Многолетнее пребывание в закрытом учебном заведении накладывало неизгладимый отпечаток на культурный облик бывших институток, в том числе и живших в провинции, делая их узнаваемыми в дворянском обществе конца XVIII – первой половины XIX века. Институтское воспитание и образование формировало вкусы («Бывала также томная девица // Из институток – по ее словам, // Был Ламартин всех ярче, как денница…»[154]), привычки («Она была более чувствительна, нежели добра, и до зрелых лет сохранила институтские замашки…»[155]), манеру вести себя («… что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома… она тотчас заговорила о Мочалове и не ограничилась одними восклицаниями и вздохами, но произнесла несколько верных и женски-проницательных замечаний насчет его игры… не чинясь, села за фортепьяно и отчетливо сыграла несколько шопеновских мазурок, тогда только входивших в моду»[156]) и даже черты характера («Мать его была дворянка, из институток, очень доброе и очень восторженное существо, не без характера однако»[157]; «женился Андрей Николаевич… на соседней бедной барышне, очень нервической и болезненной особе, бывшей институтке. Она недурно играла на фортепьяно, говорила по-французки на институтский лад; охотно восторгалась и еще охотнее предавалась меланхолии и даже слезам… Словом характера была беспокойного»[158]). Как показывает анализ литературных произведений, бывшим воспитанницам институтов могли быть свойственна доброта, восторженность, меланхоличность, слезливость, чувствительность, раздражительность, а иногда им приписывали скромность («Оставь, прошу, свою институтскую скромность…»[159]) и глупость («Анна Петровна надулась и с досады сказала ей, что она глупа, как институтка»[160]).
Конечный результат полученного дворянской девушкой институтского образования официально мыслился как усвоение ею определенных норм поведения, приобретение некоторого набора теоретических знаний по различным предметам и практических навыков, которые могли быть реализованы в сфере руководимого женщиной домостроительства. При этом важно отметить, что общественным сознанием конца XVIII – первой половины XIX века, очевидно, выделялся ряд занятий, квалифицировавшихся как специфически женские, причем, сфера «домоводства» понималась как сфера деятельной активности и интенсивного приложения усилий женщины, и, наконец, образование имело ярко выраженную направленность на то, чтобы юная дворянка овладела своеобразным арсеналом необходимых средств, которые можно было бы применить в конкретных бытовых ситуациях. Не случайно согласно «Уставу воспитания благородных девиц» дворянские девушки в возрасте от 12 до 15 лет должны были «ежедневно по очереди присматриваться … на поварнях ко всем работам, какия на оных отправляются», «сами сочинять счеты дневным расходам», «чулки и прочий убор иметь собственной своей работы, также и платья на себя… шить сами из даваемых материй», а в возрасте от 15 до 18 лет – «вести записку расходам», «договариваться с поставщиками о припасах, каждую субботу делать расчет, и при себе платеж производить, определять цену всякому товару по качеству онаго, и наипаче смотреть, чтоб во всем был совершенный порядок и чистота»[161]. Кроме того, самым старшим воспитанницам надлежало участвовать в обучении "«первых классов девиц", поскольку считалось, что они «от сей практики навыкнут заблаговременно, как им, будучи матерям обучать детей своих, и в собственном своем воспитании найдут себе великое вспоможение, в каком бы состоянии им жить ни случалось»[162].
Безусловно, трудно с уверенностью сказать, наскоько успешными оказались эти попытки адаптировать женское институтское образование к нуждам повседневной жизненной практики конца XVIII – первой половины XIX века. Широко известно сделанное В. В. Капнистом в комедии «Ябеда» литературное замечание о полнейшей неприспособленности к реальной жизни выпускниц «Воспитательного Общества благородных девиц»: «Возможно ль дурочку в монастыре с шести // Годов воспитанну почти до двадцати, // Которая приход с расходом свесть не знает. // Шьет, на Давыдовых лишь гуслях повирает. // Да по-французки врет, как сущий попугай. // А по-природному лишь только: ай!
Да ай! // Возможно ли в жену в такую взять мне дуру!»[163] В то же время, за пределами этой сомнительной славы оказались многие дворянские женщины, умевшие рачительно вести хозяйство и самостоятельно решать возникавшие бытовые проблемы. В прозе И. С. Тургенева наряду с упоминанием о малой степени пригодности столичного воспитания к нуждам хозяйственной жизни в имении («Блестящее воспитание, полученное ею в Петербурге, не подготовило ее к перенесению забот по хозяйству и по дому, - к глухому деревенскому житью»[164]) есть примеры проявлявшейся бывшими воспитанницами институтов весьма практической деловой активности в повседневных условиях, в частности, в том, что касалось организации быта и боле или менее рационального ведения хозяйства. Так, Варвара Павловна Коробьина, собираясь выйти замуж за Федора Ивановича Лаврецкого, «взяла на себя труд заказать и закупить приданое, выбрать даже жениховым подарки. У ней было много практического смысла, много вкуса и очень много любви к комфорту, много уменья доставлять себе этот комфорт»[165]. После свадьбы Варвара Павловна отправилась с мужем в родовое имение Лаврецких и, как пишет И. С. Тургенев , №если бы она располагала основаться в Лавриках, она бы все в них переделала, начиная , разумеется , с дома»[166]. Мать Григория Михайловича Литвинова «дом свой… поставила на европейскую ногу; слугам говорила «вы» и никому не позволяла за обедом наедаться до сопения», а кроме того «расстроила своего состояния и наделала долгов»[167].
Сложившийся тем не менее в русской литературе первой половины XIX века образ экзальтированой особы, чуждой житейской повседневности («… к несчастью, // Наталья Павловна совсем // Своей хозяйственной частью // Не занималася, затем, // Что не в отеческом законе // Она воспитана была // А в благородном пансионе // У эмигрантки Фальбала // Она сидит пред окном; // Пред ней открыт четвертый том // сентиментального романа:// Любовь Илизы и Армана, // Иль переписка двух семей…»[168]// не находит безусловного подтверждения в материалах частных дворянских архивов. Это стереотипное представление о женщине, утвердившееся во многом под влиянием в целом светской ориентации дворянской сословной культуры, или приоритета светского языка описания данной культуры, вытеснило от части из историко-культурного повествования о том времени православный женский тип, основными чертами которого были аскеткизм и самопожертвование. Наиболее совершенным воплощением этого типа следует считать святость (блаженная Ксения Пеетербургская). По сравнению с которой существовали более примеры благочестивой христианской жизни.
Такими примерами, в частности, изобиловала провинциальная Россия конца XVIII – первой половины XIX века, при том, что в культурном отношении невозможно провести безусловную грань между провинциальными и столичными дворянскими женщинами. Наа наш взгляд, своего рода водораздел между ними проходил в зависимости не столько от места жительства, сколько от разлдичия в мироощущении, представлениях, ценностях и , наконец, определявшегося всем этим образа жизни. Причем образ жизни православной дворянской женщины имел радикальное влияние на ее сознание, являясь, вместе с тем, в известном смысле, продолжением последнего. Не случайно Петр I, целенаправленно стремившийся совершить переворот в сознании русского дворянства, избрал своим главным средством для этого разрушение его традиционного быта и образа жизни. Последствия произведенных первым российским императором изменений не замедлили доказать эффективность избранного им способа проведения реформы.
Следует также отметить, что женское институтское обрразование конца XVIII – первой половины XIX века, будучи средним и общим, а не специальным, как бы не имело очевидной области востребования. Оно не являлось исключительным средством, обеспечивающим дворянке возможность заниматься каким-то определенным видом деятельности. В связи с этим значением приобретало не качество образования дворянской женщины, а сам факт его получения. Оно превращалось в своего рода ступень, на которую дворянка должна была подняться для достижения определенного уровня жизненного благополучия.