Г. К. Щенников
"Исповедь" Ставрогина - одно из высочайших художественных созданий Ф. М. Достоевского и вместе с тем один из самых сложных текстов в его творческом наследии. Не удивительно, что исследователи то и дело обращаются к ее истолкованию. Место "Исповеди" в романе "Бесы" очень верно определил К. Мочульский: "Выброшенная глава - кульминация в трагедии Ставрогина. Тайна загадочного героя разоблачается, и развязка, которую мы с волнением и тревогой так долго искали, потрясает нас неожиданностью" 1 . Все-таки достаточно ли понята нами эта разгадка?
Само название документа Ставрогина "Исповедью" побуждает ученых рассматривать ее в контексте исповедального жанра. С этого и начал первый ее комментатор Л. П. Гроссман в знаменитой статье "Стилистика Ставрогина". Другой ключик к разгадке Ставрогина пытались найти через сближение его с лермонтовским Печориным, на духовное родство с которым указывал сам писатель. На эту тему написано немало 2 . Однако исповедальное слово Печорина и Ставрогина в его функциональном значении не стало предметом пристального сопоставления. "Журнал Печорина" - разновидность такого слова, это, по словам Лермонтова, "следствие наблюдения ума зрелого над самим собою" и написан он "без тщеславного желания возбудить участие или удивление". Автор "убедился в искренности того, кто так беспощадно выставил свои собственные слабости и пороки" 3 . Исповедь Ставрогина также, по словам Л. П. Гроссмана, подчеркнуто безыскусственна 4 . Однако безыскусность любого исповедально-биографического жанра условна, далеко не адекватна подлинной жизни, установкам и характеру его автора. Весьма любопытные суждения на этот счет высказывает современный философ: "Публиковать признание и признаваться не одно и то же. Постепенно искренность признания обрекается на то, чтобы стать позой, маской, сценическим воплощением "естественного" я, а весь опыт признания-речи - театром духа по природе своей нарцисского… Эта новая искусная речь признания (не в пример подлинному раскаянию богопослушного верующего, преступника или больного)… эстетизируется, испытывая наслаждение от всей этой игры в саморазоблачение и вину" 5 . Полагаю, что и Лермонтов, и Достоевский учитывали эту установку на эстетизацию как один из параметров "искренности" своих героев.
Еще Л. П. Гроссман в своей статье попытался определить признаки жанра литературной исповеди: "В центре композиции стоит рассказ о тайном преступлении - это главный узел всей повествовательной системы. История греха, тяжелых душевных блужданий и тайных пороков - вот основная тема, намечающая развитие всей экспозиции. Сюжет как таковой может отсутствовать, цепь эпизодов нанизывается на некоторую моральную, философскую или психологическую тему исправления, нравственного возрождения, усыпления или же очищения совести и искупления греха страданием. Таков тип литературного вида, оказавшийся в знаменитой книге блаженного Августина, в автобиографии Жан-Жака-Руссо, в "Исповеди англичанина, принимавшего опиум"" 6 (курсив мой. - Г. Щ.).
Кстати, и "Журнал Печорина" исследователи рассматривают в ряду исповедальных дневников, таких, как "Письма и дневники лорда Байрона с заметками о его жизни (Лондон, 1830), "Воспоминания эгоиста" и "Жизнь Анри Брюлара" Стендаля и др.
Признание Печорина и Ставрогина полемичны по отношению к каноническому жанру церковной исповеди (идущему от "Исповеди" Блаженного Августина), т.к. в них нет раскаяния и они не означают духовного перерождения исповедующихся.
По мнению современного теоретика исповедального слова, истинная исповедь в христианском понимании (а именно в религиозной среде и возникло понятие об исповеди) означает покаяние: "В христианской (православной) литературе понятие исповеди и покаяния часто отождествляются… Евангелие понимает покаяние не просто как раскаяние, но и как возрождение, полное изменение (metanoia) существа" 7 .
Итогом откровения мечущейся души в исповеди церковной являлось обретение нового самосознания, новой духовной цельности, означающей обращение личности к чистому "небесному свету", к вере откровения 8 .
Ничего этого нет в исповедях Печорина и Ставрогина. Это чисто литературные исповеди, в которых смешиваются самообличение, раскаяние и гордыня, правда и ложь.
Укажем сразу на особенность стиля "Журнала" Печорина, резко отличающегося от стилистики ставрогинской исповеди. Стиль Печорина весьма литературен, более того, на редкость красив: фраза отточена, афористична, мелодична. Если язык "Исповеди" Ставрогина напоминает местами, по мнению Л. П. Гроссмана, сырые куски полицейского протокола, то исповедальные откровения Печорина временами вызывают ассоциации со стилем литературно-критической статьи или философского эссе. Например, когда Максим Максимович пересказывает буквально заученный, из слова в слово, рассказ Печорина о начале его духовной биографии, о первом столкновении со "светом": "В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из под опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился в большой свет, и скоро общество мне надоело…" (4, 209). Не напоминает ли это, например, стиль статей Белинского и Пушкина, его пересказ биографии Онегина?
