Криницын А.Б.
Данной статьей мы продолжаем тему, которая разрабатывалась Анной Ивановной Журавлевой в ее ценном исследовании «Некрасов и Лермонтов»[i]. О связях поэзии Некрасова с русским романтизмом существует целый ряд работ, затрагивающих в том числе и интересующий нас аспект – влияние русской романтической поэмы на лироэпическую поэзию Некрасова. Романтическую традицию в «Несчастных» Некрасова отмечал К. Чуковский[ii]; есть отдельные замечания о романтических мотивах в «Княгине Трубецкой» у А. И. Битюговой[iii]. А. Л. Жовтис возводил генезис некрасовского произведения к романтической поэме декабристского типа[iv]. Важны наблюдения В.В. Гиппиуса о мотивах «Мцыри» Лермонтова в поэме Некрасова «На Волге»[v]. Ю. Лебедев в своей монографии о поэмах Некрасова подробно останавливается на параллелях поэмы «Несчастные» с «Мцыри», видя в Кроте образ романтического страдальца[vi]. Следующим шагом в разработке данной проблематики стала монография А.Н. Березневой[vii], в которой творчество Лермонтова, Некрасова и Блока рассматривается как три этапа (sic!) становления русской романтической поэмы. По мнению исследовательницы, именно лермонтовские инновации в жанре романтической поэмы легли в основу следующего этапа ее развития у Некрасова и его современников: «…жанровые особенности лермонтовской романтической поэмы определялись изменением идейной содержательности образа героя, снятием исключительности, большей психологической разработанностью характера. Существенно появление своеобразного историзма. В доведенной до совершенства монологической структуре открылись возможности символического подтекста. Вовлечение в глубь лирической конструкции описательного материала и природы обусловило активное, деятельное начало этих жанровых компонентов. Все эти черты (в разной степени у разных поэтов) стали важной вехой на пути дальнейшего движения романтической поэмы»[viii]. В свою очередь, «обращение Некрасова к романтической поэме было важным моментом для самого жанра. Развивая прежние традиции, Некрасов внес в него такие элементы, которые позволяют говорить о некрасовском этапе в истории жанра»[ix]. А.Н. Березнева находит и подробно разбирает лермонтовские мотивы не только в поэме «Несчастные», но и в поэме «Русские женщины».
Влияние поэзии Лермонтова на Некрасова затрагивается и в ряде других работ[x].
Итак, чертами романтизма в структуре некрасовской поэмы исследователи считают формы монолога и исповеди, героический и трагический пафос повествования, символический подтекст сюжета, взаимоотраженность мира природы и человека[xi].
В данной статье мы хотим проаналировать романтические черты еще одной поэмы Некрасова, «Мороз, красный нос» (далее «МКН»). Появление сказочного персонажа Мороза в ее второй части, в сочетании с литературной оранжировкой народных песен, неизменно рассматривалось исследователями как обращение поэта к русскому фольклору, для раскрытия изнутри народного миросозерцания[xii]. В то же время сложная система символических мотивов поэмы «Мороз, красный нос», присутствие в ней фантастического элемента позволяют прямо соотнести ее с романтической традицией, где сопричастность природы событиям жизни героя была важнейшей концептуальной составляющей.
Сюжетный мотив смерти от таинственных сил природы, персонифицированных в мифологическом образе, перешел из народных преданий и мифов в романтические жанры баллады, поэмы и литературной сказки[xiii]. Демонизация природы встречается в таких важных для русской поэзии XIX в. текстах, как «Лесной царь» и «Рыбак» Гете, «Ундина» Де ла Мотт Фуке – в переводах Жуковского. Природные силы могут приобретать различные степени персонификации – от пантеистического «хора» природы как синтетического целого (какой предстоит природа в поэме «Мцыри», голос самой природы также слышится в песне рыбки из сна Мцыри) до выделенного из нее антропоморфного образа (Лесного царя, Ундины, Струя), принимающего полноправное и активное участие в сюжете и, в первую очередь, – в любовной интриге, как возлюбленный/возлюбленная героя, Такая любовь неизменно оборачивается смертью человека, что символизирует трагичность взаимоотношений романтического героя с природой, и в целом обреченность его положения в мироздании.
Некрасов, таким образом, в точности воспроизводит в «МКН» традиционную романтическую коллизию – любовь и гибель от природного божества.
Разумеется, образ природы у Некрасова нагружается и социальной проблематикой, причем специфически русской: суровая зима усиливает и без того почти невыносимые тяготы крестьянской жизни и становится прямой причиной гибели Прокла и его жены («Зима доконала его»[xiv]). Однако это совсем не означает разрыва с романтическими традициями. Вспомним, что впервые зимний пейзаж для живописания русского национального колорита был разработан в ультраромантической «Светлане» Жуковского, с которой «МКН» совпадает целым рядом мотивов: так, если Светлана видит во сне «хижину под снегом», где в гробу лежит «милый друг ее – мертвец», то в начале «МКН» «как саваном, снегом одета, избушка в деревне стоит» (79), в которой лежит умерший муж Дарьи.
