Еще одна особенность характерна для поколения, работавшего во Франции в эпоху Людовика XVI, - это страсть ко всему физически гигантскому, к исполинскому масштабу. Только колоссальные сооружения кажутся достойными большого архитектора, постройка отдельного здания интересует мало и хочется строить целые города с огромными площадями, с расходящимися от них во все стороны улицами, с триумфальными арками, общественными банями, театром, рынками и тому подобными затеями. Не трудно догадаться, откуда ведет начало эта страсть к необъятному, к титаническому размаху: это вкус, воспитанный на римских термах, на дворцах цезарей, на Колизеях и театрах. Отвергнув ту часть великого римского наследства, которая культивировалась главным образом в XVI и XVII столетиях – пышность форм и сложность декорации, свойственную позднему, почти барочному Риму последних императоров, - поколение 1770-х годов благоговело только перед Пантеоном и термами, видя в них высшее достижение архитектуры, почти равное искусству Эллады VI и V веков. Теоретики новой архитектуры очень отстаивали эту "благородную страсть". "Мы не побоимся повторить, что физическое величие является одним из главных оснований значительной и эффектной архитектуры", - писал знаменитый историк искусства Quatremère de Quincy в 1816 году. "А инстинкту человека свойственно восторгаться величием, мысль о котором всегда ассоциируется в его уме с мыслью о могуществе, о силе". Тот же Гондуэн в своем проекте анатомического театра для Хирургической школы дает недурной пример этой "мегаломании". Над амфитеатром возвышается гигантский полусферический свод, кессонированный совершенно наподобие римского Пантеона и имеющий наверху такое же отверстие, глядящее прямо в открытое небо. Зодчему дела нет о того, что вся эта масса камня над головами слушателей лекций по анатомии совершенно излишня и представляет в данном случае явный абсурд, притом абсурд очень дорого стоящий. Проектов, иллюстрирующих эту эпидемию мегаломании, можно привести множество, ибо ей были подвержены почти все французские зодчие того времени. Среди них даровитейшим и влиятельнейшим был Claude Nicolas Ledoux, интересный для нас особенно потому, что он больше кого-либо наложил свою печать на русское зодчество начала XIX столетия.
Счастливый случай дал ему возможность попытать свои силы в области, как нельзя более отвечавший духу времени. В 1771 году он был назначен инспектором французских солеварен, и ему предстояло выстроить целый заводской городок в Franche-Comté, на месте главной добычи соли, там, где были расположены деревеньки Dars и Senans – ныне местечко Arc-et-Senans. От соседнего леса этот городок должен был называться Chaus. Мне неизвестно, все ли здания, выстроенные здесь Леду, сохранились, - и я даже не уверен, были ли построены все те, которые он проектировал, - но об архитектуре их дают нам точное представление как общий вид городка, взятый как бы с птичьего полета, так и многочисленные чертежи всех отдельных зданий, изданные самим автором в огромном увраже 1804 года: "Архитектура, рассматриваемая с точки зрения искусства, нравов и законодательства". В этот первый том задуманного Леду полного издания всех его работ вошли постройки, "возведенные или только начатые", как он сам говорит, "между 1768 и 1789 годами". Все листы гравированы, по-видимому, еще в 1780-х годах, но издание было им выпущено только в 1804 году. На титульном листе, в виде эпиграфа ко всему изданию, красуются первые два слова знаменитого стиха: "Я памятник воздвиг" (начало 30-ой оды III книги Горация)… Автор считал себя, ни более, ни менее, как мировым гением. Затем идет необыкновенно велеречивое посвящение Александру I: "Скифы, атакованные Александром Македонским среди пустынь и скал, где они жили, сказали этому завоевателю: Ты не бог, поскольку ты делаешь зло людям! Все народы земли скажут Александру Северному: Вы человек! Потому что Вы намереваетесь принять социальную систему, которая будет способствовать счастью человеческого рода". Это посвящение русскому императору весьма знаменательно весьма знаменательно, ибо как раз Леду оказал на зодчих Александра I решающее влияние. Вслед за посвящением идет еще более кудрявое и туманное предисловие, в котором в необыкновенно пряной, сладкозвучной и многоречивой форме восхваляются разные достоинства нового городка и попутно мечутся громы и молнии на головы многочисленных врагов и завистников Леду, "которым имя ничтожество". Прежде всего, свои проекты он издает не просто для отдельных любителей и ценителей искусства, а предлагает их "вниманию народов". Это повышенное вступление своим оглушительным fortissimo тянет за собою все остальное: "Уверенный в том, что, сокращая анналы времени и объединяя образцы и принципы, которые искусство отложило в них, я могу сообщить ему самому то творческое движение, которое подвигнет его на создание шедевров и увеличит его сферу и славу, я собрал в чтении, которое отняло у меня несколько дней, все богатства предшествующих столетий. До того как ночь отпустит свой темный покров на обширное поле, где я разместил здания всех видов, требуемых общественным порядком, мощные фабрики, дочери и матери промышленности, породят народные собрания. Поднимется город, чтобы опоясать и увенчать их. Животворная роскошь, друг-кормилец искусств, отметит там все монументы, порожденные изобилием. Боже! Ты, создавший миры, снисходительно смотришь, как украшается часть того мира, который ты нам уступил. Твой храм возвышается над всеми зданиями, как и наша любовь к тебе должна господствовать над всеми чувствами…".