Впрочем, он пишет не только как критик, но и как художник слова. Весь его журнал - шедевр беллетристики. Великолепная пейзажная зарисовка - вид на Машук из его комнаты в Пятигорске - картина более красочная, яркая, чем словесные пейзажи странствующего автора-рассказчика (например, описание Койшаурской долины в главе "Бэла"). Здесь и изысканная романтическая метафорика: "Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка", и резкая эмоциональная восприимчивость, когда природа ощущается как родное и живое существо: "Ветки цветущих черешен смотрят мне в окно, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками" (4, 236). Это стиль эстета, способного поэтически чувствовать природу и красоту слова и художественно оформлять свои впечатления.
Поэтическая восприимчивость, чуткость к красоте в высшей мере присуща Печорину. Он и о характере и поступках других людей судит с эстетической точки зрения. Вычурность пышных фраз Грушницкого коробит его как показатель безвкусицы, невосприимчивости к настоящей красоте: "просто прекрасное не трогает" Грушницкого (4, 238). В душе его "часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии" (там же). И наоборот, княжна Мери привлекла его внимание прежде всего тем, что одета по строгим правилам моды, а ботинки так мило стягивали ее сухощавые ножки, что "даже непосвященный в таинства красоты непременно бы ахнул, хотя от удивления" (4, 239). У Печорина эстетическая оценка человека предваряет и предопределяет этическую оценку. А в собственной практике он измеряет свои "победы" эффектом эстетико-героическим: наслаждением от изящно проводимой интриги.
Исследователи писали обычно о мелочности, пустоте и бесплодности занятий Печорина 9 . Вряд ли можно назвать пустыми и бесплодными дела человека, которые ведут к смерти одних людей и к тяжелым моральным потрясениям других. Нравственная оценка его деяний дана в словах княжны Мери, предваряющих ее объяснение в любви: "Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить. Это было бы так подло, так низко, что одно предположение…" (4, 279). Печорин никак не ответил на этот крик души и вырвавшееся за ним признание. Но, оставшись один, с удовольствием думает, что она проведет ночь без сна и будет плакать: "Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение. Есть минуты, когда я понимаю Вампира!.. А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия" (4, 280). Кстати, второй раз в признаниях Печорина звучит это выражение "необъятное наслаждение" - впервые в записи от 3 июня. Не является ли ставрогинское заявление о "неимоверном наслаждении" от сознания собственного позора откликом на печоринскую фразу? Однако Печорин не воспринимается читателем как подлец и садист. Все его злодеяния как будто искупаются его страданием от сознания трагической бесцельности своего существования. Только искупаются ли на самом деле?
В "Журнале Печорина", да и в структуре романа в целом, особое место занимает запись от 3 июня, когда герой пытается "искренним" отчетом себе самому понять себя: "Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь?" (4, 264). Впрочем, не только понять, но и оправдать себя. Исповедь Печорина для себя отличается от его признаний для других. Исповедуясь Максиму Максимовичу или княжне Мери, он пытается представить себя жертвой общества: "Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали - и они родились" (4, 268) и т. п.
В записи от 3 июня он говорит о внутренних причинах своих дурных поступков - и открыто декларирует свой эгоизм: " А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца, его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет" (4, 265). Печорин прямо признается в своем потребительско-экспериментаторском отношении к человеческому материалу: "…Я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе как на пищу, поддерживающую мои душевные силы" (там же). Внутренним оправданием для такой позиции является для героя могучая витальная сила, живущая в нем и требующая выхода. Он убежден в своем исключительном праве на удовлетворение своей сущностной экзистенциальной потребности в деятельности, оттого что он чувствует в душе своей "силы необъятные". Если посмотреть на запросы Печорина с позиций выдающегося психолога XX в. Эриха Фромма, различавшего агрессивность "доброкачественную" и "злокачественную" 10 , то истоки агрессии лермонтовского героя можно назвать доброкачественными: их объективная причина - деструкция социальных отношений, порождающая ситуацию, когда человек не в состоянии реализовать свои потребности: "честолюбие во мне подавлено обстоятельствами", утверждает Печорин (4, 265). Творчески активное начало в нем сильно и неодолимо, что вызывает представление о мощи сверхчеловеческой, демонической, При этом приходят на память высказывания Гете в беседах с Эккерманом: Гете называл людей, преисполненных жизненных сил и творческого горения, демоническими натурами, правда, отмечая при этом принципиальное отличие демонического от дьявольского: демоническое… проявляется только в безусловно позитивной деятельной силе" 11 .