«Шабельский. Пусть кричит. Хуже того, что есть, не может быть» [225].
Тем не менее, для Чехова фольклорное восприятие крика совы несет реальную угрозу. Иллюстрацией этого могут служить слова старика-лакея Фирса в пьесе «Вишневый сад»:
«Фирс. Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь» [634].
В «Чайке» аналогичную функцию выполняют вой собаки и вой ветра в трубах.
В первом действии Петр Николаевич Сорин говорит о воющей собаке, из-за которой «сестра опять всю ночь не спала» [428]. Это незначительное упоминание в диалоге далее не играет никакой роли в сюжете пьесы, но создает напряжение и ожидание.
Ощущение опасности нагнетается в последующем действии тишиной. Премьеру пьесы Треплева не сопровождают никакие звуки. Кроме того, сама речь героини неоднократно усиливает такое воздействие тишины: «На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. <…> Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит… И вы, бледные огни, не слышите меня…» [435]. Тем не менее, в данном действии звуковая символика не получает своего развития.
Чехов возвращается к этим мотивам в четвертом действии:
«Вечер. Горит одна лампа под колпаком. Полумрак. Слышно, как шумят деревья и воет ветер в трубах. Стучит сторож» [465].
Здесь Чехов еще раз возвращается к вою, упомянутому в первом действии, но уже не собачьему, а вою ветра в трубах. И, являясь авторской ремаркой, он становиться уже не просто упоминанием, а создает атмосферу беспокойства на протяжении всего действия. Но прочная привязка к месту действия – сцене – придает ему символическое значение.
Другой звук, приобретающий символическое значение, – звук выстрела. В «Иванове» звук выстрела как таковой не слышен:
«Иванов. Оставьте меня! (Отбегает в сторону и застреливается)» [283].
Этим выстрелом Чехов ставит точку в своем произведении, не давая возможности его символической реализации.
В драме «Чайка» стреляет Треплев. Но здесь символизм звуку выстрела предает множественность значений образа:
«Направо за сценой выстрел; все вздрагивают.
Аркадина (испуганно). Что такое?
Дорн. Ничего. Это, должно быть, в моей подходной аптеке что-нибудь лопнуло. Не беспокойтесь. (Уходит в правую дверь, через полминуты возвращается.) Так и есть. Лопнула склянка с эфиром» [480].
Символично и уравнивание этих двух звуков. Такое сравнение переводит выстрел и самоубийство пласт обыденного. Перед смертью Треплев с особой остротой ощущает свое одиночество. А за стеной говорят о мелочах, и кажется, что даже его самоубийство не может произвести там больший резонанс, чем звук лопнувшей склянки с эфиром.
Стреляет и Войницкий в «Дяде Ване». Но эти выстрелы существенно отличаются от рассмотренных выше. Дядя Ваня называет Серебрякова своим злейшим врагом и пытается убить его. Но, стреляя в порыве гнева, Войницкий промахивается. Функция возмездия (а именно так объясняет он свой поступок) оказывается не реализованной.
Большое место в драматургии Чехова занимают звуки музыки. Писатель включает в художественный мир своих пьес множество музыкальных инструментов: свирель, гармоника, скрипка, гитара, фортепьяно.
Таков, например, звук, завершающий первое действие пьесы «Вишневый сад»:
«Далеко за садом пастух играет на свирели. Трофимов идет через сцену и, увидев Варю и Аню, останавливается. <…>
Трофимов (в умилении). Солнышко мое! Весна моя!» [624].
Высокий, чистый и нежный звук свирели является здесь, прежде всего, фоновым оформлением нежных чувств, испытываемых персонажем.
Звук гармоники в «Иванове» напротив, становится символом одиночества героини:
«Пауза; слышны далекие звуки гармоники.
Анна Петровна. Какая скука!.. Вон кучера и кухарки задают себе бал, а я... я – как брошенная...» [229-230].
Интересен и символ скрипки, на которой играет Андрей Прозоров. С одной стороны, его умение играть – признак образованности. В начале пьесы сестры гордятся им:
«За сценой игра на скрипке.
Маша. Это Андрей играет, наш брат.
Ирина. Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором. Папа был военным, а его сын избрал ученую карьеру» [543];
«Ольга. Он у нас и ученый, и на скрипке играет, и выпиливает разные штучки, одним словом, мастер на все руки» [544].
С другой стороны, для самого Андрея скрипка – это способ бегства от окружающей действительности, от проблем. Даже начавшийся пожар не трогает его:
«Ирина. <…> И вот все побежали на пожар, а он сидит у себя в комнате и никакого внимания. Только на скрипке играет» [580].
И даже его жена начинает пренебрежительно относиться к занятию мужа:
«Наташа (горничной). <…> В твою комнату я велю переселить Андрея с его скрипкой – пусть там пилит!» [599].
К концу пьесы скрипка начинает звучать все чаще. Андрей все больше замыкается в своем мире, больше времени уделять игре на инструменте.