Этот храм представлен в книге Леду эффектным листом, на котором изображена какая-то торжественная процессия ночью, при лунном освещении, с зажженными факелами и пылающими кострами. Храм не имеет ни одного окна и совершенно неизвестно, как он освещается внутри. Можно догадываться, что в его куполе автор предполагает прорубленным круглое отверстие, точь-в-точь как в римском Пантеоне.
Боязнь окон, даже прямая ненависть к "мещанской манере сверлить стены" - такая же болезнь эпохи, как и мегаломания. Это мания гладких стен очень понятна после периода, когда все только и думали о том, как бы посложнее и похитрее заполнить стены всякой всячиной. Теперь изощряются во всевозможных сочетаниях колонн с огромными массами стенной глади и нетронутость последней решаются нарушать только скульптурными фризами. Эта особенность была целиком унаследована мастерами раннего александровского классицизма.
Храм не исчерпывает, по мнению Леду, духовных запросов человека. "Мораль, эта активная религия, и философия, сестра религии, имеют здесь также свои святилища", продолжает он описывать свой город. "Народы Тибета и дети Конфуция найдут там храм закона, начертанный в их сердцах перстом природы. Где не царит порок, там воздвигается алтарь добродетели…". В его городе есть, конечно, и школа. "Многочисленные портики окружают ее: там дети играют, юноши гуляют и старцы размышляют. В этой школе человек узнает о своих обязанностях, прежде чем он узнает о своих правах. Там он постигает, что добродетели рождаются одна от другой; что Платоны, Сократы, Сент-Огюстены трудились над возведением одного и того же здания и шли к одной и той же цели". И тут же заодно, он вспоминает и Солона, и Карла Великого, и Фидия, призывает в свидетели Аполлона, Цереру, Плутона и Пана да уж, кстати, не забывает и Гомера, Теокрита, Пиндара, Анакреона. Вся эта ученость, видимо, сердечно его тешит, и он непрестанно на протяжении огромного тома перебирает все новые и новые имена, - какая-то бешеная и дикая скачка по разрозненным страницам энциклопедического словаря.
Один из самых любопытных листов всего увража – тот, который изображает мост, проектированный Леду через реку Лу. Каменные быки этого моста он трактует как плывущие по реке античные корабли, причем каждое судно высечено так, что на нем без труда можно рассмотреть закрывшихся щитами воинов и гребцов, с их длинными веслами, а все корабельные части – резной нос, дощатая обшивка, люки и мачты – имитированы в камне до полной иллюзии. Мачты этих судов наклонены к воде и взаимно перекрещиваются, образуя самую ферму моста. Расстилающийся вокруг гористый пейзаж весь наполнен зданиями, архитектура которых выдержана в стиле Леду. Это, вне всякого сомнения, одна из самых шалых идей, какие когда-либо рождались в голове архитектора. Мост не был, конечно, никогда исполнен, и даже сам Леду довольно наивно маскирует свое авторство. Вместо пояснительного текста к перспективному виду, разрезу и планам моста он рассказывает о своем фантастическом путешествии по Franche-Comté, о том, как однажды, скитаясь среди гор, он встретился с молодым артистом, показавшим ему эти диковинные проекты моста, постройка которого уже началась. Читателю с первых же слов ясно, что этот "молодой артист" - не кто иной, как сам Леду.