Автор: Платонов А.П.
Алексей Алексеевич Иванов, гвардии капитан, убывал из армии по
демобилизации. В части, где он прослужил всю войну, Иванова проводили, как
и быть должно, с сожалением, с любовью, уважением, с музыкой и вином.
Близкие друзья и товарищи поехали с Ивановым на железнодорожную станцию и,
попрощавшись там окончательно, оставили Иванова одного. Поезд, однако,
опоздал на долгие часы, а затем, когда эти часы истекли, опоздал еще
дополнительно. Наступала уже холодная осенняя ночь; вокзал был разрушен в
войну, ночевать было негде, и Иванов вернулся на попутной машине обратно в
часть. На другой день сослуживцы Иванова снова его провожали; они опять
пели песни и обнимались с убывающим в знак вечной дружбы с ним, но чувства
свои они затрачивали уже более сокращенно, и дело происходило в узком
кругу друзей.
Затем Иванов вторично уехал на вокзал; на вокзале он узнал, что
вчерашний поезд все еще не прибыл, и поэтому Иванов мог бы, в сущности,
снова вернуться в часть на ночлег. Но неудобно было в третий раз
переживать проводы, беспокоить товарищей, и Иванов остался скучать на
пустынном асфальте перрона.
Возле выходной стрелки станции стояла уцелевшая будка стрелочного
поста. На скамейке у той будки сидела женщина в ватнике и теплом платке;
она и вчера там сидела при своих вещах и теперь сидит, ожидая поезда.
Уезжая вчера ночевать в часть, Иванов подумал было - не пригласить ли и
эту одинокую женщину, пусть она тоже переночует у медсестер в теплой избе,
зачем ей мерзнуть всю ночь, неизвестно, сможет ли она обогреться в будке
стрелочника. Но пока он думал, попутная машина тронулась, и Иванов забыл
об этой женщине.
Теперь эта женщина по-прежнему неподвижно находилась на вчерашнем
месте. Это постоянство и терпение означали верность и неизменность
женского сердца, по крайней мере в отношении вещей и своего дома, куда эта
женщина, вероятно, возвращалась. Иванов подошел к ней: может быть, ей тоже
не так будет скучно с ним, как одной.
Женщина обернулась лицом к Иванову, и он узнал ее. Это была девушка,
ее звали "Маша - дочь пространщика", потому что так она себя когда-то
назвала, будучи действительно дочерью служащего в бане, пространщика.
Иванов изредка за время войны встречал ее, наведываясь в один БАО, где эта
Маша, дочь пространщика, служила в столовой помощником повара по вольному
найму.
В окружающей их осенней природе было уныло и грустно в этот час.
Поезд, который должен отсюда увезти домой и Машу и Иванова, находился
неизвестно где в сером пространстве. Единственное, что могло утешить и
развлечь сердце человека, было сердце другого человека.
Иванов разговорился с Машей, и ему стало хорошо. Маша была миловидна,
проста душою и добра своими большими рабочими руками и здоровым, молодым
телом. Она тоже возвращалась домой и думала, как она будет жить теперь
новой, гражданской жизнью; она привыкла к своим военным подругам, привыкла
к летчикам, которые любили ее, как старшую сестру, дарили ей шоколад и
называли "просторной Машей" за ее большой рост и сердце, вмещающее, как у
истинной сестры, всех братьев в одну любовь, и никого в отдельности. А
теперь Маше непривычно, странно и даже боязно было ехать домой к
родственникам, от которых она уже отвыкла.
Иванов и Маша чувствовали себя сейчас осиротевшими без армии; однако
Иванов не мог долго пребывать в уныло-печальном состоянии, ему казалось,
что в такие минуты кто-то издали смеется над ним и бывает счастливым
вместо него, а он остается лишь нахмуренным простачком. Поэтому Иванов
быстро обращался к делу жизни, то есть он находил себе какое-либо занятие
или утешение, либо, как он сам выражался, простую подручную радость - и
тем выходил из своего уныния. Он придвинулся к Маше и попросил, чтобы она
по-товарищески позволила ему поцеловать ее в щеку.
- Я чуть-чуть, - сказал Иванов, - а то поезд опаздывает, скучно его
ожидать.
- Только поэтому, что поезд опаздывает? - спросила Маша и внимательно
посмотрела в лицо Иванову.
Бывшему капитану было на вид лет тридцать пять, кожа на лице его,
обдутая ветрами и загоревшая на солнце, имела коричневый цвет, серые глаза
Иванова глядели на Машу скромно, даже застенчиво, и говорил он хотя и
прямо, но деликатно и любезно. Маше понравился его глухой, хриплый голос
пожилого человека, его темное грубое лицо и выражение силы и беззащитности
на нем. Иванов погасил огонь в трубке большим пальцем, нечувствительным к
тлеющему жару, и вздохнул в ожидании разрешения. Маша отодвинулась от
Иванова. От него сильно пахло табаком, сухим поджаренным хлебом, немного
вином - теми чистыми веществами, которые произошли из огня или сами могут
родить огонь. Похоже было, что Иванов только и питался табаком, сухарями,
пивом и вином. Иванов повторил свою просьбу.
- Я осторожно, я поверхностно, Маша... Вообразите, что я вам дядя.
