Автор: Фурманов Д.
I. РАБОЧИЙ ОТРЯД
На вокзале давка. Народу - темная темь. Красноармейская цепочка по перрону чуть держит оживленную, гудящую толпу. Сегодня в полночь уходит на Колчака собранный Фрунзе рабочий отряд. Со всех иваново-вознесенских фабрик, с заводов собрались рабочие проводить товарищей, братьев, отцов, сыновей... Эти новые "солдаты" как-то смешны и неловкостью и наивностью: многие только впервые надели солдатскую шинель; сидит она нескладно, кругом топорщится, подымается, как тесто в квашне. Но что ж до того - это хлопцам не мешает оставаться бравыми ребятами! Посмотри, как этот "в рюмку" стянулся ремнем, чуть дышит, сердешный, а лихо отстукивает звонкими каблуками; или этот - с молодцеватой небрежностью, с видом старого вояки опустил руку на эфес неуклюже подвязанной шашки и важно-важно о чем-то спорит с соседом; третий подвесил с левого боку револьвер, на правом - пару бутылочных бомб, как змеей, окрутился лентой патронов и мечется от конца до конца по площадке, желая хвальнуться друзьям, родным и знакомым в этаком грозном виде.
С гордостью, любовью, с раскрытым восторгом смотрела на них и говорила про них могутная черная рабочая толпа.
- Научатся, браток, научатся... На фронт приедут - там живо сенькину мать куснут...
- А што думал - на фронте тебе не в лукошке кататься...
И все заерзали, засмеялись, шеями потянулись вперед.
- Вон Терентия не узнаешь, - в заварке-то мазаный был, как фитиль, а тут поди тебе... Козырь-мозырь...
- Фертом ходит, што говорить... Сабля-то - словно генеральская, ишь таскается.
- Тереш, - окликнул кто-то смешливо, - саблю-то сунь в карман - казаки отымут.
Все, что стояли ближе, грохнули хохотной россыпью.
- Мать возьмет капусту рубить...
- Запнешься, Терешка, переломишь...
- Пальчик обрежешь... Генерал всмятку!
- Ага-га... го-го-го. Ха-ха-ха-ха-ха...
Терентий Бочкин, - ткач, парень лет двадцати восьми, веснушчатый, рыжеватый, - оглянулся на шутки добрым, ласковым взором, чуть застыдился и торопливо ухватил съехавшую шашку...
- Я... те дам, - погрозил он смущенно в толпу, не найдясь, что ответить, как отозваться на страстный поток насмешек и острот.
- Чего дашь, Тереша, чего?.. - хохотали неуемные остряки. - На-ко семечек, пожуй, солдатик божий. Тебе шинель-то, надо быть, с теленка дали... Ага-га... Ого-го...
Терентий улыбчиво зашагал к вагонам и исчез в серую суетную гущу красноармейцев.
И каждый раз, как попадал в глаза нескладный, - его вздымали на смех, поливали дождем ядовитых насмешек, густо просоленных острот... А потом опять ползли деловые, серьезные разговоры. Настроение и темы менялись с быстротой, - дрожала нервная, торжественная, чуткая тревога. В толпе гнездились пересуды:
- Понадобится - черта вытащим из аду... Скулили все - обуться не во что, шинелей нету, стрелять не знаю чем... А вон она - ишь ты... - И говоривший тыкал пальцем в сторону вагонов, указуя, что речь ведет про красноармейцев. - Почитай, тыщу целую одели...
- Сколько, говоришь?
- Да, надо быть, тыща, а там и еще собирается - и тем все нашли. Захочешь, найдешь, брат, чесаться тут некогда - подошло время-то он какое...
- Время сурьезное - кто говорит, - скрепляла хриплая октава.
- Ну как же не сурьезное. Колчак-то, он прет почем зря. Вишь, и на Урале-то нелады пошли...
