— Кто заставил вас нарисовать ангелов с руками, ногами и в одеждах? — спрашивает он. — Они именно так вам являлись?
— Их так изображают в церквах.
— А почему там только два ангела?
Жанну явно стали раздражать придирки судей, и oнa сухо отвечает:
— Знамя целиком было сделано по велению господнему, посредством голосов святой Екатерины и святой Маргариты, которые сказали мне: «Возьми знамя, именем царя небесного». Повторяю вам, я все делала по велению господа.
Но Жан де Ла Фонтен не отказывается от мысли об идолопоклонстве.
— А спрашивали вы этих двух святых, не принесет ли вам это знамя победу?
— Они сказали, чтобы я отважно владела им и что господь поможет мне.
Это совсем не то, что хотел услышать судья. Он снова берется за свое:
— На чем основывалась ваша вера в победу? Надеялись ли вы, что вам поможет знамя, или полагались только на себя?
— Я уповала на господа нашего, и только на него одного.
Жан де Ла Фонтен настаивает:
— Но если бы кто-нибудь другой нес это знамя, а не вы, принесло бы оно такую удачу?
— Мне об этом ничего не известно, — говорит Жанна. — Я в руце божьей!
Жан де Ла Фоптен отступает. Уличить Жанну в идолопоклонстве ничуть не легче, чем в колдовстве. Впрочем, он пробует еще раз:
— Почему же ваше знамя внесли в Реймский собор во время коронации вашего короля, отдав ему предпочтение перед знаменами других капитанов?
Жанна с подъемом отвечает:
— Оно было в ратном труде. По справедливости ему подобало быть и в почести.
Достойный ответ солдата. И он еще больше подчеркивает неуместность следующего вопроса:
— Почему вы отказались от женской одежды, которую вам предложили надеть, чтобы вы могли пойти к мессе?
А па самом деле с Жанной торговались, как на рынке: ей разрешат пойти к мессе, если она откажется от мужского костюма, который выводит из себя судей, — костюма, который Жанна будет носить, как подобает воину, до тех пор, пока ее не освободят — именно так объявила она сама.
— Вашу женскую одежду, — отвечает Жанна, — я надену только тогда, когда это будет угодно господу.
Голос Жана де Ла Фонтена становится слащавым.
— Но раз вы говорите, — подсказывает он, — что надели бы женскую одежду, если бы вас отпустили, значит, вы полагаете, что именно тогда это будет угодно богу?
Судья уверен, что хорошо сострил, а на самом деле on только воодушевил Жанну.
— Если бы вы отпустили меня, — говорит она, — я тут же надела бы мужской костюм и сделала то, что повелел мне господь. Я уже говорила — ни за что на свете не поклянусь отказаться от оружия.
Из глубины камеры епископ Кошон, за все это время не проронивший ни слова, цедит сквозь зубы, что на сегодня он наслушался уже достаточно. Тяжелая дверь камеры закрывается за судьями. И опять
Жанна остается одна с английскими стражниками.
В понедельник 2Й мая 1431 года епископ Кошон в сопровождении нескольких асессоров поспешно входит в камеру к Жанне. На этот раз сна у него в руках. Жанна вновь надела мужской костюм. Значит, она еретичка, как говорят судьи. Рецидив ереси налицо. Жанна попалась в ловко расставленную западню.
Уже три месяца, как идет процесс. Три месяца Жанна в оковах, ее охраняют день и ночь, не давая пи секунды передышки. Три месяца судьи неотступно преследуют ее, вновь и вновь бесконечно задают ей одни и те же вопросы. И уже три месяца она не уступает им пи в чем. Ничто не поколебало ее, ничто не испугало, даже угроза пыток. Надо было как-то кончать с этим. Вот почему в середине мая на специальном заседании Парижского университета составлен обвинительный акт из двенадцати статей, который вместе с письмом короля Англии был предъявлен Жанне. Эти двенадцать статей позволяют обвинить Жанну в ереси, колдовстве и идолопоклонстве. Ее обвиняют также в том, что она убивала англичан «из жажды христианской крови».
Двадцать третьего мая ее торжественно призвали отречься от своих «ошибок и позорных дел».
Жанна не дрогнула.
— Я не отказываюсь ни от чего, мною сказанного, — просто говорит она.
И потом добавляет, сверкнув глазами:
— И даже если увижу сложенный костер и палача, готового его разжечь, и даже когда я буду в огне, я не скажу ничего, кроме того, что уже говорила. И с этим умру.
Костер? Судьи ловят ее па слове. Они еще посмотрят… Им ведь надо не только приговорить ее к сожжению, но и заставить ее отречься, отступиться от всего сказанного.
Вот зачем на следующий день, 24 мая устраивается спектакль. Надо сломить дух Девы. На руанском кладбище Сент-Уэн сложен костер и построены трибуны. Жанну приведут туда и, если она не отречется публично, пригрозят огнем.
Толпа ждет спектакля: люди теснятся под трибунами, где сидят члены суда, английские сановники, среди которых и подлинный властитель Англии епископ Винчестерский, двоюродный дед малолетнего короля Генриха VI. Жанна сидит на трибуне напротив них.