Если в первой части «МКН» природа предстает мрачной и смертоносной (убивающей богатыря Прокла), то во второй части она романтизируется и изображается прекрасной и в таинственном зимнем покое, и в богатстве позднего лета.
Зимний пейзаж у Некрасова наделяется не менее богатыми символико-мифологическими коннотациями, нежели традиционно романтические морской или кавказский. Как и Море, Зима представлена всепобеждающей стихией, волшебно прекрасной и губительной одновременно. В контексте крестьянской жизни (в сознании Дарьи) Лето ассоциируется с жизнью (плодородие полей и зачатое дитя у Дарьи) и трудом (который и есть сама жизнь для крестьян), а Зима – со смертью («Как саваном, снегом одета» 79; «На небо глянешь - какие-то гробы...» 99; «В лесу тишина гробовая…» 102). С летними сценами уборки урожая у Дарьи связываются воспоминания о муже, с зимним лесом – страх нечистой силы и видение фантастического возлюбленного – Мороза, насильно забирающего ее из мира живых в свое царство, подобно Лесному царю из одноименной баллады. Морозу у Некрасова приданы, помимо прочих, макабрические черты Смерти: «Люблю я в глубоких могилах Покойников в иней рядить, И кровь вымораживать в жилах…» (104).
Крестьяне причастны природной жизни главным образом через свой труд на земле. В природе имеются градации близости – враждебности крестьянам: так, соединительным звеном между человеческим и природным миром предстает Савраска, кормилец трудовой семьи. Поля пшеницы и ржи несут жизнь и процветание (Стала рожь-матушка в колос метаться, Бог нам послал урожай!» 95) и, подобно Савраске, очеловечиваются ( во сне Дарье «из снопов улыбались Румяные лица детей...» 107), но они же ассоциируются с мукой непосильного, извечного труда (образ «несметной рати» колосьев, с которой во сне бьется Дарья). Падающие на землю зерна осмысляются как символ жизни и плодородия, но с зернами сравниваются и слезы, катящиеся из глаз вдовы Прокла («Слеза за слезой упадает На быстрые руки твои. Так колос беззвучно роняет Созревшие зерна свои...» 82). Наконец, зимний лес – образ отчужденной от человека природы, влекущей своей красотой и холодным бесстрастьем исстрадавшееся сознание к смертному забвению («Нет глубже, нет слаще покоя, какой посылает нам лес» 108). В лесу слезы героини превращаются в жемчужины и льдинки. Так составляется круг символических образов (зерна – слезы – льдинки), означающих неразрывное сцепление жизни и смерти в природе, и в этот круговорот вовлечен – через слезы, то есть страдания, – человек.
Мотив смерти – один из главных и структурообразующих в поэзии Некрасова, охватывающий все остальные темы. Некрасов использует его богатую аранжировку в романтизме для получения самых неожиданных художественных эффектов в рамках своей собственной реалистической поэтики. Он мог заимствовать как устрашающие образы балладных мертвецов (в «Железной дороге» он изображает крестьян как призраков-мстителей, которые являются в полночь пассажирам, едущим по их костям[xv]), – так и лирический мотив благостной смерти, исцеляющей страдания забвением. Подобный образ был представлен, к примеру, в «Смерти» Баратынского («О дочь верховного Эфира! О светозарная краса! В руке твоей олива мира, А не губящая коса»), или «Элизиуме» Маттисона в переводе Жуковского, «где податель мира, Добрый гений смерти спит». Именно данный мотив оказался концептуально востребованным в поэме «Мороз, красный нос».
Сам фантастический сюжет «МКН» составлен из контаминации мотивов двух народных сказок: из «Морозко» взят мотив замороженной в лесу девицы, к которой с дерева все ближе подбирается Мороз, троекратно спрашивая: «тепло ли тебе, девица?», а из сказки про двух Морозов взят мотив рубки дров и социальная направленность (рубящего дрова крестьянина оказывается заморозить невозможно, в отличие от барина, едущего в богатой шубе). Однако итоговый смысл сказок принципиально изменен Некрасовым: в обеих сказках положительные герои выживают: в «Морозко» Мороз убивает ленивую дочь мачехи, а падчерицу богато оделяет приданым, в сказке «Два мороза» работящий крестьянин берет над Морозом верх и даже жестоко поколачивает его. У Некрасова Мороз убивает работящую и ласковую Дарью. Заимствуя мотивы и персонажей из русских народных сказок, Некрасов придает сюжету логику и смысловые коннотации европейского романтизма.
Смерть героини осмысляется как уход в природу, растворение в ней. Это – излюбленный лермонтовский мотив, воплощенный наиболее отчетливо в поэме «Мцыри» и в поздней лирике. Метафорически умирание изображается как погружение в сон, в котором герой слышит чудесную песню, обещающую вечные любовь и счастье (такова песня рыбки во сне Мцыри, картина сна-смерти в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…»). Некрасов в целостности воспроизводит мотивно-семантическую структуру Лермонтова при концепировании смерти Дарьи: