VII. Мир ребенка Главные проблемы мира взрослых не касаются детей. У них нет собственности, и они ничего не приобретают. У них отсутствуют коллекции раковин, камешков странной формы, рыбьих скелетов, семян и т. п., которые наполняют тайнички наших детей и порождают теории особой, “коллекционной стадии” детского развития. Ни один ребенок в возрасте до тринадцати-четырнадцати лет ничем не владеет, (кроме) каноэ или же лука и стрел, подаренных ему взрослими. Ребенок затрачивает массу труда, делая волчок из семян какого-нибудь растения, и забрасывает его, поиграв с ним часок-другой. Короткая палка в его руках становится шестом для каноэ, игрушечной пикой, дротиком, но, попользовавшись ею некоторое время, он ее бросает. Ручные и ножные браслеты делают его родители. Они надевают их на ребенка и снимают с него, когда им заблагорассудится. Он не огорчается. Дети не коллекционировали даже новые и незнакомые им вощи, принесенные нами в деревню. Они дрались за кусочек цветной ленты или фольги, обертку фотокассеты, за проявленную и выброшенную нами ненужную пленку, но они никогда не сохраняли их. В ходе работы я выбросила около сотни деревянных катушек для пленки, но однажды мне понадобилась запасная катушка для одного фотоаппарата. Я попросила детей вернуть мне одну из катушек, подобранных ими в свое время. Через час четырнадцатилетний мальчик обнаружил ее в рабочей коробке своей матери, куда он в свое время положил ее. Все остальные исчезли.
По это разбазаривание собственности, с такой жадностью хватаемой и очень легко отбрасываемой, было связано не с разрушительным инстинктом в детях. Предметы значительно чаще терялись, чем ломались. Более того, дети тщательно заботились об игрушке, пока она их интересовала; они обнаруживали куда большее уважение к собственности, чем наши дети. Я никогда не забуду, как Науна, восьмилетний мальчик, терпеливо чинил лопнувший воздушный шарик, который я ему подарила. Он соединял края отверстия в пучок и кропотливо, с большим искусством связывал их гибким стебельком травы. Заделав дыру таким образом, он вновь надувал шарик, который через минуту лопался в этом же самом месте. Починка начиналась снова. Он провел три часа за этим делом с любовью, не проявляя никаких признаков нетерпения, спокойно перевязывая жестким стеблем тонкий, рвущийся материал. Все его поведение было типичным примером уважения к вещам, уважения, привитого с детства. Но старшие не позаботились о том, чтобы научить их собирать или хранить свои маленькие сокровища.
Точно так же социальная организация манус не дает детям никаких захватывающих примеров для подражания. Их не учат сложным отношениям и обязательствам родственников в принятой системе родства, а сама по себе эта система слишком сложна, чтобы они могли ее усвоить самостоятельно. Характерное для них пренебрежение жизнью взрослых удерживает их и от привлечения ее в свои игры. Изредка, не чаще раза в месяц, я наблюдала игры детей, подражающих каким-то церемониям взрослых — сцене уплаты брачного выкупа, погребальному обряду с его расплатой табаком за траурное пиршество. Только один раз я видела маленьких девочек, играющих в домашнее хозяйство. Дважды четырнадцатилетние мальчики, запасаясь травяными юбочками и ситцевыми платочками, переодевались в девочек и носились сломя голову, весело подражая обрученным девицам, избегающим родственников, ставших для них табу. Четыре раза шестилетние дети строили дома из топких прутиков. Если сопоставить эту скудость игр, построенных на подражании взрослым, с большими свободными игровыми группами у наших детей, представляющих юных пиратов, индейцев, контрабандистов, “враждующие партии”, клубы, секретные общества, пароли, коды, ордены, посвящения, то контраст будет разительным. Здесь, па Манусе, группа детей, иногда насчитывающая до сорока человек, свободна от каких бы то ни было обязанностей и может развлекаться весь день. Природные условия идеальны — безопасная мелкая лагуна с монотонностью ее жизни, прерываемой лишь сменами приливов и отливов, проливными дождями и страшными порывами ураганного ветра. Им разрешено играть в любом доме деревни, даже в парадных частях домов часто висят детские качели. Под руками у них множество предметов — пальмовые листья, рафия, ротанг, кора, крупные семена (взрослые делают из них крохотные очаровательные коробочки), красные цветы гибискуса, скорлупа кокосовых орехов, листья нандануса, ароматические травы, гибкие стебли тростника. Играя с ними, они могли бы воспроизвести любую среду жизни взрослых — торговлю, обмен пли же лавки белого человека — некоторые из них их видели и все о них слышали. У них собственные каноэ — маленькие, полностью принадлежащие им, и большие — их родителей, в которых ям никогда не возбраняется играть. По разве они организуют флотилии лодок, выбирают капитана, лоцмана, механика, рулевого, для того чтобы представить команду шхун белого человека, о которых они так много слышали от мальчиков, вернувшихся с заработков? Ни разу за шесть месяцев, что я провела в тесном контакте с ними, я этого не видела. Разве они делают себе копья из веток крупного кустарника, натирают свои тела известью, выстраивают свои каноэ в военные флотилии и плывут к деревне, как это делают взрослые во время больших церемониальных праздников? Ловят ли они маленьких черепах и бьют в свои маленькие барабаны, ликуя над добычей? Строят ли они маленькие танцевальные площадки на сваях, как взрослые? Они ничего этого не делают. Они украшают себя семенами, а не раковинами и играют с маленькими тупыми копьями, сделанными для них старшими. Они бьют в свои игрушечные барабаны, подражая молодым мужчинам, собирающим деревню на танцы, но сами не танцуют.