Начинается все с проповеди, которую читает метр Гпйом Эрар, личный друг Кошона. Но это не проповедь, а целый град ругательств!
— Жанна, вы колдунья, еретичка, раскольница, — выкрикивает Эрар. — Никогда еще не было чудовища, подобного вам. И ваш король, пожелавший вернуть себе королевство с помощью такой женщины, как вы, вам подобен.
Жаина хочет возразить, но он кричит:
— Замолчите!
А затем, уже мягко, почти медовым голосом:
— Жанна, нам вас жаль. Вы должны отречься от всего, что говорили, либо мы предадим вас светскому суду.
Светский суд — это англичане. И костер, сложенный здесь, в центре кладбища, делает слова Гийома Эрара еще более весомыми.
— Вы тратите много сил, чтобы ввести меня в соблазн, — отвечает Жанна.
Но на этот раз в ее голосе больше почали, чем вызова. Она молчит, затем, ко всеобщему изумлению, произносит:
— Я сделаю то, чего вы хотите.
И тут же некто Жак Кало, секретарь английского короля, вытаскивает из своего рукава лист бумаги, па котором написано семь или восемь строк. Значит, текст отречения был заготовлен, и заготовлен англичанами!
Жанна, кажется, отступает. Переменит ли она решение? Господин Эрар не дает ей на это времени. Он кричит, вдруг обращаясь к ней на ты:
— Сейчас же подпиши или погибнешь в огне!
Жанна едва слышно говорит, что да, она предпочитает подписать, чем быть сожженной. Но добавляет, что не умеет пи читать, ни писать.
Тогда господин Эрар читает вслух небольшой текст, гласящий, что Жанна отрекается от всего содеянного ею. Она повторяет слово за словом отречение, и ее руку держат, когда она ставит крест вместо подписи. Да, она согласна с обвинением в ереси. Никаких голосов она никогда не слышала. Мужской костюм больше не наденет.
Но тут происходит нечто невероятное. Произнося формулу, Жанна вдруг разражается смехом.
На трибуне английские сановники задыхаются от ярости. Кое-кто даже выхватил шпаги, угрожая епископу Кошону, они кричат, что это предательство: Жанна ускользнула от них потому, что ей пообещали свободу в обмен на отречение. Кошон вносит успокоение; она никуда от них не уйдет.
— Поскольку ты произнесла спасительные слова раскаяния, — говорит Кошон Жанне, — мы осуждаем тебя на вечное заключение, на хлеб горести и воду Отчаяния, дабы ты оплакивала содеянное тобою и не могла бы вновь совершить то, в чем ныне раскаялась.
Жанна бледнеет. Значит, все, чего они хотели, — это унизить ее, заставить отречься. Конечно, они не могут теперь сжечь ее, раз она отреклась, но всю оставшуюся жизнь ей предстоит провести в тюрьме!
Англичане в свою очередь взбешены: не за тем организовали и оплатили они этот процесс, не за тем выкупили Жанну у союзников за десять тысяч золотых экю, чтобы она так легко отделалась! Она должна быть сожжена!
Возвратившись в камеру, Жанна, как и обещала, надела женское платье. Но вот на третий день, 27 мая, она снова в мужском костюме. Что же произошло? Все это кажется абсурдным. А объясняется очень просто.
Жанна по-прежнему пленница англичан и находится под их охраной. Значит, достаточно вынудить ее снова надеть мужской костюм, чтобы объявить еретичкой. Так она сама обречет себя на костер. Именно это и произошло, и в понедельник 28 мая суд снова собрался в камере Жанны.
— Почему вы вновь надели этот мужской костюм? — спрашивает Кошон.
Жанна на секунду задумывается;
— Я надела его, потому что, находясь среди мужчин, приличнее носить мужской костюм, нежели женское платье. И еще я его надела потому, что обещанное выполнено не было.
Это но совсем так.
Стражники попросту отняли у нее женское платье. Некоторые даже утверждали, что какой-то английский сановник пытался изнасиловать Жанну в ее камере и тогда она вновь потребовала мужскую одежду, считая, что будет чувствовать себя в ней более защищенной. Все это очень походило на провокацию.
Но Жанна обо всем этом не рассказывает. Из целомудрия, несомненно. И еще потому, что она уже смогла за эти несколько дней овладеть собой.
Кошон безжалостно настаивает:
— Разве не отреклись вы? И не обещали, в частности, не надевать больше мужского костюма?
— Лучше умереть, чем жить в кандалах. Но если мне позволено будет пойти к мессе, если с меня снимут кандалы и поместят под женский надзор, я буду послушной и подчинюсь воле церкви.
Епископ не собирается отвечать. Он довел до конца фарс религиозного процесса и теперь уступает место своим английским хозяевам; сюда он явился лишь нанести последний удар. Впрочем, кое-что его все-таки беспокоит.,
— Скажите, а после отречения вы слышали голоса?
— Да, — отвечает Жанна, — и господь передал мне, что скорбит о предательстве, которое я совершила, согласившись отречься, чтобы спасти свою жизнь, и я проклинаю себя за это.
Епископ в ярости.
— Однако же вы, стоя на трибуне перед нами, вашими судьями, и перед народом сказали, что отрекаетесь и что лгали, когда хвастались, будто слышали голоса.