Кризис христианства, в том числе в современной нам России, как бы не пытались сегодня говорить о возрождении православия, есть кризис монотеизма вообще. Политеизм с психологической точки зрения предполагает возможность переживания наших внутренних конфликтов как внеперсональных и священных - вне сознательной части психики. Переживание развёрнуто как мистерия взаимодействия автономных персонификаций. Катарсис, наступающий в результате этого рода драматизации, помогает человеку обрести себя. "Спасающий целостность личности катарсис есть примирительное упразднение зияющей в душе диады, переживание которой породило трагическое вдохновение" 12, - заметил Вячеслав Иванов.
Марина Цветаева в высшей степени обладала способностью к драматизации своих психических содержаний в творчестве, которое, являя динамику архетипических моделей, позволяло Цветаевой провидеть пути становления. Рефлексия этой способности, этой уязвимости для "ветхия прелести" архаичных глубин души и стала осознанием язычества в себе.
Напряжённое, энергетически заряженное ядро цветаевской поэзии "кризисного периода" (1920-1925 гг.) мы обнаруживаем в сопоставлении двух зеркальных фигур-персонификаций архетипа анимуса в трансцендентном его аспекте.
В переводе с психологического жаргона мы говорим об образном воплощении маскулинного начала психики, обладающего, по Юнгу, функцией возведения сознания к предельным высотам (или низведения к предельным глубинам) духа. В каком-то смысле анимус - аналог поэтической Музы.
Мы обнаруживаем в стихах Цветаевой такие образы двух типов. Назовём этих "демонов", эти архетипические персонификации, эти новые божества Белый Всадник и Красный Всадник. Белый Всадник узнаваем в Ипполите ("Федра"), в Царевиче ("Царь-Девица"), в Святом Георгии одноимённого стихотворного цикла. Красный Всадник наиболее ярко воплощён в Молодце ("Молодец") и в Гении (поэма "На Красном Коне").
Оба Всадника вступают во взаимодействие с женскими фигурами (условно назовём их Федра и Амазонка), представляющими бессознательные аспекты эго-идентификации автора. В обоих случаях взаимодействие осуществляется по типу "священного брака" с кульминационным актом пронзения "невесты" копьём-лучом.
Маруся в "Молодце" обмирает, пронзённая жалом возлюбленного шмеля-упыря (наиболее эротически откровенная сцена архетипической гибели девы от острия):
- Конец твоим рудам!
- Конец твоим алым!
Гудом, гудом, гудом!
Жалом, жалом, жалом!
- Ай, - жаль?
- Злей - жаль!
(III, 299)
Прочие сцены "пронзения" более нейтральны.
"На Красном Коне":
:И входит, и входит стальным копьём
Под левую грудь - луч.
И шёпот: Такой я тебя желал,
И рокот: Такой я тебя избрал:
(III, 22-23)
В "Федре":
Други милые, каково
Грудь и рану узреть зараз?!
Речи не было. Кровь лилась:
(III, 640)
Итак, любовь-поединок с неким Демоном, отнимающим постепенно деву у жизни, жизнь - у девы. В гибели для мира - воссоединение с любимым.
Ахилл, пронзивший грудь амазонки, лишь так мог с ней соединиться.
Стальным копьём луча востребовал безымянную героиню поэмы "На Красном Коне" на брачный пир Гений.
Одно смертоносное жало оказалось способно соединить Марусю с Молодцем в последний миг её земной, не зачарованной ещё, жизни.
Но и Федра погибает, пронзённая брезгливым острием Ипполитова приговора: "Гадина!"
И реальная гадина (Змей, дракон) истекает янтарной кровью, пробитая копьём Георгия:
Закатным лучом - копьецо твоё
Из длинных перстов брызжет.
(II, 36)
Пять вариантов архетипического слияния!
Как и всякая метафора, эта открывает широкое поле смыслов 13. Здесь нас интересует выбор "жениха" лирической героиней М. Цветаевой как выбор между призваниями "христовой невесты" и Маринки из "Переулочков" - искусницы-чародейки, между "совестью" и творчеством, между христианской и языческой сферами души.
Символический союз с Белым Всадником, олицетворением чистоты, высоты духа и плотской немощи, - весьма христианский: покаяние бракосочетается в нём с принесением искупительной жертвы.
В какой-то миг в обеих поэмах героиня оказывается во взаимодействии Федра - Белый Всадник, осмысленном как взаимодействие Грешница - Спаситель, Магдалина - Сын Божий. Образ Святого Георгия, в самом деле, перекликается с образом Христа:
Не лавром, а тёрном
:Ты больше, чем Царь мой,
На царство венчанный:
И больше, чем сын мой!
Ты, блудную снова
Вознесший жену:
(II, 42-43)
Обеих героинь Красный Всадник приводит в храм, обе грешницы в какой-то миг припадают к стопам Иисуса:
- Прими меня, чист и сладок,
За ны - распят.
("На Красном Коне" (III, 21))
"Окропи меня иссопом - очищуся!"
