А. В. Храброва
Рассматривается проблема поиска жанра в повести М.Ю. Лермонтова «Штосс» и повести Ф.М. Достоевского «Хозяйка». Данная проблема особенно важна в связи с переходным характером эпохи становления новой русской прозы, а также в связи с творческими интенциями исследуемых писателей. Совершается попытка выявить жанровые модели, лежащие в основе жанрового феномена «Штосса» и «Хозяйки», и определить их роли в творческом диалоге писателей и в эпохальном процессе в целом. «Штосс» Лермонтова явился не только продолжением поиска новых форм времени на основе опыта сцепления разных моделей, предпринятого в «Герое нашего времени», но и своеобразной «лабораторией» создания нового типа жанра. Вероятно, преодоление рамок жанровых построений и литературных направлений в творчестве позднего Лермонтова во многом предопределило характер творческих поисков Достоевского. Первым же опытом синтезирования разных жанровых форм на пути к созданию нового типа русского романа стала «Хозяйка».
Разговор о творчестве позднего Лермонтова и раннего Достоевского, об их творческом взаимодействии неизбежно связан с проблемой жанровых поисков, с формированием концепции русского романа. В рамках жизни и судьбы Лермонтова эта проблема может быть обусловлена переходным характером эпохи, сменой эстетических парадигм, а также поиском героя нового сознания. Как отмечает А.И. Журавлева, «перед литературой (1830-х гг.) встала задача изобразить внешний мир и взаимоотношения «личностей» друг с другом <...> изображение мира и человека как «другого» потребовало развития описательно-повествовательной сферы, создания образа «героя времени» [1. С. 108]. Так, в творческом сознании Лермонтова обозначился переход от художественной формы повести к разработке новой формы времени - романа. Исследователями не раз отмечалось, что, несмотря на то, что фрагментарный принцип повествования уже был заявлен французскими романистами, лермонтовский подход к составлению целого из фрагментов породил принципиально новую прозу. Особый синтез разножанровых частей в «Герое нашего времени» обеспечил своеобразную «ансамблевость» романного построения.
Влияние эпохальных изменений можно отметить и в творческих поисках раннего Достоевского, однако еще только намечавшийся переход от эстетики романтизма к реализму в творчестве Лермонтова в зрелом творчестве Достоевского вылился в такой феномен, как «фантастический реализм». Литературный процесс 1840-х гг. ознаменован возникновением «натуральной школы», в связи с этим и творческие интенции писателей явились реакцией (разного характера), ответом на этот процесс. Сочетание элементов романтической поэтики с реалистическим повествованием (мотив петербургской «физиологии»), явившееся открытием позднего лермонтовского творчества, могло послужить образцом для поиска собственного художественного метода в раннем творчестве Достоевского.
Достоевский вступил в литературу в то время, когда жанровая форма романа еще не была определена. Открытия, совершенные Лермонтовым в «Герое нашего времени», обозначили начало пути развития особого типа русского романа в целом. Однако если «Герой нашего времени» явился своеобразным результатом творческого поиска, то последний прозаический опыт Лермонтова - повесть «Штосс» - выступил в качестве репрезентанта самого процесса создания жанра-«ан- самбля» (использование «особого синтезирующего художественного метода» [2. С. 650]). В творчестве же Достоевского это разовьется в особую тенденцию и создаст новый тип романа, яркой чертой которого, по определению М.М. Бахтина, является мениппейность (первым опытом станет ранняя повесть «Хозяйка»).
Примечательно, что и за «Штоссом» и за «Хозяйкой» закрепилось такое жанровое определение, как повесть. Повесть стала «формой времени» 1830-х гг. В.Г. Белинский отмечал: «Причина в духе времени, во всеобщем и, можно сказать, всемирном направлении» [3. С. 162]. Поэтому в силу переходного характера эпохи и сам жанр повести трактуется как нечто промежуточное. Особый вклад в осмысление этой проблемы был внесен Ф.З. Ка- нуновой, в ряде работ которой доказывается самостоятельное значение повести [4]. Ф.З. Канунова отмечает, что «эстетическая природа повести как жанра, ее содержательность определяется, прежде всего, концепцией личности, характером ее детерминированности в произведении» [5. С. 3]. Поэтому несмотря на то, что «фантастический реализм» Достоевского продолжил ряд петербургских типов русской литературы, традиционное понимание этих типов снимается здесь за счет изображения именно «сдвинувшегося», «повихнувшегося» сознания. В этом новом типе сознания воплотилось неустойчивое, болезненное и во многом фантастическое состояние самой действительности. В связи с этим придание «Хозяйке» формы повести видится органичным. Это подтверждается и наблюдениями А.А. Казакова: «Повесть у этого писателя имеет дело с художественно осмысленным человеческим типом. Именно уяснение природы определенного социально-исторического типа - в единственном числе - задача повести» [6. С. 204]. В связи с выделением социально-исторической основы типов ситуация сдвига, намеченная в повествовательной стратегии Лермонтова и воплотившаяся в нарративе Достоевского, повлияла и на жанровую специфику самих повестей. Обе повести предполагают целый ряд вариативных определений. При этом каждая жанровая модель в основе своей хронотопична [7]. Поиск жанра у обоих художников сопровождается сменой хронотопов.