У них нет никаких сложившихся организаций — клубов, партий, языка, понятного лишь посвященным, тайных обществ. Если устраиваются соревнования, старшие мальчики просто делят детей на приблизительно равные группы или пары, соответствующие друг другу по физическим данным. Но в этих группах нет ничего постоянного, нет и устойчивого соперничества детей друг с другом. В их среде появляются предводители, но появляются стихийно, спокойно, благодаря преимуществам интеллекта или инициативности. Очень текучие возрастные группы, никогда не имеющие замкнутого характера, как правило, образуются вокруг особых родов деятельности — рыбалок в послеполуденное время неподалеку от деревни, игр типа чехарды, длящихся несколько минут и требующих соединения детей разных возрастов: юноши, двух двенадцатилетних мальчиков, семилетнего мальчика, может быть, его маленького брата. Эти группы частично образуются по принципу соседства или же родства, но тем не менее очень неустойчивы, так как у младших детей нет никаких постоянных обязательств по отношению к старшим.
Их игры по большей части очень прозаичны, грубы и бурны, лишены всякой фантазии: футбол, борьба, несколько игр в кружок, бег наперегонки, соревнование на каноэ, фигурное плавание; они любят играть в тени. При свете луны они придают своим теням странные очертания, и водящий должен отгадать, чья тень перед ним. Когда они устанут, то усаживаются в группы и поют одну и ту же монотонную песню:
Я мужчина, У меня нет жены. Я мужчина, У меня нет жены.
У меня будет жена из Бунеи, От родственников моего отца, От родственников моего отца.
Я мужчина, Я мужчина, У меня нет жены.
Либо же они играют в веревочку на пальцах или выжигают друг другу горящими ветками декоративные шрамы.
Их беседы всегда вращаются вокруг одних и тех же тем: кто из них самый старший, самый высокий, у кого на коже выжжено больше красивых шрамов; когда Нане поймал черепаху — вчера или сегодня; когда вернется каноэ из Мока; какую драку устроили Санау и Кемаи из-за свиньи; как испугался Помаса на поврежденном каноэ. Когда они обсуждают события жизни взрослых, то всегда рассуждают очень практично. Так, Кава, которому было четыре года, заметил: “Килипак дал мне бумаги”.— “Что же ты хочешь с нею делать?” — “Сигареты”. — “А откуда ты возьмешь табак?” — “О, с поминок”. — “Чьих?” — “Алупу”. — “Но она еще не умерла” — “Нет, но она скоро умрет”.
Очень часто споры кончаются потасовками. У них необычайно развита страсть к точности, страсть, унаследованная от старших. Те могут не давать целой деревне спать, шумно споря, был ли ребенок, умерший десять лет назад, моложе или старше какой-нибудь ныне здравствующей особы. В спорах о размерах и числе стараются проверять утверждения спорящих, а однажды я была свидетелем попытки эксперимента. В течение нескольких тревожных дней, связанных со смертью в деревне, у меня было мало времени на еду. Вот почему банку персикового компота, обычно съедаемого мною за раз, я делила на две части. Помат, маленький мальчик, прислуживавший нам за столом, что-то высказал в этой связи, но Килипак, наш четырнадцатилетний повар, возразил ему: я-де никогда не делила содержимое банки на два приема пищи. В спор были вовлечены все другие мальчишки, часто бывавшие в нашем доме, женатая пара, временно жившая у меня, две девочки-подростка. Спор длился сорок пять минут. Наконец Килипак торжествующе воскликнул: “Хорошо, давайте проверим. Мы завтра дадим ей банку персикового компота. Если она съест ее всю, то прав я; если она оставит что-нибудь, то правы вы”.
Эта заинтересованность в истине обнаруживается в жизни взрослых в разных формах. Покенау однажды выронил челюсть рыбы из своего мешка с бетелем. На последовавший вопрос он ответил, что держит ее там, чтобы показать кому-то в Бунеи. Тот говорил, что у этой породы рыб нет зубов. Другой мужчина, вернувшийся в деревню после работы по найму у какого-то просвещенного немца, заявил своим изумленным товарищам, что, как сказал его хозяин, ранее Австралия соединялась с Новой Гвинеей. Мнения по этому вопросу в деревне резко разошлись, а два молодых человека даже подрались. Эта острая заинтересованность в истине проявляется в самых крайних формах, когда речь идет о сверхъестественном; не веря пророчествам какого-нибудь спиритического сеанса, люди делают как раз то, что поставило бы в опасность их жизнь, окажись медиум прав.