Особое место в системе звуков в драматургии Чехова занимает звук фортепьяно. Его символическое значение реализуется в четвертом действии драмы «Чайка»: «Через две комнаты играют меланхолический вальс» [467]; «за сценой играют меланхолический вальс» [474]. На первый взгляд, конкретная отнесенность ремарки к игре Константина Треплева маркирована репликой Полины Андреевны: «Костя играет. Значит, тоскует» [467]. В ней же очерчено и семантическое поле звука. Однако явленный семантический план оказывается не единственно возможным. На это обстоятельство, по мнению Т.Г. Ивлевой, указывает, прежде всего, обобщенно-личная синтаксическая конструкция ремарки: «Она не только подчеркивает самостоятельное существование звука, но и выражает действие, “потенциально относимое к любому лицу”; неслучайно эта конструкция используется в пословицах, обобщающих человеческий опыт»[86].
Меланхолический вальс объясняет внутреннее состояние не только Треплева, но и самой Полины Андреевны, и Маши. Неслучайно во время игры Маша «делает бесшумно два-три тура вальса» [467]. Робкий намек на танец под звуки печальной музыки становится в данном случае выражением тайной любви без какой-либо надежды на ее осуществление в реальной жизни. В конечном же итоге, объединяя всех персонажей мизансцены, меланхолический вальс превращается в символ несбывшихся надежд, несостоявшейся жизни человека, который хотел.
В пьесе «Три сестры» центральное место занимает звук набата во время пожара. Как мы уже говорили выше, огонь выявил разные потаенные черты характера героев. Любопытно, что все их покаяния и раскаяния сопровождаются набатом. Набат, как звуковой маркер пожара, создает атмосферу тревоги, напоминая о бушующей за пределами дома стихии, подталкивает человека к раздумьям не о сиюминутном, а о вечном. Внешний мир начинает восприниматься как тревожный, таящий в себе угрозу разрушения хрупкого пространства дома. Звук набата – это символ пожара, шире – катастрофы, которая приходит из внешнего пространства и внезапно уничтожает мир, созданный человеком.
Т.Г. Ивлева отмечает, что «семантическая значимость звуковой ремарки в последней комедии Чехова становится, пожалуй, наиболее высокой»[87]. Драма А.П. Чехова наполнена звуками. Свирель, гитара, еврейский оркестр, стук топора, звук лопнувшей струны – звуковые эффекты сопровождают едва ли не каждое значительное событие или образ персонажа, становясь символическим отзвуком в читательской памяти.
Тревогу действующих лиц вызывает неожиданный звук – «точно с неба, звук лопнувшей струны» [634]. Каждый из героев по-своему пытается определить его источник. Лопахин, мысль которого занята одними делами, считает, что это далеко в шахтах сорвалась бадья. Гаев думает, что это крик цапли, Трофимов – филина. Авторский расчет ясен: не важно, что это был за звук, важно, что Раневской стало неприятно, а Фирсу он напомнил времена перед «несчастьем», когда тоже сова кричала, и самовар кричал бесперечь» [634]. Для южнорусского колорита местности, в которой происходит действие «Вишневого сада», эпизод с сорвавшей бадьей вполне уместен. И Чехов ввел его, но лишил бытовой определенности.
И печальный характер звука, и неопределенность его происхождения – все это создает вокруг него какую-то таинственность, которая переводит конкретное явление в ранг символических образов.
Но странный звук появляется в пьесе не один раз. Второй раз «звук лопнувшей струны» упоминается в заключительной ремарке к пьесе. Две сильных позиции, отведенных этому образу: центр и финал – говорят об особом его значении для понимания произведения. Кроме того, повторение образа превращает его в лейтмотив – соответственно смыслу термина: лейтмотив (повторяемый образ, «служащий ключевым для раскрытия замысла писателя»[88]).
Повторение звука в конце пьесы в тех же выражениях освобождает его даже от предположительной бытовой трактовки. В первый раз ремарка корректирует версии персонажей, но пока еще и сама предстает лишь версией. Во второй раз, в финале, в ремарке об «отдаленном звуке» устраняются все земные мотивировки: ни о какой упавшей «бадье» или крике птицы здесь не может быть даже предположения. «Авторский голос в этом случае не уточняет, а отменяет все иные позиции, кроме собственной, окончательной: звук как будто приходит из неземных сфер и туда же уходит»[89].
Лопнувшая струна получает в пьесе неоднозначное значение, которое нельзя свести до ясности какого-либо абстрактного понятия или зафиксировать в одном, точно определенном слове. Дурная примета предзнаменует печальный конец, который действующие лица – вопреки своим намерениям – не могут предотвратить. Чехов показывает то, насколько мало возможностей для действия остается у человека в исторической ситуации, когда внешние определяющие силы настолько сокрушительны, что внутренние побуждения вряд ли могут быть приняты во внимание.