Пиршество меж тем продолжалось. Именинник торопливо перебегал от гостя к гостю, упрашивая ровно бог знает о какой милости побольше покушать. Напрасно он хлопотал, и без того гости охулки на руку не клали. Исчезло со столов пять кулебяк с визигой да с семгой, исчез чудовищный осетр, достойный украсить обеденный стол любого откупщика; исчезли бараньи котлеты с зеленым горошком и даровые рябчики, нашпигованные не вполне свежим домашним салом. Все исчезло в бездне "благородных" утроб... Со славой те утробы поспорили бы с утробами поповскими... Про них, к общему удовольствию гостей, рожновский Волтер, обращаясь к отцу протопопу, сказал: "Сидит поп над псалтырью, другой поп с ним рядом. "Что б означало, - спросил один: - бездна бездну призывает?" Другой отвечает: "Это, говорит, значит: поп попа в гости зовет".
Из-за стола встали грузны. Волтер хотел было домой идти, но, отыскивая картуз, сел нечаянно на стул у окошка и тотчас заснул. Духовенство ушло, вслед за ним и мелкая сошка.
Оставшиеся завели речь про губернаторскую ревизию, потом заговорили о портрете, висевшем в гостиной именинника.
- Расскажи, Иван Семеныч, про портрет-от, - сказал городничий.
- Да вы ведь уж знаете, Антон Михайлыч, - несмело отозвался Иван Семеныч. - Зачем же повторять?
- Да вот наш гость, дорогой, Андрей Петрович, не знает.
- Эх, - воскликнул Иван Семеныч, махнув рукой. - Не понять Андрею Петровичу!.. Мы ведь люди простые, степняки, не петербургские... Нет уж, Антон Михайлыч, - пущай его висит!.. Бог с ним!.. Мы ж теперь маленько подгуляли... Нехорошо в таком виде про такие дела говорить.
Неотступные просьбы поколебали именинника. Тихо подошел он к гостиной, осторожно притворил дверь и уселся в кружок. На лице его заметно было душевное волнение. Положил он широкие ладони на колени, свесил немного голову и, помолчавши, вполголоса начал рассказывать:
- Его превосходительство Алексей Михайлыч Оболдуев, наш губернский предводитель, - его, Андрей Петрович, вы, конечно, имеете честь знать, - изволили лет пять тому назад в Рожновском уезде с аукциона купить заложенное и просроченное имение гвардии поручика Княжегорского, село Княжово с деревнями... В том селе дом был старый-престарый, комнаты-сараи, потолки со сводами, стены толстые, ровно московский Кремль. В стары-то годы, знаете, любили строиться прочно, чтоб строенью веку не было. Толсто, несуразно, зато прочно выходило.
Дом у Княжегорского был запакощен хуже не знай чего. Когда в нашей губернии вторая бригада восьмой дивизии стояла, он его под военный пост отдал. И стены, и полы, и потолки в таком виде после христолюбивого воинства остались, что самому небрезгливому человеку стоило только взглянуть, так, бывало, целый день тошнит... И в таком-то доме - слышим - его превосходительство Алексей Михайлыч желает по летам проживать. Оченно ему понравилось местоположенье Княжова.
С диву пали. "Как же это, думаем, его превосходительство Алексей Михайлыч, особа обращения деликатного, воспитания тонкого, в вертепе станет жить?" Однако ж года через полтора его превосходительство, можно сказать, восьмое чудо сотворили: из запакощенного дома такой, могу вам доложить, соорудили, что хоть бы в Петербург возле государева дворца поставить. Зимние сады, цветные стекла, бронзовые решетки, карнизы, из белого камня сеченые. Не дом - чертоги.
Так и ахают все, а его превосходительство Алексей Михайлыч изволят говорить: "подождите, то ли еще будет". И выписали они из Риги немца - Карла Иваныча, чтобы он княжовский дом живописью украсил. Приехал Карл Иваныч, а был он немец настоящий, ни единого то есть слова по-русски не разумел. После наторел, а на первых порах ровно полоумный был: ты ему говоришь дело, а он выпучит глаза да головой мотает. Смешной был немец!
Чего только он ни натворил: потолки расписал, нагих Венер, Купидонов и других языческих богов намалевал, и все-то они вышли у него народ здоровенный, матерой, любо-дорого посмотреть!
Живучи в Княжове, Карл Иваныч в Рожнове частенько бывал.
Подружился я с ним, когда он по-русски стал понимать. Мастер наливки делать и все по рецептам. И меня теми рецептами снабдил. Наливочки, смею полагать, изряднехоньки. Андрей Петрович, сливяночки не прикажете ли, али вот поляниковки!.. Деликатес, могу доложить!..
Однажды приезжает немец в город прямо ко мне.
- Что, говорю, Карл Иваныч, зачем бог принес?
- Дельце, говорит, Ифан Симонишь, есть.
- Какое дельце?
Пошел немец рассказывать.
Дело вот какое было. В ихней Немечине, в самой то есть настоящей Немечине, в Ревеле, сродник помер у Карла Иваныча, и ему доводилось наследство получить. А как получить - не знает. По дружбе взялся я ходатайствовать, доверенность взял у него и пошел в Немечину бумаги писать. Возни много было, немцы - народ ремесленный: законов не разумеют... И присутственны-то места у них не как у людей: "обергерихты" да "гутманы", сам черт не разберет!.. А Карл Иваныч горячка: ему б в один день наследство взять безо всякой переписки. "Нет, говорю, брат, шалишь, не в порядке будет, ты повремени, а я стану писать, как следует". Насилу мог урезонить. Наставивши его на должный порядок, без малого полтора года вел его дела. Выслали напоследок Карлу Иванычу из ревельской Немечины шестьсот целковых.