Несмотря на то что начало 1840-х гг. было ознаменовано поворотом к натурализму в искусстве, определить «Штосса» и «Хозяйку» всецело произведениями «натуральной школы» затруднительно. В данных произведениях отразились некоторые черты этого направления, а также наметилось иное функциональное использование отдельных приемов «натуральной школы». Э.Э. Найдич одним из первых указал на связь «Штосса» с передовыми идеями эпохи, подготовившими «развитие так называемой «натуральной школы» [8. Т. 4. С. 469]. Лермонтову удалось предвосхитить некоторые задачи и приемы литературы 1840-х. Пространственные описания в «Штоссе», с одной стороны, соотносятся с традициями «натуральной школы» (имеется в виду петербургский хронотоп), с другой стороны, принципиальный отбор в изображении петербургских картин и особое субъективное видение их героем, его интуитивное вглядывание в Петербург во многом предвосхищают иное, противоположное «натуральной школе» направление (позднее это разовьется в модель Петербурга Достоевского). В связи с постановкой проблемы о герое-художнике Лермонтов по-своему решает и проблему границ искусства. В повести «Штосс» натурализм включается в романтизм, их своеобразное соединение сконцентрировано на такой детали, как портрет. С одной стороны, в нем «дышала страшная жизнь» [8. Т. 4. С. 172], с другой - подчеркивается необъяснимое, фантастическое создание этого портрета: «в линии рта был какой-то неуловимый изгиб, недоступный искусству» [8. Т. 4. С. 172]; «В лице портрета дышало именно то неизъяснимое,возможное только гению или случаю» [8. Т. 4. С. 172-173]. Элементы да- герротипной поэтики очевидны в этом портрете.
Повесть Достоевского не является произведением «натуральной школы». В «Хозяйке» сохраняется, как отмечает Г.М. Фридлендер, лишь «внешняя рамка» петербургской повести [9. Т. 1. С. 508]. Петербургский текст Достоевского совсем не определяется натуралистическими картинами и физиологическими зарисовками. Поэтому использование приемов описания петербургских углов играет лишь служебную роль, сами же описания определяются характером воспринимающего сознания (герой-мечтатель) и во многом психологичны: «он [Ордынов] читал в ярко раскрывавшейся перед ним картине, как в книге между строк» [9. Т. 1. С. 266]; «Всё ему казалось ново и странно. Но он до того был чужд тому миру, который кипел и грохотал кругом него, что даже не подумал удивиться своему странному ощущению» [9. Т. 1. С. 266]. Таким образом, определение Достоевским своего собственного пути, его полемика со школой физиологического очерка сформировали особый тип произведения. Жанр не вписывался в рамки традиционной петербургской повести, следовательно, и центральный хронотоп - город Петербург - явился совершенно в ином свете. Эти процессы во многом были подготовлены поздним творчеством Лермонтова, в котором соединились «натуралистический» подход описания и сверхъестественные ирреальные мотивы.
Ирреальное и фантастическое в обоих произведениях во многом подготавливают возникновение особого эмоционального фона и своеобразного характера эмоциональности внутренней жизни главных героев. Эмоционально-фантастическая атмосфера в произведении Лермонтова «Штосс», репрезентантом которой становится баллада И.В. Гёте «Лесной царь», определяется взаимодействием дневного и ночного хроно- сов, воли и фатума, серединностью, переходностью и открывает новые перспективы развития прозы, связанной с драмой, балладой. С точки зрения сгущенности хронотопа, драматизма трагедийных проекций и экзистенциальных ситуаций повесть Лермонтова «Штосс» предвосхищает раннюю прозу Ф.М. Достоевского. Также предопределяются и «патологические состояния сознания и психики» [10. С. 5] героев Достоевского (Печорин, Лугин у Лермонтова). Поскольку психическая и идейная сферы лежат в основе художественного мира Достоевского, то проявления этого мира зачастую являются в свободных формах. Отсюда дробность мира в произведениях Достоевского, его деформация, дисгармоничность, непоследовательность. Все это, как отмечает Д. С. Лихачев, говорит о «свободе духовной жизни» [11. C. 78] в произведениях писателя, что обусловливает собой и особую роль хронотопа. Материальный мир, внешний хронотоп дается здесь всегда в сопряжении с пространством «духовной жизни» героя.
В произведении Лермонтова обозначена новая функция хронотопа как своеобразного вхождения в эмоциональность внутренней жизни Лугина - героя нового сознания, оказавшегося в фантастической ситуации выбора. Это повлияло и на изменение жанровой модели. «Хронотоп как формально-содержательная категория определяет (в значительной мере) и образ человека в литературе; этот образ всегда существенно хронотопичен» [7. С. 235]. «Хронотопичность» героя Достоевского - Ордынова обусловлена направленностью его поисков не только внутрь, как и у Лугина, но и вовне. Способность героя к рефлексии и осознанию у Достоевского снимает и традиционную «физиологичность» петербургского хронотопа, однако действительность Достоевского предопределена самой собой, она самодостаточна и непредсказуема.