- Эхе-хе, - вздохнул старина - маленький, щупленький старичок в кацавейке, зазябший, уморщенный, как гриб.
- Да... Как-то и дела наши ныне пойдут, больно уж плохо все стало, - пожалобился скучный, печальный голосок.
Ему отвечали серьезно и строго:
- Кто ж их знать может: дела сами не ходют, водить их надо. А и вот тебе первое слово - тыща-то молодцов!.. Это, брат, д е л о - и большое дело, бо-ольшое!.. Слышно в газетах вон - рабочих мало по армии, а надо... Рабочий человек - он толковее будет другого-прочего... К примеру, недалеко ходить - Павлушку возьмем, Лопаря, - каменный, можно сказать, человек... и голову имеет - не пропадет небось!
- Кто говорит, известно...
- Да не то что мужики, - ты, вон она, на Марфушку на "Кожаную" глянь, тоже не селедка-баба. Другому, пожалуй, и мужику пить даст.
Марфа, ткачиха, проходя неподалеку и услышав, что речь идет про нее, быстро обернулась и подошла к говорившим. Широкая в плечах, широкая лицом, с широко открытыми голубыми глазами, чуть рябоватая, - она выглядела значительно моложе своих тридцати пяти лет. Одета в новый солдатский костюм: штаны, сапоги, гимнастерка, волосы стрижены, шапка сбита на самый затылок.
- Ты меня что тревожишь? - подошла она.
- Чего тебя тревожить, Марфуша, - сама придешь. Говорю, мол, не баба у нас "Кожаная", а кобыла бесседельная...
- То есть я-то кобыла?
- Ну, а то кто? - И вдруг переменил шутливый тон. - Говорю, что на воина ты крепко подошла... Вот что!
- Подошла - не подошла: надо...
- Ясное дело, что надо... - Он минутку смолчал и добавил: - Ну, а т а м-т о - как?
- Чего -к а к?
- Дела всякие свои?
- Што ж дела... - развела руками Марфуша. - Ребят в приюты посовала, куда их деешь?
- Куда деешь... - посочувствовал и собеседник.
И, передохнув трудно, сказал соболезнующим грудным дыхом:
- Ну, похраним, похраним, Марфуша, а ты не терзайся: похраним... Поезжай спокойная, нам тут чего уж осталось и делать, как не за вас работать?.. Придет, може, время - и мы тогда... а?
- Так вот же... - кивнула Марфа, - да и вернее всего, што так оно будет... на одном отряде разве можно смириться?.. Беспременно будет.
- И ребята, кажись, тово, - мотнул собеседник на вагоны.
- Чего ж им, - ответила Марфа, - только бы ехать, што ли, скорей: ждать, говорят, надоело. Ехать и ехать - одно слыхать, чего толшиться?.. Э-гей, Андреев! - окликнула Марфа кого-то из проходивших. - Насчет отправки чего там балачут?
Петербургский слесарь, только недавно приехавший в Иваново, двадцатитрехлетний юноша с густыми, темно-синими глазами, с бледным лицом, стройный и гибкий, с коммунаркой на голове, в истертой коричневой шинелишке, - это Андреев! Подходит четким шагом, точно на доклад; поравнялся, щелкнул в каблуки, взял под козырек и, без малейшей усмешки глядя в упор на Марфу чудесными серьезными глазами, - отрапортовал:
- Честь имею доложить вашему превосходительству: поезд идет через сорок минут!
Марфа дернула за рукав:
- Прощаться-то будем али нет? Ребята ждут, - слово бы надо прощальное, што ли... Где Клычков? Куда он там запропастился?
Андреев снова вскинул под козырек и тем же невозмутимым тоном отчеканил:
- Пузо чаем прополаскивает, ваше превосходительство!
Марфа ударила по руке:
- Брось ты, черт, обалдел, што ли? На вот, генерала себе какого нашел...
