Пятеро беглецов укрылись на острове, образованном разлившимся Доном. Жили кое-как: питались продуктами, привозимыми дальним родственником Фомина, спали на сырой земле, огонь не разводили из опасения, что их обнаружат. Григорий подолгу лежал на берегу, вспоминая с грустью родных, Аксинью. На минуту вспыхивала в нем ненависть к Мишке, но он подавлял эти чувства, считая, что в большей степени сам виноват в том, что происходит с ним. Ранения и перенесенный тиф давали о себе знать: временами нестерпимо болело в груди, приходилось стискивать зубы, чтобы не стонать. Григорий нашел лекарство от этой режущей боли: он ложился левой стороной груди на сырую землю или мочил водой рубашку, и боль медленно уходила. Именно здесь, на острове, довелось Григорию окончательно определить свое размежевание с офицерами. Вышло это в разговоре с Капариным. Слабохарактерный эсер-мистик Капарин не выдержал гонений судьбы, решился на предательство (он хотел вернуться в Вешенскуго, где надеялся заслужить себе прощение, выдав остальных повстанцев). Для этого он искал себе соучастника побега, на который не мог решиться в одиночку. Ни тугодум Фомин, ни отрядный палач Чумаков (втайне ненавидевший Капарина) в помощники не годились, выбор пал на Мелехова (не советская выскочка, а настоящий белогвардейский офицер!). Однако Григорий, выслушав рассуждения Капарина о неизбежности восстановления монархизма, произнес свою самую длинную и чуть ли не единственную речь на мировоззренческие темы. Никогда еще Григорий так ясно не представлял и не определял пути своего народа; он теперь ясно осознал, что возвращения к старому быть не может, народ строит свою новую жизнь, да вот какую, Григорий пока не знал. Определенно только, что это не то, что предлагает ему "интеллигент" Капарин, никакая лесть здесь штабс-капитану не поможет, Мелехову не по пути с "учеными людьми", от которых все беды и происходят. На всякий случай Григорий Капарнна разоружил, хотя слово свое сдержал и остальным казакам о разговоре не рассказал. В ту же ночь Чумаков по приказу Фомина убил Капарина. В конце апреля островное заключение Григория и трех казаков закончилось. Они переправились на баркасе через Дон, где уже ждал их молодой казак Александр Кошелев, которому "остобрыдло" дома проживать. Вдохновленный этим пополнением, Фомин продолжил свой путь в банду Маслака. Вопреки ожиданиям Григория, за полторы недели к четверым непокорным присоединилось еще человек сорок казаков. Это были остатки разбитых в боях банд. Им было решительно все равно кому служить, кого убивать, это был отпетый народ: по словам Фомина, "висельники", по определению Чумакова, "разбойники". Все с меньшей охотой принимали хуторские богатей фоминцев, и не только из-за ужесточившихся мер со стороны властей, но и потому, что, заходя в хутор, казаки начинали нещадно уничтожать нажитое добро. В конце концов, Григорий решил окончательно уходить из банды. Готовясь к этому обдуманно, по-хозяйски, он откармливал лошадей, холил их, у зарубленного милиционера взял документы, зашил их под подкладку шинели. Как-то ночью на походе он выехал из рядов, остановился, как будто для того, чтобы переседлать коней. После того как затих топот конских копыт, Григорий, облегченно вздохнув полной грудью, поскакал к родному хутору. Задолго до рассвета подъехал Григорий к Татарскому. Обошел родной курень, тихонько постучался Аксинье в окошко. Договорившись с ней о побеге, Аксинья даже и не поинтересовалась куда, лишь бы с ним, детей решили оставить на попечение Дуняши, тут же прибежавшей по зову Аксиньи. Решили па рассвете, перецеловав так и не проснувшихся Полюшку и Мишатку. С легким сердцем уходила Аксинья, как когда-то пошла вслед за Григорием в Ягодное, только узелок тогда был побольшее да сами помоложе. На привале Аксинья рассказывала о нелегкой жизни своей без Григория, сам же казак, не спавший уже давно, задремал под мерный ласковый шепот женщины. А она разглядывала своего Григория, не узнавая: что-то суровое, почти жесткое появилось и месяцы разлуки в его глазах, в складках рта, в резко очерченных скулах. Только сейчас она подумала, как, должно быть, страшен Григорий в бою. Но Аксинья была совершенно счастлива; ни ей, ни Григорию не осталось ничего, кроме как быть вместе, да еще бы детей, которые уже Аксинью стали называть мамой, побыстрее забрать к себе. Поздней ночью, когда зашел месяц, они покинули свое укрытие. Однако на краю хутора наткнулись на красноармейскую заставу. Круто повернув коней, Григорий, хлестнув лошадь под Аксиньей, помчался было назад. Но поздно: долетела до груди казачки шальная пуля. И Григорий, мертвея от ужаса, понял, что все кончено, что самое страшное, что могло случиться, уже произошло. Хоронил он ее при ярком солнечном свете, веря в то, что расстаются они ненадолго. Теперь ему некуда было торопиться. Все было кончено. Словно пробудившись от тяжелого сна, поднял Мелехов голову и увидел прямо над собой черное солнце и черное небо. Он лишился всего, что было дорого сердцу, все отняла у него безжалостная смерть. Но почему-то он судорожно цеплялся еще за эту жизнь. Вот и теперь Григорий, вместо того чтобы вернуться к единственному, что могло еще радовать, греть, к Детям, снова стал скрываться, прятаться. Теперь он направился к обосновавшимся в Слащевской дубраве дезертирам. Пробирался, мучимый голодом, так как подойти близко к какому-либо жилью не решался: со смертью Аксиньи он утратил и былую храбрость, и разум. Дезертиры нашли его в лесу совсем истощенного. Их было семеро. Жили они в просторной, удобной землянке, обосновавшись в ней по-хозяйски основательно, почти ни в чем не нуждаясь. Григорий быстро отъелся, окреп. Целыми днями просиживал он в землянке, вырезая из дерева ложки, выдалбливая миски, мастеря игрушки. Он потерял счет дням, его с головой захлестнула тоска по детям. Григорий жил только прошлым, а прошлое казалось тяжким сном. Как-то объявился в землянке Чумаков, бежавший из разбитого отряда Фомина. Переждал немного и отправился искать легкой жизни, да с ним Григорию не по пути. Через неделю после ухода Чумакова Григорий засобирался домой. Впервые за все время своего пребывания в лесу он улыбнулся, подумав о доме. Ушел, даже не дождавшись первомайской амнистии, обещанной дезертирам. Перед хутором бросил Григорий в Дои свое оружие (когда-то так напугавшее Аксинью). Еще издали увидел сына. Мишатка испуганно взглянув на него, опустил глаза, узнав. Полюшка Григория не дождалась, умерла осенью от "глотошной". Единственное, что осталось Григорию на этой земле, что роднило с нею и со всем огромным сияющим холодным солнцем миром, был сын, которого крепко держал на руках вернувшийся в последний раз домой Мелехов.