- Уж правда, каменна Москва, дома каменны, земля каменна...
Как описывают современники, она все «выходила и высмотрела». Побывала в Кремле (недавно обнаружена ее фотография: М.Д. Кривополенова на Соборной площади Кремля вместе с собирательницей О.Э. Озаровской), увидела гробницу Ивана Грозного, даже нашла могилу его второй жены Марьи Темрюковны, о которой пела веселую скоморошину «Кострюк», заканчивающуюся такими словами:
Начало формы
Да не дай бог бывати здесь
У царя в каменной Москвы
Да не детям, не внучатам,
Да не внучатам, не павнучатам.
Конец формы
И вдруг сама здесь оказалась. Каменный мост она назвала Калиновым мостом (как в былине) и была твердо убеждена, что, стоя на нем, кроткий царь Федор Иванович промолвил:
Начало формы
А и много по этому мосту было хожено,
А и много-то было езжено.
Того больше крови пролито.
Конец формы
А за Москвой-рекой, перед домом Малюты Скуратова, она топнула посреди улицы ногой и пропела былинные строки о нем. Она была счастлива, что все, о чем она пела, оказалось не вракой, а правдой, былью.
- Все быль, все своими глазами высмотрела, все было на веках... Это было ее твердое убеждение.
А замечательный русский писатель Борис Шергин, выступавший в то время вместе с Кривополеновой в качестве сказителя, добавляет, что всего больше она была потрясена, увидев живых богатырей – на картине Васнецова.
«Посетила Марья Дмитриевна Третьяковскую галерею. Шла по залам усталая – день ее начинался с четырех часов утра. Но перед картиной Васнецова «Три богатыря» старуха оживилась, просияла.
- Глядите-ко,- обратилась она к окружавшим ее посетителям.- Жили-были преславные богатыри. Не сказка-побаска, а жизнь бывала: Илья-то Муромец из-под ручки врага высматривает. На руке у него палица висит, свинцом налита, а ему как рукавичка.
И сказительница запела былину:
Начало формы
Вздымет Илья палицу
Выше могутных плеч,
Жахнет палицей впереди себя,
Отмахнет, отмахнет созади себя,
Вправо, влево станет настегивать,
Вражью силу обихаживать...
Конец формы
Подобных примеров, подтверждающих реальность сказочных образов, мы при всем желании привести не сможем: ни один из сказочников не оказывался в реальном тридевятом царстве, в обстановке, которая хоть как-то напоминала бы фантастический мир народной волшебной сказки. Да и М.Д. Кривополенова не случайно подчеркивает: «Жили-были преславные богатыри. Не сказка-побаска, а жизнь бывала». Она, как видим, отличает сказку-побаску от былин.
Тем не менее в науке был высказан и другой взгляд на сказку, согласно которому она вовсе не является вымыслом. Так считал выдающийся собиратель и исследователь фольклора Александр Николаевич Афанасьев. Он был глубоко убежден, что и волшебный конь Сивко-бурко, и Жар-птица, и волшебный ковер-самолет, и шапка-невидимка, и Кащей Бессмертный, и Баба Яга, и русалки, и водяные, и лешие, и оборотни, и черти, и живая вода – не вымысел, а реальность, но реальность особого рода. Идея о реальности сказочной фантастики является, по сути, основной в его капитальном труде «Поэтические воззрения славян на природу» (т. 1-3, 1866-1869), имеющем в истории отечественной культуры нисколько не меньшее значение, чем его же знаменитое собрание «Русских народных сказок».
«Сказка не пустая складка – таков основной тезис А.Н. Афанасьева, - в ней, как и вообще во всех созданиях целого народа, не могло быть и в самом деле нет ни нарочито сочиненной лжи, ни намеренного уклонения от действительного мира... Чудесное сказки есть чудесное могущественных сил природы».
А. Н. Афанасьев не проводил резкой границы между эпосом сказочным и историческим – между сказками и былинами, несмотря на то что определенная условность всегда подчеркивается в самой сказке, в ее традиционном определении места и времени действия: в некотором царстве, в некотором государстве, при царе Горохе и тому подобное. В противоположность опять же былинам, где время и место действия определены предельно точно и реально: в стольном Киеве-граде, у ласкова Владимира-князя.
Но даже этот, наиболее убедительный, аргумент вовсе не зачеркивает афанасьевской концепции реальности сказочной выдумки. С одной весьма существенной оговоркой, что речь идет не о самой действительности, а только о ее восприятии, об особой системе мифологического мышления древнего человека, по отношению к которому эпическое мышление былин – уже значительно более поздний этап в развитии народного творчества. Да и в самих былинах есть такие же фантастические, чисто сказочные сюжеты, которые сказители XIX и XX веков вполне могли воспринимать как враку.
Поэтому сказку вовсе не обязательно противопоставлять былинам, мы гораздо больше сможем понять не в противопоставлении, а в сравнении, в выявлении общих законов древнего творческого мышления как для сказок, так и для былин.