- Я вообразила уже... Я вообразила, что вы мне папа, а не дядя.
- Вон как... Так вы позволите?
- Отцы у дочерей не спрашивают, - засмеялась Маша.
Позже Иванов признавался себе, что волосы Маши пахнут, как осенние
павшие листья в лесу, и он не мог их никогда забыть... Отошедши от
железнодорожного пути, Иванов разжег небольшой костер, чтобы приготовить
яичницу на ужин для Маши и для себя.
Ночью пришел поезд и увез Иванова и Машу в их сторону, на родину.
Двое суток они ехали вместе, а на третьи сутки Маша доехала до города, где
она родилась двадцать лет тому назад. Маша собрала свои вещи в вагоне и
попросила Иванова поудобнее заправить ей на спину мешок, но Иванов взял ее
мешок себе на плечи и вышел вслед за Машей из вагона, хотя ему еще
оставалось ехать до места более суток.
Маша была удивлена и тронута вниманием Иванова. Она боялась сразу
остаться одна в городе, где она родилась и жила, но который стал теперь
для нее почти чужбиной. Мать и отец Маши были угнаны отсюда немцами и
погибли в неизвестности, а теперь остались у Маши на родине лишь
двоюродная сестра и две тетки, и к ним Маша не чувствовала сердечной
привязанности.
Иванов оформил у железнодорожного коменданта остановку в городе и
остался с Машей. В сущности, ему нужно было бы скорее ехать домой, где его
ожидала жена и двое детей, которых он не видел четыре года. Однако Иванов
откладывал радостный и тревожный час свидания с семьей. Он сам не знал,
почему так делал, может быть потому, что хотел погулять еще немного на
воле.
Маша не знала семейного положения Иванова и по девичьей застенчивости
не спросила его о нем. Она доверилась Иванову по доброте сердца, не думая
более ни о чем.
Через два дня Иванов уезжал далее, к родному месту. Маша провожала
его на вокзале. Иванов привычно поцеловал ее и любезно обещал вечно
помнить ее образ.
Маша улыбнулась в ответ и сказала:
- Зачем меня помнить вечно? Этого не надо, и вы все равно забудете...
Я же ничего не прошу от вас, забудьте меня.
- Дорогая моя Маша... Где вы раньше были, почему я давно-давно не
встретил вас?
- Я до войны в десятилетке была, а давно-давно меня совсем не было...
Поезд пришел, и они попрощались. Иванов уехал и не видел, как Маша,
оставшись одна, заплакала, потому что никого не могла забыть: ни подруги,
ни товарища, с кем хоть однажды сводила ее судьба. Иванов смотрел через
окно вагона на попутные домики городка, который он едва ли когда увидит в
своей жизни, и думал, что в таком же подобном домике, но в другом городе,
живет его жена Люба с детьми Петькой и Настей, и они ожидают его; он еще
из части послал жене телеграмму, что он без промедления выезжает домой и
желает как можно скорее поцеловать ее и детей.
Любовь Васильевна, жена Иванова, три дня подряд выходила ко всем
поездам, что прибывали с запада. Она отпрашивалась с работы, не выполняла
нормы и по ночам не спала от радости, слушая, как медленно и равнодушно
ходит маятник стенных часов. На четвертый день Любовь Васильевна послала
на вокзал детей - Петра и Настю, чтобы они встретили отца, если он приедет
днем, а к ночному поезду она опять вышла сама.
Иванов приехал на шестой день. Его встретил сын Петр; сейчас Петрушке
шел уже двенадцатый год, и отец не сразу узнал своего ребенка в серьезном
подростке, который казался старше своего возраста. Отец увидел, что Петр
был малорослый и худощавый мальчуган, но зато головастый, лобастый, и лицо
у него было спокойное, словно бы уже привычное к житейским заботам, а
маленькие карие глаза его глядели на белый свет сумрачно и недовольно, как
будто повсюду они видели один непорядок. Одет-обут Петрушка был аккуратно:
башмаки на нем были поношенные, но еще годные, штаны и куртка старые,
переделанные из отцовской гражданской одежды, но без прорех - где нужно,
там заштопано, где потребно, там положена латка, и весь Петрушка походил
на маленького небогатого, но исправного мужичка. Отец удивился и вздохнул.
- Ты отец, что ль? - спросил Петрушка, когда Иванов его обнял и
поцеловал, приподнявши к себе. - Знать, отец.
- Отец... Здравствуй, Петр Алексеевич.
- Здравствуй... Чего ехал долго? Мы ждали-ждали.
- Это поезд, Петя, тихо шел... Как мать и Настя: живы-здоровы?
- Нормально, - сказал Петр. - Сколько у тебя орденов?
- Два, Петя, и три медали.
- А мы с матерью думали - у тебя на груди места чистого нету. У
матери тоже две медали есть, ей по заслуге выдали... Что ж у тебя мало
вещей - одна сумка?
- Мне больше не нужно.
- А у кого сундук, тому воевать тяжело? - спросил сын.
- Тому тяжело, - согласился отец. - С одной сумкой легче. Сундуков
там ни у кого не бывает.
- А я думал - бывает. Я бы в сундуке берег свое добро - в сумке
сломается и помнется.