Он вмиг перетрепенулся и к Марфе чистым, звонким, "своим" голосом:
- Марфочка...
- А?
- Марфочка, - ты сама-то... гм!
Андреев скорчил выразительную рожу, скомкав губы, вылупив глаза.
- Чего ето? - поглядела на него Марфа.
- Отчекрыжишь, поди, што-нибудь?
Но Марфа ничего не ответила, приподнялась на носки, посмотрела над толпой:
- Да вон и сами идут, надо быть...
Стоявшие около тоже поднялись, шеями вытянулись туда, куда смотрела Марфа. Там шли трое, окруженные тесным кольцом. Отчетливый выделялся Лопарь - с черными длинными волосами, блестящими глазами, высокий, худой. Он шел и братался, словно сам себе ногой на ногу наступал, - вихлястый такой, нескладный.
С ним рядом Елена Куницына, ткачиха, девушка двадцати двух лет, которую так любили за простую, за умную речь, за, ясные мысли, за голос красивый и крепкий, что слыхали так часто ткачи по митингам. Она еще не в коммунарке - повязана платком; не в солдатской шинели, а в черном легоньком пальтишке, - это в январские-то морозы! На бледном строгом лице отпечатлелась внутренняя тихая радость.
С Еленой рядом - Федор Клычков. Этот не ткач, вообще не рабочий; он не так давно воротился сюда из Москвы, застрял, освоился, бегал по урокам, жил, как птица, тем, что добудет. Был в студентах. В революции быстро нащупал в себе хорошего организатора, а на собраньях говорил восторженно, увлекательно, жарко, хоть и не всегда одинаково дельно. Клычкова рабочие знали близко, любили, считали своим.
Толпа за перроном при виде Куницыной, Клычкова и Лопаря задвигалась, зашептала громким шепотом:
- Сейчас, надо быть, говорить станут.
- Отправляться скоро...
- Да уж раскланяться бы, што ли, - спать пора.
- А вот расцалуемся - и крышка.
- Слышь, звонок.
- Первый, што ли?
- Первый.
- В двенадцать трогать зачнут...
- В самую, вишь, полночь так и норовят!
Сальные короткие пальтишки, дрянненькие шубейки с плешивыми, облезлыми воротниками, с короткими рукавами, потертыми локтями; черные коротышки-тужурки - драповые, суконные, кожаные. Стильная толпа!
Вокзал неширок, народу вбирает в себя мало. Кто посмышленее - зацепились за изгородь, влезли на подоконники, многие забрались на пристройку вокзала, свесили головы, таращили глазами по толпе, скрючившись, висли на дверных скобах, цепляясь за карнизы. Иные заняли проходы, умостились на вагонных крышах, на лесенках, на приступках... Давка. Каждому охота продраться вперед, поближе к ящику, с которого станут говорить. Попискивают, покряхтывают, поругивают, побраниваются. Вот на ящике показался Клычков, - шинелишка старая, обтрепанная: она унаследовалась от т о й войны. Без перчаток мерзнут руки - он их то и дело сует в карманы, за пазуху, дует в красные хрусткие кулаки. Нынче лицо у Федора бледней обыкновенного: две последние ночи мало и плохо спал, днями торопился, много работал, затомел. Голос, такой всегда чистый и звучный, - глуховат, несвеж, гудит словно из пещеры.
Клычкову дали первое слово - он будет от имени отряда прощаться с ткачами. Холодно. Позамерзла толпа. Надо торопиться. Речи должны быть кратки!
Федор обвел глазами и не увидел концов черной массы, - они, концы, были где-то за площадью, освещенной в газовые рожки. Ему показалось, что за этими вот тысячами, что стоят у него на виду, тесно примыкая, пропадая в густую тьму, стоят новые, а за теми - новые тысячи, и так без конца. В эту последнюю минуту он с острой болью почувствовал вдруг, как любима, дорога ему черная толпа, как тяжело с ней расставаться.