Зарадовался. На козьих своих ножках так и подпрыгивает, ручонки так и потирает...
- Сколько, говорит, надо, Ифан Симонишь, благодарности?
А я ему:
- Бог с тобой, Карл Иваныч! С ума ты, что ли, спятил... Я хлопотал по дружбе, денег не возьму.
А он:
- Да мне, говорит, совестно, Ифан Симонишь.
Хороший был человек, даром что немец, совесть знал.
- А коли, говорю, совестно, так подари картинку своего писанья.
Так и запрыгал... Руку мне пожимает, меня же благодарит, что картину у него потребовал... Слезы даже на глазах выступили. А не тому рад, что деньгами мне не поплатился. "Мне, говорит, то дорого, что вы, Ифан Симонишь, искусство любите".
А я ему:
- Уж там, брат, люблю ли я, нет ли, а картинку-то мне подай.
- Есть, говорит, у меня "Разбойник венецианский", младенца режет, да есть, говорит, "Итальянское утро", да есть, говорит, губернаторский портрет.
Разбойника взять поопасился. По должности неприлично... Стряпчий... У царского-то ока да вдруг разбойник в доме заведется?.. Хоть и не русский, а все нехорошо... Опять же супруга каждый год тяжела бывает, неравно на последних часах взглянет на "Разбойника" да испужается... Портрет взять, думаю, будет не по чину, смеяться бы не стали: "Какая-нибудь, дескать, пигалицa, уездный стряпчий, а тоже подобие его превосходительства у себя имеет". Давай, говорю, "Итальянское утро". На том и решили.
Добрая неделя прошла, а "Утра" нет как нет... Стал я подумывать, не надул ли меня немец, по губам только не помазал ли? Однако ж нет, везут из Княжова ящик аршина два длины, полтора ширины. Вот оно "Утро"-то!.. Честный человек, не надул.
Жену кликнул... Гляди, мол, "Утро" привезли. Дети прибежали.
- Папася, папася, - голосят, - это пастила, что ли?
- Нишкните, говорю, какая тут пастила! Тут "Итальянское утро": солнышко восходит, коровки идут, пастушок на свирелке играет.
Ребятишки так и запрыгали: один кричит: "папася, мне коловку!", другой голосит: "папася, патуська!"
Как вскрыл да поставил я картину на стол, так даже ахнул... Этакой ты бесстыжий, Карл Иваныч! К женатому человеку да такую пакость!.. Утра-то на картине вовсе нет: стоит молодая девка в одной рубахе, руки моет, рубашонка с плеч спущена, все наружи, рядом постель измятая... И другое житейское - все тут же!
Жена как взвизгнет да всплеснет руками. Плюнула на картину, говорит:
- Срамник ты, срамник этакой, Иван Семеныч!.. На старости лет пакостями вздумал заниматься!.. Я, говорит, отцу Симеону пожалуюсь, задал бы тебе на духу хорошенького нагоняя, епитимью наложил бы. А меня, покаместь эта мерзость в доме, ты и не знай.
Ушла и дверью хлопнула.
А ребятишки пальцами в картину тычут, кричат: "кормилка! кормилка!" А кучер Гришка, что ящик в комнаты вносил, сзади стоит, ухмыляется да бормочет себе под нос: "ровно кума Степанида".
- Вон все пошли! - крикнул я.
Остался один перед "Утром", разглядывать стал... Бес и ну смущать... Глаза масленые, с поволокой, зубы белые, сама дородная; смугла, зато грудиста, а волосы смоль, как есть смоль черные.
Гляжу-гляжу, а сам чувствую, как грех-от на душу лезет. Мурашки по спине... Дышишь - задыхаешься, в сердце ровно горячей иглой кольнуло тебя. Разбежались глаза... Хорошо намалевано!.. Да где ж "Утро-то итальянское"?
Вспомнил, что в законе, в браке то есть состою - нечего, значит, на чужую красоту глаза пялить... Какую бог послал - той и держись, а на чужую не смей зариться, грешных мыслей не умножай!.. Так господь повелел... "Греховодник ты, греховодник, Карл Иваныч! Вот оно в тихом-то болоте черти живут. Тихоня, скромник, бывало на курносую, рябую стряпку взглянет, так весь зардеет, а вот чем занимается!.."
Жену кой-как усовестил, резоны ей представлял всякие: даровому-де, коню, матушка, в зубы не смотрят, а тебе, говорю, опасаться нечего, девка не живая.
Степанидой попрекнула. А я ей:
- Степанида, говорю, матушка, вещь живая, и ты сама знаешь, что я теперь - ни-ни. А это, говорю, картина, вещь бездушная, греха от нее случиться не может.
Так да этак, уговорил Катерину Васильевну повесить картину в гостиной.
Повесили. Только стал я замечать, что моя Катерина Васильевна невесела ходит; каждый раз, что ни пройдет через гостиную, плюнет. Иной раз всплакнет даже. Станешь что-нибудь говорить с лаской, она: "Ступай, говорит, в гостиную, там у тебя "Итальянское утро".