Нагульнов, узнав о том, что режут скот, предлагает ходатайствовать в ЦИК о праве расстреливать тех, кто это делает. Давыдов возражает, что по закону можно «на три года посадить, выселить из края», но расстрел — это уж слишком. Добавляет, что людей просвещать надо. На следующем собрании Давыдов с Нагульновым заявляют, что тех, кто режет скот, будут исключать из колхоза. Люди начинают жалеть о том, что резали скот, жалуются друг другу. По дороге с собрания Давыдов заходит в конюшню, где стоят колхозные кони. Возле конюшни много народу, дежурит Кондрат Майданников, который объясняет Давыдову, что, как только наступает время коням корм задавать, люди приходят и требуют, чтобы их коню дали сена побольше и получше, «никак не могут отрешиться от единоличности».
На следующем собрании ячейки было решено обобществить весь скот, в том числе даже птицу. Давыдов заходит к деду Щукарю, который все еще страдает животом. Ему на живот бабка-лекарка ставит чугунок, «чтобы оттянуло». Дед охает, вопит, что бабка ему живот порвет. Давыдов пугается, разбивает чугунок, вызволяя Щукаря. Щукарь кается, что зарезал корову. На следующий день Щукарь, ходя по деревне, рассказывает всем, что к нему лично за советом о колхозных делах приходили Давыдов и Нагульнов.
Между тем конфискованные кулацкое имущество и одежду распределяют между бедняками. Это дело поручают Якову Лукичу Островнову. Прибегает в сельсовет и Щукарь, чтобы ему выписали бумагу на получение новой шубы, так как во время раскулачивания его старый тулуп потрепала собака. Щукарь добивается своего, и чуть позже ходит по деревне, похваляясь новым полушубком. Ночь. Кондрат Майданников лежит и вспоминает свою жизнь — о родителях, которые были бедняками, о том, как молился на «темный образ староверского письма», о том, как был на действительной военной службе и «вместе со своей сотней порол плетью и рубил шашкой бастовавших иваново-вознесенских ткачей, защищая интересы фабрикантов». Затем Кондрат в 20-м году рубил белополяков и врангелевцев, защищая Советскую власть. «Кондрат давно уже не верит в бога, а верит в коммунистическую партию, ведущую трудящихся всего мира к освобождению, голубому будущему». Кондрат отвел всю свою скотину в колхозный баз, но все же ему не спится ночью, так как «осталась в нем жалость-гадюка к своему добру». Накануне Майданников видел, как мальчишка-пастух гнал коров на водопой — галопом, там не посмотрел, какая корова напилась, какая нет — и так же галопом погнал назад.
Нагульнов между тем ведет дебаты, правильно ли сделали колхозники, обобществив птицу, — слишком мелкое дело для тех задач, что стоят перед ними. Давыдов стоит за то, чтобы «курей разогнать по домам». С подачи Давыдова так и делают. Давыдов едет с последними новостями в центр. Там ему дают новое задание — довести коллективизацию до 100%.
По весне колхозники на собрании обсуждают, сколько, чего и где им сеять, сколько целины распахать, сколько отложить в семенной фонд и т. д. Яков Лукич Островнов проявляет себя на собраниях с самой лучшей стороны — дает дельные советы, своей спокойной уверенностью поднимает дух колхозников. Половцев по-прежнему живет у Якова Лукича, чертит какие-то карты, рассылает депеши, готовится к восстанию. Яков Лукич живет двойной жизнью — хотя, с одной стороны, он ярый противник Советской власти, с другой — ему нравится хозяйствовать. Ему нравится говорить с Давыдовым, с колхозниками, налаживать общее дело, строить сараи, коровники и т. п. Вечером он обычно докладывает Половцеву о том, что произошло за день. Половцев слушает молча, лишь один раз выходит из себя — когда ему рассказали о распределении среди бедноты кулацкой одежды, сказал, что по весне перережут всех, кто принимал в этом участие. Яков Лукич замечает, что составил список бравших кулацкое добро. Половцев руководит Яковом Лукичом, и по его наущению Островнов приказывает вместо соломенной подстилки в стойла быкам насыпать песка, якобы для чистоты. Давыдов это одобряет, так как не очень до сих пор разбирается в сельском хозяйстве. Один из колхозников — Любишкин — прибегает к нему, предупреждает, что быки померзнут на песке, но Давыдов отмахивается, говоря, что «хватит по старинке работать». На следующее утро половина быков не могла встать. В результате Яков Лукич едва удержался на своей должности завхоза. Давыдов прощает Островнова, так как верит, что это произошло по недоразумению. К Половцеву в дом Островнова тем временем приезжает некто Лятьевский Вацлав Августович, польский шляхтич, бывший хорунжий. На вид ему лет около 30-ти, он желтолиц и худощав, левый глаз у него зажмурен, «видимо, после контузии». Лятьевский постоянно шутит, острит. Половцеву сообщают какие-то важные новости, и вскоре он уезжает. Лятьевский остается. Он «оказался человеком непоседливым и по-военному бесцеремонным». Однажды Яков Лукич наталкивается в сенях на Лятьевского, который прижимает его сноху. Лятьевский реагирует на появление Якова Лукича спокойно, даже предлагает закурить, намекает, чтобы он ничего не говорил своему сыну. Островнов сыну ничего не стал говорить, но сноху вывел в сарай и там хорошенько отхлестал вожжами. Как-то Лятьевский напивается и говорит, что не понимает, почему Яков Лукич связался с ними. «Половцеву и мне некуда деваться, мы идем на смерть... Нам терять нечего, кроме цепей, как говорят коммунисты. А вот ты? Ты, по-моему, просто жертва вечерняя. Жить бы тебе да жить дураку...» Лятьевский добавляет, что он дворянин и что ему было обидно ехать из своей страны и в поте лица на чужбине добывать хлеб насущный. «А ты? Кто ты такой? Хлебороб и хлебоед! Жук навозный!» Яков Лукич оправдывается, что им житья нет, что все забирают, налогами задушили. Лятьевский возражает, что в других странах крестьяне тоже налоги платят, даже еще большие, чем здесь. Яков Лукич не верит и пребывает в некотором недоумении. Однажды от Половцева доставляют письмо, в котором он сообщает, будто'болыпевики через некоторое время начнут сбор якобы семенного хлеба, который на самом деле пойдет на продажу за границу. А это крестьянам и всему народу России грозит голодом. Яков Лукич должен по этому поводу начать среди сельчан разъяснительную работу.