На другую особенность – необыкновенную устойчивость древних исторических сюжетов – обратил внимание П.В. Киреевский в 1852 году при публикации «Песни про Ваську Казимировича» и «Про Илью Муромца» в «Московском сборнике». «Замечательно,- писал он,- что первые полумифические времена Русской истории уцелели в народных песнях свежее, нежели последующие; между тем как песен об тех событиях, которые так глубоко потрясли Россию во времена татар и самозванцев,- осталось мало. Может быть, это потому, что, переходя из уст в уста, древнее предание, по мере своей отдаленности, богаче украшается радужными цветами поэзии; а может быть, потому, что и народ, как отдельный человек, в счастливые эпохи внутренней тишины – но тишины, разумеется основанной не на усыплении, а на зиждительной сосредоточенности его духовных устремлений,- бывает доступнее для впечатлений глубоких и прочных, нежели в эпохи бурных торжеств или ожесточенной борьбы».
П.В. Киреевский впервые коснулся здесь и попытался дать объяснение одной из самых кардинальных проблем русского народного эпоса, изучению которой в дальнейшем будет посвящено не одно исследование – это проблема эпического времени. Из современных исследователей наиболее последовательно ее разработал академик Д.С. Лихачев на примерах сказок, песен, былин и древнерусской литературы (см.: «Поэтика древнерусской литературы» (1979); «Эпическое время русских былин».-В кн.: «Сборник в честь академика Б.Д. Грекова» (1952): «Когда бы ни слагалась былина,- отмечает он,- и какое бы реальное событие она ни отражала,- она переносит свое действие в своеобразное «эпическое время» – в Новгород, ко двору князя Владимира и так далее. Русские герои воспроизводят мир социальных отношений и историческую обстановку именно этого времени и только героев киевского цикла называют богатырями». Но это вовсе не значит, что другие эпохи не сохранились в памяти народа и не нашли своего отражения в былинах. Былины сохранили немало исторических сюжетов XIV-XVII веков, не говоря уже об отдельных исторических деталях и языке, например о подзорной трубе, в которую богатыри рассматривают противника, да и само слово «богатырь» неизвестно ни по «Повести временных лет», ни по другим памятникам XI-XIII веков. Оно тоже принадлежит гораздо более поздней эпохе, чем времена князя Владимира, и вошло в эпос, заменив древнерусские слова храбр, муж и позднейшее заимствованное витязь.
П.В. Киреевский не обладал еще достаточным фактическим материалом, чтобы выявить такое сложнейшее явление эпического народного творчества, как обратная историческая перспектива, проекция событий XIV-XVII веков на X век, подобно тому как существует обратная перспектива в древнерусской живописи, являющаяся не формальным приемом, а самой главной отличительной чертой мировосприятия и мировоззрения человека Древней Руси.
Изучение исторических основ русского народного эпоса началось в последующие два десятилетия. Четыре тома «Песен, собранных П.Н. Рыбниковым» (1861-1867) и три тома «Онежских былин» А.Ф. Гильфердинга (1873) дали исследователям колоссальный по объему и значению материал – более четырехсот новых текстов. До выхода же этих собраний былины были известны в основном по двум изданиям «Сборника Кирши Данилова», в первое из которых, 1804 года, вошло двадцать шесть, а во второе, 1818 года,- шестьдесят одно стихотворение (термин «былина» появился значительно позже), которые, естественно, еще не могли представлять всего богатства и разнообразия форм, сюжетов и образов русского эпоса.
Девятнадцатому столетию предстояло осмыслить значение народного творчества во всех его проявлениях – и в живописи, и в музыке, и в поэзии. И реакция современников на былины тоже характерна как исторический факт. В «непонимании» былин, пожалуй, нагляднее всего сказалась пропасть, разделяющая две культуры – устной словесности и письменной; пропасть, которую в дальнейшем будут пытаться преодолеть Пушкин и Гоголь, Некрасов и Лесков, Достоевский и Толстой, Горький и Блок.
«Большая часть сих песен,- писал в 1809 году Николай Грамматин по поводу первого издания «Сборника Кирши Данилова»,- прославляет князя Владимира... При нем-то жили сии чудо-богатыри, каковы суть: Дунай Иванович, от которого будто и Дунай-река получила свое название, славный Илья Муромец, герой многих наших простонародных сказок, Добрыня Никитич, Алеша Попович, Соловей Разбойник, и прочие Витязи на древнюю стать, которые выпивали одним разом по полтора ведра, и меду по два с половиной, носили медные палицы во триста пуд, или пускали стрелы во семь четвертей, и которых иногда кололи по буйной голове палицами в двенадцать пуд, а они и с места не шевелились. Вот из каких чудаков состоял двор ласкового князя Владимира; но из них Добрыня Никитич дядя его, и Илья Муромец суть два лица, о которых в Истории упоминается. Все прочие выдуманные, а если также исторические, то дела их столь обезображены, что нельзя никак распознать истины: так она смешана с баснями».
Далее он приводит несколько примеров нелепых вымыслов, испорченного вкуса и самого уродливого воображения и заключает: «Подобными вымыслами наполнена большая часть сих сказок; впрочем, сей готический вкус в словесности господствовал не в одной России; но у нас он пропал всех позже».