("Молодец" (III, 336))
Здесь, в этот миг воссоединения с Белым Всадником, "умирает Федра", прекращается в благостном покаянии пробуждение самости, осуществляется смиренное растворение в соборной христианской купели. Пронзающий луч разлучает и жениха, и невесту с самими собой. Понесшие кони убивают Ипполита, а Георгий -
- Колеблется - никнет - и вслед копью
В янтарную лужу - вослед копью
Скользнувшему:
(II, 36)
Розовый рот свой
Победоносец,
На две половиночки -
Победы не вынесший.
(II, 39)
Но почему-то именно и только отсюда, пройдя искушение убаюкивающими объятиями Матери-Церкви, душа может продолжить путь развития, воспрянув в языческой гордыне. Душа отныне принимает на себя ответственность взросления, "самостояния". Пресветлый Белый Всадник, кристаллизация позитивного аспекта духа, заводит душу в тупик, пресекает её рост. Это ли не парадокс?
Красный Всадник (Гений, молодец) открывает иной смысл разящего удара копья. Брачный поединок с Красным Всадником, олицетворением глубин души и стихийного животворящего начала, напротив, приносит невесте смерть-обновление, как в фольклорном свадебном обряде, - в ином качестве, в новом доме.
В оконнице Божьего храма в обеих поэмах вспыхивает алое зарево фигуры Всадника:
Огненный плащ - в прорезь окон.
Огненный - вскачь - конь.
("На Красном Коне" (III, 21))
- Рвенье, ко мне! В левом окне,
Рденье, ко мне! В вечном огне.
("Молодец" (III, 339))
Героине предоставлен выбор, и она выбирает: откликается призванию Красного Всадника.
Вновь бег за огненным миражом. Затем испытание отвержением: "Твой Ангел тебя не любит!" (III, 22) Однако вешаться - удел отвергнутой Федры. Отвергнутая Амазонка, собственно, в этот-то момент и становится Царь-Девицей, овладевает мечом-кладенцом собственной маскулинности ("О дух моих дедов, взыграй с цепи!" (III, 22)), бросает "обидчику" боевой вызов.
Вызов этот - кульминационный момент интеграции анимуса в сознание женщины. По Юнгу, интеграция архетипа в сознание открывает путь к постижению более глубоких пластов бессознательного. В этот миг душа обретает свободу, избранную взамен спасения. Только теперь становится возможен удар копья анимуса-психопомпа, проводника души, а вслед за ним - трансформация.
Соблазнительно трактовать путь Амазонки за Красным Всадником в христианском духе - как путь грешницы, продавшей душу дьяволу: Не за мирские блага - за певческий дар. Соблазнительно в христианской традиции и само служение искусству трактовать как бесовский соблазн:
Но есть целостность, сводящая полярности воедино. За пределами сознания, ведающего лишь "-" и "+", существует единство архетипа. Бог и Дьявол - две стороны медали.
Красный и Белый Всадники - близнецы-антагонисты, разнящиеся, как вдох и выдох - парный символ мистического отроческого опыта Цветаевой: и её своевольного конца. Подлинный (архетипический, т.е. прарелигиозный) политеизм, подлинное язычество действительно вбирает в себя все дихотомии, даже такие, как язычество/христианство.
За красною тучею -
Белый дом.
(II, 36)
"Вся система катартики была выработана с единственной целью: примирить две несогласованных веры, совместить в религиозном сознании и действии два несовместимых мира" 14, - пишет Вячеслав Иванов. Именно это со всей непосредственностью языческого эклектизма предпринимает М. Цветаева в своих стихах. Но христианский Бог, включённый поэтом в сонм, перестаёт быть христианским.
Именно поэтому из Божьего храма невеста уходит за Красным Всадником, недвусмысленно свободу выбора предпочтя отказу "спасения". Вольному воля, спасённому рай: Недаром волю, а не ад противопоставляет раю русская пословица: христианское спасение - результат свободного выбора человека в пользу несвободы.
Отказ от "ереси" как от самой возможности дальнейшего выбора становится, как мы наблюдаем, смертью - отказом не только от "ветхия прелести" язычества, но и от универсального принципа живой природы в себе - от творчества (сравните пафос поэм с анализом в "Искусстве при свете совести" деструктивности "совести" в художнике). Ибо креативность и языческое мироощущение проистекают из одного источника.
Характер архетипических взаимодействий автохтонных божеств, эта воссозданная мифология, становится сакральной метафорой, проясняющей суть конфликта на всех уровнях: на уровне эмоциональных и религиозных противоречий в самой Цветаевой, на внешнем, социальном уровне (недаром Всадники облачились - и не произволом автора! - в цвета Гражданской войны), наконец, на уровне вечного спора между Логосом и бессознательным:
За интеграцией в сознание анимуса-духа следует предстояние души архетипу мана-личности.
Термин "мана", употребляемый Юнгом, изначально обозначал совокупность оккультных качеств, магических знаний и сил, представляющую собой проекцию бессознательного самопознания.
Качественное личностное изменение, обнаруживающее себя в творчестве поэтессы за порогом её 32-33 лет, бесспорно, было подготовлено интенсивными процессами, происходившими в психике М. Цветаевой в 1920-1924 годах.