Из-за слухов, что хлеб пойдет за границу сдача семенного фонда проходит очень медленно, с задержками. Нагульнов ежедневно собирает собрания, грозится, но никаких изменений к лучшему не происходит. Среди прочих отказываться сдавать хлеб и оправдываться перед Нагульновым приходит некто Банник. После долгих препирательств с Нагульновым он говорит, что не станет сдавать хлеб, чтобы его «потом на пароходы да в чужие земли... Антанмобили покупать, чтобы партийные со своими стрижеными бабами катались». В запале говорит, что, придя домой, лучше свиньям скормит хлеб, чем отдаст на заготовки. Нагульнов, не владея собой, вскакивает и бьет его наганом в висок. Затем под угрозой оружия заставляет писать бумагу о том, что Банник «вредитель, белогвардеец, мамонтовец» и проч. После того как Банник отдает бумагу, Нагульнов замечает, что если тот завтра не привезет хлеб в амбар, он его убьет. Нагульнов идет домой, ему снятся его товарищи, погибшие в боях. К Нагульнову приходит Разметнов и сообщает, что Банник поехал заявлять на Нагульнова в милицию. Разметнов стыдит Нагульнова, и тут выясняется, что Нагульнов запер в кладовой, где хранилась бухгалтерская отчетность, еще нескольких крестьян, отказывающихся сдавать семенной хлеб. Они просидели в «холодной» всю ночь. Разметнов отпирает их и пытается извиниться, но не успевает — те признаются, что утаивали хлеб. Разметнов остается в недоумении, думая о том, прав или не прав
Нагульнов, осуществляя колхозную политику подобными методами. Давыдов, который в это время отсутствовал (он ездил за сортовой пшеницей в район), узнает о случившемся, идет к Нагульнову ругает его, обещает сегодня же поставить о нем вопрос на партячейке. Давыдов советует Нагульнову брать пример с комсомольца Найденова из агитбригады, который не так давно приехал в Гремячий, — «у него все сами хлеб несут без мордобоя и сажания в «холодную». Нагульнов отмалчивается, однако назавтра вместе с Найденовым идет по домам. Найденов общается с народом на равных, садится за стол, рассказывает забавные случаи из своей жизни, так что заставляет смеяться хозяев до упаду. Незаметно он переводит разговор на тяжелую жизнь крестьян в капиталистических странах, рассказывает о том, как издеваются над людьми, агитирующими за свержение капитализма. С пафосом повествует о том, как героически погиб румынский комсомолец — несмотря на то, что даже родная мать умоляла его, он все же не выдал своих товарищей. Потом неожиданно Найденов заговаривает «о деле» и дружески советует хозяевам сдать хлеб. В результате назавтра хлеб хозяева привозят. Нагульнов спрашивает, правда ли то, что Найденов рассказывал о румынском комсомольце. Тот отвечает утвердительно — когда-то давно прочел в журнале. Нагульнов удивляется — ведь Найденов сказал хозяевам, что прочел это вчера в газете. Найденов отмахивается, говорит, что это не важно, «важно, чтоб люди ненависть почувствовали к палачам и капиталистическому строю, к нашим борцам — сочувствие. Важно, что семена вывезли...».
Семенной фонд к середине марта заготовлен полностью. Было нужно чинить много колхозных плугов, борон и проч., и кузнец Шалый приналег на работу и успел все сделать к нужному сроку. За это Давыдов при большом стечении колхозников премировал его своими привезенными из Ленинграда инструментами. Давыдов сопровождает все приличествующей событию речью, колхозники одобрительно относятся к премированию Шалого, а тот, не привыкший к таким знакам внимания и обычно довольствовавшийся со стороны хуторян скупыми водочными магарычами, окончательно растерялся, сбивчиво сказал слова благодарности, и по знаку Нагульнова «оркестр, составленный из двух балалаек и скрипки», заиграл Интернационал.