед. Больший из них
поднял одну свободную руку и, обратив лицо по ходу поезда в сторону
Иванова, махал рукою к себе, как будто призывая кого-то, чтобы тот
возвратился к нему. И тут же они снова упали на землю. Иванов разглядел,
что у большего одна нога была обута в валенок, а другая в калошу, - от
этого он и падал так часто.
Иванов закрыл глаза, не желая видеть и чувствовать боли упавших,
обессилевших детей, и сам почувствовал, как жарко у него стало в груди,
будто сердце, заключенное и томившееся в нем, билось долго и напрасно всю
его жизнь, и лишь теперь оно пробилось на свободу, заполнив все его
существо теплом и содроганием. Он узнал вдруг все, что знал прежде,
гораздо точнее и действительней. Прежде он чувствовал другую жизнь через
преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся ее
обнажившимся сердцем.
Он еще раз поглядел со ступенек вагона в хвост поезда на удаленных
детей. Он уже знал теперь, что это были его дети, Петрушка и Настя. Они,
должно быть, видели его, когда вагон проходил по переезду, и Петрушка звал
его домой, к матери, а он смотрел на них невнимательно, думал о другом и
не узнал своих детей.
Сейчас Петрушка и Настя бежали далеко позади поезда по песчаной
дорожке возле рельсов; Петрушка по-прежнему держал за руку маленькую Настю
и волочил ее за собою, когда она не поспевала бежать ногами.
Иванов кинул вещевой мешок из вагона на землю, а потом спустился на
нижнюю ступень вагона и сошел с поезда на ту песчаную дорожку, по которой
бежали ему вослед его дети.
1946